Выступление в "Островке" прошло хуже некуда. Я-то связался с гитаристом В. в надежде, что он займется рекламой, приведет публику... Ну, он и занялся, да только и сам он, и публика по большей части оказались целиком во власти нашей рассийской хронической слабости. Наверное, раньше я к таким вещам относился легче. Ну, балдеет народ, дело обычное. Есть ведь и интеллектуалы запойные, и идеология трех "Э": экзальтации, эпатажа и эйфории. Хотя, с другой-то стороны, что-то я не видел, чтобы, к примеру, на концертах классической музыки вдрызг пьяные "друзья" исполнителей лезли на сцену "помогать" музыкантам. Я по неразумию своему произнес даже вступительное слово о сущности импровизации. О том, что по взаимному договору в творческом коллективе вся деятельность оного до, скажем, 21-го часа, остается в ведении быта, а вот с 21.00 до 21.30 вся поведенческая активность исполнителей рассматривается как импровизация. Тут раздался щелчок микрофона, и я остался один, лицом к лицу с пьяным и неуправляемым довеском из трех человек, который ломал мне ритм, играл не те аккорды, подвывал, так что приходилось перекрикивать его на полную катушку. Они, вероятно, оправдывали себя тем, что ровно два года назад, день-в-день, умер Хвост (Алексей Хвостенко), из манеры поведения которого они старательно выкраивали плоскостные и плоскостопые копии... Я спел пролтора десятка своих песен и погрузился в тяжелую мизантропию. Во-первых, мне хотелось бежать оттуда сломя голову, чтобы только не слышать всепроникающего запаха браги и не видеть грязно-желтых седин пресловутого Алексея Александровича, "любимого ученика" Хвоста, который молотил кулаками по табуретке и выл. Во-вторых, образ русскости и всего русского болезненно и неказисто застрял во внутреннем взоре, усиленный воспоминанием о десятилетних скитаниях в замкнутом контуре маргинальных художеств русского Парижа, в просторечии - "сплошного дна". Мне показалось, что я заглядываю в миску, доверху наполненную мутной водой, из которой одно за другим всплывают скомканные лица классиков и современников.

Если человек - существо мыслящее, то образ, "мыслящего тростника", придуманный Блезом Паскалем, вполне соотносится либо с субъектом культурных трансляций (ну конечно, тростник - в одно ухо влетело, в другое вылетело), либо с личностью, оказавшейся в зоне действия эстетики беспамятства, несамостоятельности, психоделики, псевдоветротекучести и т.п. Во всех остальных случаях удобнее говорить о мыслящей единице в составе Целого, не забывая при этом о необходимости не только, так сказать, потреблять и развивать мысли, но и бороться с ними, поскольку от мысли до искушения - рукой подать.