Квартал Марэ 1997/1998 год

После того, как в 1998-ом году я получил от французского государства категорическое предписание покинуть территорию (на отдельном листке было приложено уведомление в том, что власти меня не признают самостоятельным юридическим и, по-моему, даже физическим /!/ лицом), мне показалось, что я становлюсь прозрачным, как льдинка в талой воде. В качестве транквилизатора я использовал убойное 12-ти градусное амстердамское пиво «Навигатор», название которого словно бы оспаривало возможность самостоятельно двигаться по заданной траектории. Будучи строго дозированным – банка с утра и две вечером – пиво снимало напряжение мрачной действительности, но, по-видимому, с течением времени оно аккумулировалось в организме, и со мною иногда случались безобразные истерические вспышки: я катался в ярости по земле, терял самоконтроль... Ольга с дочерьми обосновались в маленькой квартирке в Монтрейе, где я и обретался иногда, но в качестве «временщика», поскольку любая мелочь была способна вызвать между нами нервный резонанс и вышибить меня из семейного круга. Архитектор Леонид Бредихин, одиноко проживавший в тот период в квартале Марэ, безотказно предоставлял мне убежище, и потом, там же, в Марэ кочевала возглавляемая трэш-дадаистом Эбоном группа «Ребята с Бельвилля», «мои» скваттеры, позволявшие мне заниматься живописью в оккупированных ими домах.   СМ. НИЖЕ, В КОММЕНТАРИЯХ!!!!!

 Сейчас мне кажется, что во многих своих поступках я руководствовался не разумом, а инстинктами; я подчинялся глубинному импульсу, стремящемуся «разорвать замкнутый круг», и не видел того, что этот круг вплотную складывается не из физических обстоятельств, а из постыдных актов расслабленности души. Худо-бедно я старался поэтизировать «шум и ярость», не признавая в них отголосков социальной и личностной несостоятельности; я был движим творческой гордостью, а между тем «униженность и оскорбленность» прорывались сквозь все защитные оболочки в виде неприятных суждений, неприятного смеха и пренеприятнейших образов. За все это я и цеплялся, как за последнее оправдание, хотя ведь был уже к тому времени человеком, в общем-то, воцерковленным, то есть, знал и о других оправданиях, но двигался к ним не в постепенности, а – словно бы – в экстатике.  ПРИМЕЧАНИЕ СМ. НИЖЕ, В КОММЕНТАРИИ 2  !!!!!

Как-то раз, после службы во Введенской церкви (РСХД), разговорились с отцом Владимиром, наименее патриархальным из батюшек (о нем говорили даже как о «биокосмисте», или что-то в этом роде). «Мейстер Экхарт? Отказ от себя? – переспросил о. Владимир. – Лично мне этот путь не близок. Нынче многие уходят в аскезу, а умеренный подвиг соблюдения заповедей остается в тени... Вообще же духовный поиск дает нам возможность радоваться каждому мгновению жизни. Ведь радость – это бесконечная благодарность Господу за то, что извлек нас, грешных, из тьмы несуществования... Умеренный же подвиг, –  продолжал отец Владимир, –  состоит не в отказе от вещей видимых и материальных, но в умении пользоваться ими, не обладая...»

 Временами негативные события сплошным строем обступали меня. Так, приехав однажды с Ольгой в психиатрическую клинику Белый дом («Maison Blanche» ), чтобы навестить художника Ю.В.Титова, я шел по территории больницы, не глядя перед собой, в результате натолкнулся лбом на фонарный столб и обнаружил себя лежащим в снегу, в луже крови. Подбежавшие санитары отнесли меня в ординаторскую, где и зашили рану без наркоза, обычными портновскими нитками ( клиника-то все ж-таки была психиатрическая ). В окровавленном тюрбане, весь позеленевший, предстал я перед замутненными очами своего старшего друга и учителя, содержавшегося на отделении для буйнопомешанных. Загашенный галоперидолом, создатель Мистического Солнца едва ли помнил свое имя, однако при этом он был способен заплетающимся языком читать наизусть одно за другим стихотворения из советского четырехтомника Лермонтова… Думается, впрочем, что в тот день, глядя на меня и на Юрия Васильевича, Ольга переживала далеко не самые приятные минуты своей жизни…

В другой раз, направившись в Мюнхен, в гости к богословствующему приятелю Игорю Ситникову, я доехал на поезде до Страсбурга, успешно пересек пешком, в заранее оговоренном месте, границу Германии, но был задержан переодетыми полицейскими на платформе в городе Келль, откуда меня переправили сначала в баден-баденскую тюрьму, а потом сбыли с рук на руки французским властям в Страсбурге. От репрессий (в таких случаях полагается высылка за нарушение визового и паспортного режима) спасло то обстоятельство, что стараниями адвоката я находился в состоянии долгосрочной судебной тяжбы с Французской республикой, и эти данные, как оказалось, были занесены в компьютер. В итоге, через двое суток выпустили на волю. Очутившись с очень малыми средствами в Страсбурге, я околачивался на бензозаправке, не теряя надежды поймать попутку в сторону Парижа, а когда заправка закрывалась на ночь, прятался от дождя в зеленых пластиковых коробах для мусора.

Эти и прочие страдания и мытарства внешнего плана, без сомнения, были ниспосланы мне с целью хоть как-то вразумить, подхлестнуть меня, привести в чувство. Я и встряхивался, но вскорости вновь впадал в спячку (само-) забвения и скатывался к своим экзальтациям, фантазиям да к нетерпимости-бешенству. Вроде бы, и начинаний-то было много: хватался за одно, другое, третье, – но ничего завершенного, так… струганина какая-то. Хаос, множимый хаосом. Я пытался распутывать узлы, прибегая к нереалистическим образам, к творчеству. А нравственное лицо тем временем уплывало от меня, оно постоянно ускользало, так как фантазии и творчество не оставляли никакого простора для критики, для критического отношения к себе и своим поступкам. Следовательно, критика настигала меня в экстремуме, и критической массой становилось уже само бытие, простиравшееся не ровно, а все какими-то спазмами и сгустками. Моя мать тихо страдала на Крайнем севере России: она ведь пять лет не видела сына и почти не имела вестей от него.

Ирина Карпинская ( «наша Ирочка» ) всеми силами готовила книгу своих стихов, «Логоцентрические опыты». Были затрачены некоторые средства, задействованы люди (Ольга, в частности, помогала с большуюмакетом, Кристина Зейтунян договаривалась с типографией в Сорбонне) … В конце же концов, после выхода книги (было издано то ли 400, то ли 600 экземпляров), часть тиража автор пустил на обклейку стен в скватах. Ирочка считала, что это «перформанс», это прогрессивно. У меня же осталось впечатление нехорошего поступка, и только-то. И еще, помнится, захотелось четко разграничивать понятия саморазрушения и хулиганства. Впрочем, Ольга, защищая Ирочку, утверждает, что «под нож» пошли исключительно бракованные экземпляры...

В качестве примера своеобразного авторского трепета по отношению к книге могу привести Синявского. Мне довелось повидаться с ним за несколько месяцев до его кончины. Он тяжело болел (начинались уже метастазы), и Марья Васильевна оберегала его от всех и от вся. Каким-то чудом я упросил ее допустить меня к Андрею Донатовичу, всего лишь на пять минут. Синявский хотел лимонаду, а врачи распорядились строго ограничить потребление жидкости… Я застал его за чтением Конан-Дойля. – « Вы над чем работаете в данное время, А.Д. ?» – «Пишу книгу о Маяковском». – «А вот как Вы видите еще не написанную книгу – целиком, как здание, или частями, так сказать, кирпичиками ?» – «Нет, я целиком книгу вижу. И говорю : «Спаси меня, книга!»… или «Унеси меня, книга!»» …