Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-ой. В моем ведении были два помещения – маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом (это по французской системе отсчета, включающей нулевой этаж, эквивалентный русскому первому). По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... Я боюсь спать: кажется, что шелк вот-вот прорвется, как раз над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; мне же сквозь сон чудится, будто это лают собаки.
Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке долипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс - своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами. А ведь мой временный дом - в двух шагах отсюда! Там, на втором этаже сквата, в маленькой освещенной кухне, Ольга кормит детей, или занимается с ними русским языком перед сном. Во дворе сидит испанец Доминго со сломанной ногой, а дурашливый, бестолковый Да Сильва целует в морду огромного слюнявого дога. Мне все кажется, что я еще там, в ателье, что я в мучительном оцепенении перебираю вещи, готовясь к ночлегу на другом конце города. Уныло смотрю на часы. 18.58. В семь часов надо звонить Леониду, пора вставать...
Летом 1996-го года в бега подалась Ольга с детьми. Изнуренная страхом перед вторжением полиции, измученная призраком лишенчества, этм «вечным спутником» скваттера-нелегала, она съехала с Толбиака в Пантан, на частную квартиру. Душою я последовал за ней, но телесно оставался в нашем опустевшем, остывающем гнезде. В 1997-ом, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик» и нашего парижского «Стетоскопа». Кстати, недавно композитор Камиль Чалаев, нынешний куратор Юрия Титова, разместил информацию о нем на сайте http://www.yuri-titov.com. Однако в претендующей на полноту и обстоятельность биографии Титова почему-то не указано, что он больше года жил у меня, в сквате рядом с метро Толбиак, по адресу: 10, rue Moulin de la Pointe, 75013, Paris. Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь» замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню.
Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы...
(cм. зарисовки Мыслящих Свертков здесь: http://www.artmajeur.com/bogatyrev/)
Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам» и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других.
О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по крупицам свою дурманящую амброзию?...» 
[331x249]
Юрий Васильевич Титов, 2005 год, Курмей
Начало жизни в Комитете Бездомных на Толбиаке было ознаменовано знакомством с Марией Мишал-Ковой (вероятно, она изначально была Михалкова, но на чешский лад), режиссером проблемных телепередач программы «Стриптиз» -- имеется в виду некий показательный социальный процессус, а не эротика. Мария заприметила нашу семейку в момент выселения с улицы Тэна, куда она прибыла вместе с журналистами и социальными службами. Заметила и с ходу, не задумываясь, предложила нам свою помощь в административных разборках и в общем-то, свою дружбу... Конечно, перспектива визитов в мэрию в сопровождении левачки-телевизионщицы, с головы до ног затянутой в блестящую кожу, с кинокамерой на плече (дополнительное средство психологического давления!) – сразу же показалась весьма заманчивой. А если прибавить сюда возможность изъясняться по-французски, или хотя бы понимать, что говорит собеседник (чего мы, к сожалению, были тогда лишены), то Мария оказывалась и вовсе бесценным кадром. Надо ей отдать должное, она не только зарабатывала свой кусок хлеба на горячих сюжетах из жизни нищих, она еще и – как бы это сказать более расширенно? – «занималась» нами: обсуждала с девочками их занятия в школе, старалась поддерживать со мною разговоры о визуальной поэзии и т.п.... Мария в одночасье подружилась с Ольгой и даже сумела добиться некоторого расположения с моей стороны, хотя я ни при каких обстоятельствах не забывал о ее принадлежности к масс-медиа и о нацеленности на «стриптиз», «проблемность» – ну, не правда ли, логично было бы ожидать, что в интересы Марии входит как раз отслеживание того, как вскроется в нашей жизни какой-нибудь потаеный нарыв? Я втайне побаивался ее, считая, что влияние такого человека, как она, способно спровоцировать любой конфликт. Однако внешне я ей, конечно же, улыбался: приличия ради. И поначалу даже соглашался с нею «внешними губами», когда она обсуждала с Ольгой возможность заснятия на пленку нашей ежедневности. Ольга безо всякой задней мысли согласилась...
И вот началось столпотворение. Представьте себе, что утром, едва разлепив веки, вы сразу же оказываетесь в свете прожекторов, в атмосфере некоего «реалити-шоу», причем в качестве неоплачиваемого участника. Вы чистите зубы, а за вашей спиной неслышной тенью копошится кинооператор. За столом снимают, в спальне снимают, во дворе снимают. Неделя, другая, третья... Ольга уже ругает себя на чем свет стоит и плачет втихаря; у девочек в школе начались конфликты: они почувствовали себя кинозвездами, зазнались и стали задевать одноклассников... Когда фильм сей вышел на экран, у меня было такое чувство, будто я провалился в канализационный люк. Какой серостью и безысходностью отдавали наши искаженные кинематографом будни!
механизмы, мы снимся друг другу
мы в системе канализации
нас в обнимку вращает по кругу
мы в системе канализации
это я в системе канализации
нет я в системе канализации
нет я в системе кана-лиза-ции
Тем временем жизнь в сквате шла своим чередом, и присутствие людей с микрофонами и кинокамерами словно бы придавало ей дополнительную точку отсчета. В левом крыле здания обретались семьи: супруги Абдер и Мина из Маррокко, многодетная колония курдов, какие-то массивные мусульманские тетки с руками, вечно измазанными йодом... В правом же крыле жили холостяки и экзотические перпиньянские нищие-собачники. По вечерам они разводили во дворе костер, пили пиво и жарили перченные колбаски, мергезы. Поздно ночью у них начинались языческие пляски, прыжки через костер, песни. Долгими летними ночами некоторые холостяки набирались до того, что засыпали во дворе, на голой земле. Наученный горьким опытом предыдущей коммуны, с соседями я общался весьма и весьма умеренно, осторожничал, стараясь со всеми поддерживать более-менее ровные, дипломатические отношения. Отсиживаясь в ателье, я писал песни-оратории и углубленно экспериментировал со звукозаписью. Леня Бредихин хранил у меня синтезатор, Саша Путов – электрогитару, Кирилл Тер-Амбарцумян – четырехканальную студию. Однажды, после сеанса музицирования с калмыцким шаманом Николаем, в ателье рухнул потолок. К счастью, никто не пострадал, однако инструменты пришли в негодность. Топчан, на котором собирался ночевать Кирилл, к полуночи переменивший решение и убежавший на последний поезд, оказался погребенным под грудой кирпича. Через несколько месяцев подобная история приключилась с другим нашим гостем, немцем Видеем, которого нам рекомендовали как просветленного, имеющего за плечами четыре года индийских ашрамов. Видей старался контролировать свои мысли даже во сне. Посреди ночи он проснулся в ателье и, рывком оторвав голову от подушки, сел на кровати. Через секунду на подушку приземлилась тяжеленная картина «Мексиканец», прежде висевшая под потолком. «Наверное, я подумал что-то не то», – сокрушался потом Видей в ответ на мои объяснения, что, дескать, картина упала из-за того, что прогнили и гвоздь, и стена.
По утрам я по-прежнему спускался в метро продавать газеты, а днем посещал курсы французского в протестантском университете в Латинском квартале. Конечно, газеты – это не откровенный сбор милостыни, в них была, по крайней мере, некая внешняя атрибутика коммерческой деятельности, но временами труд сей мне не давался, и волна злобного богоборчества захлестывала меня с такой силой, что приходилось исповедоваться на автоответчик отца Дмитрия, ежели самого батюшки не было дома.
Второго декабря 1995-го года все в том же помещении протестантского университета преподавательница курсов восьмидесятилетняя аристократка мадам Тома де Сан-Маргерит устроила выставку наших с Ольгой картин. Помимо уроков французского эта изысканная пожилая дама, приятельница самого Роб-Грийе, вела занятия йоги, стояла на голове, так что, думаю, ее лояльность по отношению к абстрактной живописи никого не удивила. На вернисаже присутствовали писатель Валя Воробьев, нарядившийся почему-то в костюм тирольского охотника, и наша вездесущая Мария, которая, вопреки моим ожиданиям, снимала не саму выставку, а какие-то «второстепенные», как мне казалось, детали: реакцию детей на посетителей и т.п. Кстати, от съемки манифестаций, устраиваемых нашим Комитетом Бездомных, Мария тоже уклонялясь, наверное, считала, что в таком материале недостаточно психологизма. У меня на этот счет было другое мнение.
Представьте себе раннее утро. Всю ночь по крышам нудно накрапывал дождь, а утром на небо выкатился необъятный желток солнца, и улицы моментально просохли. На площади перед мэрией 20-го округа нас собралось человек сто, включая негритянских детишек и старух. Ждем, бесцельно слоняемся вокруг здания. Наконец, подъезжают руководители – все в форменной одежде: джинсы, кожаные куртки. Активист с желтым значком «D.A.L.» на лацкане (droit au logement, право на жилище), раскрывает объемистую картонную папку и вынимает текст «Марсельезы». У меня захватывает дух. Неужели же здесь, во Франции, на 31-ом году жизни, после стольких лет «нон-конформизма», мне придется участвовать в хоровом пении «Марсельезы»... из страха потерять место в коммунальном сквате? Выбирать, однако, не приходится. Раз уж так вышло, что, оказавшись в Париже без документов и средств к существованию, я сдался на попечение левоэкстремистской организации, то нужно участвовать в массовке, содействовать программе «экспроприации жилого фонда в пользу люмпен-иностранцев». И грянула «Марсельеза». Сразу же образовалось кольцо зевак: пенсионеры, случайные прохожие. Организаторы тем временем вступают в переговоры с представителями мэрии. На требование обеспечить всех(!) собравшихся бесплатным жильем те, естественно, отвечают категорическим отказом. Тогда до их сведения – тоже в категорической форме – доводится решение скваттировать (т.е., реквизировать) здание мэрии. Активист дает знак, и мы всей толпой врываемся внутрь. Деловитые бездомные по-цыгански расстилают на мраморном полу заранее припасенные одеяла, рассаживают детей. Звучат призывы ко всеобщему равенству, проклятия буржуазии. Центральную часть холла вместе с конторкой охранников активисты молниеносно задрапировывают желтым, намеренно изодранным лозунгом: «Право на жилище – всеобщее достояние!». Представитель администрации, смущенно виляя бедрами, протискивается сквозь ряды митингующих: торопится вызвать жандармов.
Почему Мария не снимает здесь? Боится, что разобъют ей камеру?
...Подъехавшие на нескольких автобусах военизированные полицейские с пластиковыми щитами перекрывают все выходы из мэрии.– «Это мышеловка!..» Я начинаю нервничать. Подбежав к пожилому магрибинцу (он поминутно поправляет пенсне, да и вообще держится с дружелюбной интеллигентностью), указываю на отрезанный от внешнего мира табор, на почтенных матерей семейств, застывших в позе лотоса, и в сердцах восклицаю: «Неужели они и впрямь надеются, что после затяжной сидячей забастовки каждому из них на блюдечке вынесут и жилье, и зарплату, и паспорт?» – «Так деваться-то все равно некуда», – спокойно отвечает мне магрибинец и неторопливо, с достоинством уходит в сторону туалета. Впрочем, пройдя несколько шагов, он оборачивается и добавляет: «А Вы с такими пораженческими настроениями ночевали бы себе под мостом и не совали нос в борьбу за права человека!».
Прочитал «Начало» на твоем сайте, – замечает один мой российский друг. –
В голову пришло: – «S'est la vie» – чуть ли не единственное, что знаю по-
французски (или вообще, что знаю?).
Вот что пишет незабвенный Григорий Саввич Сковорода:
«Мы привязаны к миру, погружены в плоть, окутаны софизмами дьявола.
Однако, если мы почаще будем делать попытки,
то есть надежда, что мы когда-нибудь освободимся и поднимемся наверх (для
насыщения)...»
Что еще добавить? Комментировать столь внутренниий опыт трудно, почти невозможно (и нужно ли?)... И все же, если схематично, видимо, это был подвиг неприятия – «мира» под знаменами Аполлона (первые годы во Франции),
но альтернатива ему – не – «нормальная» жизнь, а столь же радикальное
неприятие (хотя, возможно, менее заметное и импонирующее самолюбию) во имя I.Х., в коем направлении нам всем и предписано
двигаться: «Не любите мира, ни того, что в мире и т.д.», впрочем, и сам все
это ведаешь.
Вот близкое к теме:
О. Александр (Шмеман) немало размышлял об инфляции сакрального в современном
мире. По его мнению, причины ее в том, что люди перестали верить «в гибель,
и притом в вечную гибель, в ее не только возможность, а и неизбежность и
потому – в спасение. Серьезность религии была, прежде всего, в серьезности
выбора, ощущавшегося человеком самоочевидным: между гибелью и спасением.
Говорят: хорошо, что исчезла религия страха. Как будто это только
психология, каприз, а не основное – основной опыт жизни, смотрящийся в
смерть. Дешевка современного понимания религии как духовного ширпотреба:
Убрали дьявола, потом ад, потом грех – и вот ничего не осталось, кроме
этого ширпотреба: либо очевидного жульничества, либо расплывчатого гуманизма.
Однако страха, даже религиозного страха, в мире гораздо больше, чем раньше,
только это совсем не страх Божий».