Миша,чем избываются дни?Чем двигается душевное равновесие?
Сосед-приятель мой,здесь,в России мало что изменилось как видно, по сути ...
А-а-а... ,ладно.
Надеюсь это только начало жизнеописяния парижского Бенвенуто Челлини,сделанного им самим?
[392x420]

Тем временем наше беженское досье неспешно циркулировало в официальных инстанциях. С момента получения прописки в Красном Кресте у нас был месяц на то, чтобы отослать предварительный запрос. Далее следовало составить детальное послание с объяснением причин и со ссылками на реальные факты и найти переводчика, который изложил бы все это по-французски. Я написал внушительное письмо на двадцати страницах... но материал, будучи изложенным слишком причудливым языком, с привкусом литературщины, выглядел проигрышно (мы этого тогда не понимали). По прошествии примерно года, в итоге всех ходатайств и апелляций, на нашем деле был поставлен крест. Отказ.

...После того, как мы прожили в различных гостинницах месяца полтора, нас вызвали на собеседование в организацию «Франс – Терр д'Азиль» (дословно : «Франция – страна убежища») и предложили поехать по социальной программе в Бретань, в городок Карантэк, посулив и отдельную квартиру, и соцобеспечение. Мы согласились, и нам тут же вручили железнодорожные билеты в один конец. Билеты, кстати, были специальные, проштемпелеванные так, чтобы их невозможно было сдать в кассу вокзала и получить на руки деньги. Пришлось ехать... Карантэк развенчал все надежды. Обещание квартиры оказалось не более, чем приманкой. На самом-то деле нас послали в общежитие полупенитенциарного типа, с вахтой, заданным распорядком дня и с обязанностью столоваться из общего котла. После ознакомления с отведенной нам комнатой (нары в два ряда, умывальник и биде, прикрепленное к стене) Ольга не смогла сдержать слез. От нас даже потребовали, кажется, сдать на хранение документы и ценности, но мы как-то затянули с этим вопросом... Ночью же, после пересчета сбережений, обнаружилось, что средств едва-едва достает на дорогу до Парижа. Решение было принято мнгновенно и единогласно. Бежать! И вот, в шесть утра, прокравшись с вещами мимо спящего вахтера, мы бегом побежали на остановку автобуса, доехали до ж.д.-вокзала и к полудню уже были в Париже. Дозвонившись до «Франс - Терр д'азиль », Ольга, как могла, обрисовала ситуацию их телефонному аудитору. Вариант, дескать, нам не подходит, мы желаем оставаться в столице. Точки над «и» нам расставили с полуслова. «Возвращайтесь туда, откуда приехали!» – «Не вернемся!» – «Запомните, что с этих пор вы автоматически лишаетесь права на помощь гуманитарных организаций» – «Спасибо за информацию». Итак, значит, деньги истрачены, пособия ждать неоткуда, русских приятелей – раз-два и обчелся, да и те почему-то на телефонные звонки перестали отвечать... Куда деваться с детьми в незнакомом городе, без знания «местного наречия» (как метко выразился художника Ю.Титов)? Куда деваться ??? Конечно же, в Центр Помпиду, под стеклянный купол общенационального дома культуры!

Надо сказать, что еще до отъезда в Карантэк, прогуливаясь рядом с Центром Помпиду, я заприметил одно необычное здание на улице Чердак Св. Лазаря (Гренье де Сэн Лазар) ... Фасад этого дома был украшен самодельными скульптурами из пенопласта; особенно эффектно смотрелся ядовито-зеленый пятиметровый дракон, заглядывающий в выбитое окно на втором этаже. «Должно быть, здесь обитают единомышленники, – соображал я, – наверняка, это какое-то художественное сообщество независимых артистов...» Как-то раз, прохаживаясь вблизи необычного дома, я услышал русскую речь, подошел поближе ... и познакомился с Яшей, сыном художника Вильяма Бруя. Как выяснилось, Яша и его друг, бретонец Титюс, заправляли этим скватом (так называют заброшенный дом, временно захваченный странствующими артистами). Узнав, что я художник, Яша указал мне угол в огромном и чрезвычайно запущенном зале на первом этаже. Отныне мне позволялось писать здесь картины и выставлять их...

...И вот, в трудную минуту неприкаянности (Центр Помпиду закрывался на ночь, и податься было некуда) я напомнил Ольге об этом «ателье». «Там наши картины, – сказал я, – а художник имеет право ночевать рядом с плодами своего творчества!». Так мы и поселились в сквате на улице Чердак Святого Лазаря – самом первом из длинной череды скватов, в которых довелось пожить за эти более чем десять лет...

...Назову лишь некоторые адреса парижских скватов, через которые я прошел: 25, улица Ипполита Тэна (рядом с метро «Домениль», 1994 г.); лодочная станция на островке Иль де Жатт (Леваллуа, 1994 г.), Комитет Бездомных по адресу 10, улица Мулан де ля Пуант (возле метро «Толбиак», 1996-97 гг.); ассоциация « Ребята с Бельвилля » напротив музея Пикассо (1998 г.); заброшенный дом на улице Пастурелль (Марэ, 1998 г.); ассоциация « Ин Факт » в семиэтажном пустующем особняке страхового агентства (вблизи метро «Тринитэ», 2000 г.); заводской ангар в районе Бастилии, переоборудованный в ателье живописи (объединение «Ла Комак», 2001 г.); клуб Алексея Хвостенко «Симпозион», располагавшийся в подвале по адресу 14, улица Парадиз (2001-2002 г.); выставочное помещение вблизи Национальной площади, захваченное ассоциацией «Альтернасьон» (2001-2005 гг.)...

...Вернемся, однако, к моменту заселения на «Чердак Святого Лазаря». Входные ворота были открыты, и мы вошли. Я пробежался по этажам в поисках Яши и не нашел его. Тогда, прихватив где-то картонные обрезки, я провел Ольгу и девочек в тот зал, где находились несколько наших картин, и, ни у кого не спросившись, принялся мастерить из картона домик, «бобровую хатку». Помнится, в центре зала имелась маленькая приступочка, а за ней – дверь, ведущая в комнату управителя сквата, Титюса. Сам Титюс, длинноволосый мужчина лет тридцати пяти, с неизменным кальяном в руках, вскоре выглянул из дверей на шум. Девочек он не заметил, а меня вспомнил, узнал и широким жестом пригласил к себе, на пару затяжек марихуаны. Пришлось ответить, что не могу принять его приглашения, поскольку я не один, а с друзьями. «А ты зови и своих друзей!» Я указал ему на детей и на Ольгу, и Титюс как-то моментально оценил ситуацию и все понял... почувствовал. «Я дам тебе комнату», – решительно сказал он. Так мы оказались под лестницей, в довольно-таки общирном помещении, заставленном какими-то сумками, экранами, найденными на улице фотокопировальными устройствами. Мы расчистили себе уголок метра два, тут же валялся матрац, который мы застелили холстами, после чего подперли дверь изнутри камнем и – совершенно счастливые, в сухости и относительном тепле – улеглись спать, уповая на Божью милость. Вообще, нас все это время не покидало ощущение какого-то радостного присутствия, которое помогало преодолевать всю тяжесть отщепенческого бытия, неустроенность, нищету, языковые барьеры...

По утрам мы отводили Соню и Лизу в бесплатную детскую студию Центра Помпиду, где они играли, слушали музыку, смотрели книги... но в общем-то, конечно, надо признать, что в эти часы они были предоставлены сами себе... Мы же с Ольгой в каком-то безумном самоупоении занимались живописью. Профессиональных материалов у нас, естественно, не было, поэтому писали маслом на чем ни попадя: на картонках, дверных створках, даже на древесно-стружечной плитке. Вероятно, такой запредельно-космический энтузиазм производил неизгладимое впечатление на окружающих. Нам удалось чудесным образом ( за 1993 франка, цена эквивалентна дате!) продать картину, которая называлась, если мне не изменяет память, «Фигура под фонарем». Сосед по сквату, некий Саша-поляк, дылда двухметрового роста, который даже зимой ходил босиком, представил эту работу посетителям в наше отсутствие, а нам потом вручил чек на предъявителя. Мы были очень довольны, потому что к тому моменту совершенно издержались.

Запомнился еще один случай продажи, примерно в те же дни. Некий турист из Германии, ознакомившись с творчеством сквата, специально дождался того часа, когда мы с Ольгой совместно пишем картины, и долго, напряженно следил за нашими «энергетическими пассами» при единовременном построении двух или таже трех абстрактных композиций. А у Ольги справа от палитры стояла доска, о которую она небрежным движением вытирала кисть всякий раз, прежде чем перейти к следующему цвету. Так вот, турист сей неожиданно загорелся купить именно эту доску, а не сами картины; он тут же вручил нам деньги, то ли 400, то ли 500 франков, и через несколько дней, когда следы окрашенного растворителя на доске подсохли, благополучно востребовал необычный шедевр.

По ночам, уложив детей спать, мы выходили на улицу Св.Лазаря в рабочих халатах, измазанные с ног до головы масляной краской, и радостно, от всего сердца, смеялись, оглядывая друг друга. Нас чрезвычайно вдохновляло то, что мы находимся в самом центре Парижа, что мы занимаемся любимым делом, живем по собственному выбору... Все остальное – до поры, до времени, конечно – не имело значения.

Помнится, вездесущий Яша вытащил нас на совместную выставку своего отца и Алеши Хвостенко, организованную в закрывшемся на ремонт помещении бутика «Кристалл-Палас» на Севастопольском бульваре, в двух шагах от Центра Помпиду и от нашего «ателье». Здесь мы впервые имели возможность лицезреть русский артистический «бомонд» Парижа. Впрочем, настроены мы были независимо и чрезвычайно критически... может, оттого, что чувствовали себя совершенно чужими на этом пиршественном «междусобойчике» ? Много позже, лет через пять, я буду знать этот относительно замкнутый круг досконально, но к тому времени мне уже придется прилагать значительные усилия, чтобы ощущать себя самостоятельной творческой личностью, а не просто одним из тех деклассированных элементов, кои во множестве мелькали вокруг фигуры «Хвоста», легендарного нон-конформиста семидесятых Леши Хвостенко, пять последних лет своей жизни прозаседавшего в подвале, под вывеской русского клуба «Симпозион», как пчеломатка в улье или, если угодно, словно пахан на «малине». Нас связывали с ним сложные отношения взаимопритяжения-взаимоотталкивания, достаточно сказать только, что я так никогда и не стал ни почитателем его, ни учеником, ни «своим человеком» в клубе, где, впрочем, у меня сложилась-таки своеобразная репутация скандалиста и «язвы», умного человека, хотя и, как говорится, напрочь «безбашенного»... Кстати, из артистов нашего поколения особенным влиянием «Хвоста» оказались отмечены художник Леша Батусов, донашивающий одежды мэтра и даже старающийся копировать его поведение, а также хвостенковский аккомпаниатор (и интерпретатор в духе канонической музыки), композитор Камиль Чалаев.

К этому подвально-нигилистическому опыту Ольга добавила свой, более адаптированный, способ постижения современного русского искусства в изгнании. Как-то раз, из соображений общего оптимизма пообещав художнику Игорю Шелковскому помочь в возобновлении издания журнала «А-Я», она никак не менее двух лет (1998-99 гг.) занималась набором текстов, перепиской с авторами, подготовкой слайдов – и все это совершенно бесплатно, из чистого энтузиазма. До тех пор, пока одно простое соображение совершенно не дезактивировало ее. Ну, положим, некоторая группа художников (условно, Кабаков и К°), неплохо продававшая свои работы лет этак пять назад, снова пытается обратить на себя внимание, поднять свой рейтинг. Это сугубо коммерческий вопрос. Да только я-то здесь причем со своим энтузиазмом?...

Но здесь я забегаю вперед, а тогда, весной 93-го года, нашим бытийно-событийным катализатором стала среда французского андеграунда, коммуна «профессиональных бездомных» со своей эстетикой и этикой, со своими мерками и укладом. Скват на улице Чердак Св. Лазаря готовился к принудительному расселению, о чем городские власти позаботились довести до нашего сведения заблаговременно. Коллектив распался на несколько микрогрупп, каждая из которых, в тайне от других, готовилась занять какой-либо пустующий дом и бороться за существование самостоятельно. Во всех этих местнических интригах меня лично печалило лишь то, что Титюс, харизматический лидер увядающего сквата, оказывался персоной нон-грата и для тех, и для этих... Никто из молодых «сталкеров» не желал брать его с собой, опасаясь попасть под его влияние и в итоге потерять власть. Молодежь осуждала Титюса как «супер-дилера»: целыми днями он распространял в вагонах метро прессу бездомных, а на вырученные деньги (300-400 франков) приобретал гашиш, который демократично раскуривал вместе со всеми...

Нас взяли под свою опеку трудные подростки (18-летние), Базиль и Дельфина, потому что мы были выгодными компаньонами (хотя и не понимали этого): во-первых, художники, а не просто бродяги, ну, а во-вторых, семья с детьми – это, конечно же, мощный аргумент скваттеров при переговорах с властями. Так что накануне расселения Чердака Св. Лазаря мы уже успели обустроиться вместе с десятком прочих оккупантов в герметически замкнутом особняке на улице Ипполита Тэна, рядом с метро «Домениль».

За время проживания здесь Соня и Лиза, стараниями матери, были определены в школу. Сама Оля поступила сначала на курсы французского, потом в автошколу; ее приняли в профсоюз художников (Maison des artistes). В какой-то критической точке наши досье разделились, да и не только досье: мы словно бы оказались подведомы разному ходу времени. Я перешел на нелегальное положение и надолго забросил попытки вернуться в социум (тем более, что вскорости, при разгоне «резиденции» на улице Ипполита Тэна, я утратил и паспорт, и прочие российские бумаги), Ольга же сумела добиться вида на жительство для себя и детей. В плане художественном дела, вроде бы, сильно продвинулись вперед: у нас появился самодеятельный куратор, Давид, а наша инсталляция прошла по конкурсу на фестиваль в Гренобле. Однако общий фон неблагополучия значительно повысился после того, как фактический хозяин дома, не дожидаясь завершения многолетней юридической тяжбы со скваттерами, нанял команду вооруженных легионеров, дважды осуществлявших на нас массированные налеты, во время которых уничтожалось практически все имущество обитателей. Так что подготовку к гренобльскому фестивалю я вынужден был заканчивать в нервной клинике, и страдание поврежденной ментальности еще долго не оставляло меня. В промежутках между означенными событиями – с подачи того же Титюса, которого мне в конце концов удалось-таки «вписать» в скват – я продавал в метро газету бездомных.

Болезнь протекала в форме бреда. Кстати, достаточно только оглянуться на некоторые мои художественные записки, и сразу становится ясно, что я в принципе был предрасположен к делириуму; поставив задачу эстетизации состояния умоповрежденности, я не знал в своем ерничестве ни меры, ни удержу.

Вот, к примеру, один из таких шедевров.

В КОРИДОРЕ
Некий Женя и Павел Дементьевич обсуждают красоту Нефертити в Петергофском общежитии для студентов и сотрудников. «А сигарета неплохо смотрится рядом с замурованными спичками», – замечает Павел Дементьевич, указывая глазами на стену коридора, а пальцем – на сигарету, которую Женя никак не может раскурить. Собственно, с этой фразы и начинается их знаменательная беседа о красоте Нефертити.
И больше здесь нечего добавить. Разве что отметить странное самоискоренение букв, участвовавших в построении фраз.

Вымысел причудливо переплетался с действительностью. Так, я был совершенно уверен в том, что упомянутый Павел Дементьевич вскоре материализуется, и он материализовался-таки в виде издателя философского журнала «Ступени» Павла Кузнецова из Питера, с которым нас свела легендарная просветительница Татьяна Горичева.



[показать]

Слева - философы Александр Секацкий и Татьяна Горичева, справа - художники Ольга Платонова и Михаил Богатырёв

Миросозерцанием моим руководила исключительно жажда курьеза, несопоставимости внешнего с внешним, а до сущностей мне, по большому-то счету, не было никакого дела.
Так же и ценность опекаемого Горичевой журнала «Ступени» представлялась, с позиций эстетики умопомрачения, не в том, что он стремился стать «независимой» альтернативой официальным «Вопросам философии», но в достаточно высокой концентрации в нем моментов случайных, дементализированных, субъективных и недоказуемых:
«Если имя розы положить под язык... то оно превращается в имя раны.» (В.Савчук. «Метафизика раны » – журнал «Ступени»).
«Если имя – с какого-то перепугу – положить под язык, – переиначивал я, – то оно превращается в другое имя».

В 1994-ом году, в «ателье» на улице Ипполита Тэна (кстати, об этом историке литературы упоминал Л.Шестов в книге «Шекспир и его критик Брандес», изд-во «Шиповник», 1903 г.) мы создавали с Ольгой первые выпуски нашего самопального детища, именуемого журнал «Стетоскоп» и написанного от имени 10-15 воображаемых авторов (Велосипедист Е., Удоменщик и другие...). Выпуску к 11-му в моей душе что-то заклинило, раздался какой-то щелчок, и перекличка всех этих несуществующих, беспредметных голосов до крайности испугала меня. Произошло это, кажется, уже в 95-ом году, в сквате при Комитете Бездомных рядом с метро «Толбиак», когда моей ежедневной нормой «невмирности» были поллитра гавайского рома, выпиваемые в одиночку, а впереди маячил очередной заход в психиатрическую клинику с последующим двухмесячным адом стационарного галапиридолового лечения.
Вспоминаю обо всем этом с сожалением и запоздалым раскаянием...

Надо сказать, что бегство в депрессию, в душевную болезнь неоднократно захватывало меня, не только в первые, наиболее трудные, годы парижской жизни, но и раньше, в России... Помнится, устроившись после окончания университета – из идейных соображений – кочегаром во Всеволожск, я часто засыпал на рабочем месте, сокрывшись от сослуживцев в бойлерной, под самым потолком. «Это как понимать?» – далековатым, злобным голосом кричал мастер котельной, Мамонов, застукав меня однажды в закутке. Преодолев безразличие ко всему на свете, я силился проснуться. Кажется, в этот момент рабочие на соседней лесопилке запускали циркульную пилу. Опухоль неприятной мечтательности плохо рассасывалась под воздействием яви, и я почему-то представлял себя уборщиком котельной (уже и не кочегаром даже!). Желтые резиновые сапоги да швабра составляли мой антураж. Мастер указывал на потухшие газовые горелки и беззвучно, словно актер немого кино, шевелил губами, напоминая о необходимости растопки котла; я же, отягощенный сознанием самовольного понижения в должности, с отрешенным видом спускался по лестнице в подсобку, подметать пол. И потом, когда я лихорадочно перерывал содержимое бронированных шкафчиков рабочей раздевалки в поисках чистого носового платка, чтобы сменить повязку на перерезанном накануне запястье (сердечная мука от недавнего скандала с Аленой Ш., моей первой женой, как-то перекрывалась болью развязавшейся вены), сердобольный Мамонов выпроваживал меня домой, полагая, что я смертельно пьян. А на улице деревья с Котова Поля сучьями лезли мне в ноздри, и солнце не улыбалось, потому что его просто-напросто не было. Вместо солнца на небе зияла пустая дыра...

Впрочем, это, конечно же, лирика. Нынче я стараюсь как можно меньше обращаться к так называемому «потоку сознания», или ассоциативному письму. Работа в раскрепощенном бессознательном требует большого такта и чувства меры, кроме того, она задает отношение к фактам как к элементам анамнеза. Мемуары, погружаясь в «поток сознания», начинают терять признаки жанра. Раньше, когда модные «стилистические» идеи целиком владели мною – концепция «белого листа», «нулевой уровень письма» etc. – тогда не только отсутствие фактичности, но и само молчание воспринималось как форма экстаза. Вслед за композитором Джоном Кейджем, утверждавшим, что сущность тишины – воздержание от намерений, вслед за Мейстером Экхартом, призывавшим к бескомпромиссному отказу от себя во имя Божие, я старался форсированно достичь благодати, не усвоенной внутренним опытом, не устоявшейся в нем...
Мы с приятелями доводили себя до состояния активной невменяемости, бреда, а потом наперегонки бежали искать защиты у демона психиатрии, добиваясь того, чтобы каверны перманентного безволия и пассивности по отношению к судьбе были «окорочены» химическим способом, таблетками, наукой. Добытый в результате таких самоистязаний материал (воспоминания) служил не вразумлению, но опять-таки неразумию, какому-то квази-искусству: живописание бездн страдания душевного осуществлялось исключительно ради любви к писательству. Критика валялась где-то на задворках, а в центре всегда находился сдвинутый ум, «самоистукан» (как верно обозначил подобное состояние св. Андрей Критский).

Сюжеты личного несчастья, истерики, травмы проникали в мои песни, и по-другому я петь не мог, да и не хотел, наверное...

На метро прокатимся, я все тебе скажу.
Окна бить не буду, – откупоривай бутылку!
На Бельвиле нищие воруют анашу.
Помнишь, я вернулся с окровавленным затылком?

Привязанность к алкоголю, в отрыве от которого высотный полет свободного художества словно бы терял и смысл, и очарование, обрекала на нескончаемую череду чудачеств. Изложить их с пользой для детей и юношества мне не удастся, а излагать без пользы значило бы уподобляться «митькам». И если периоды просветлений моих пахли пивом, то периоды затмений начинались с внезапных высоковольтных грудных рыданий и заканчивались тезерцином, аоталом и галопиридолом. Где-то в промежутках пестро мелькали незаконченные живописные полотна, выставки, сходки, литературные чтения... Суровой нитью проходило поденное труженничество... Неумолимый Кронос отщелкивал даты как бы наперекор душе моей, не имевшей вблизи себя ни черты оседлости, ни профессии, ни ясно осознанной цели. Личные взаимоотношения приобретали привкус полынной горечи, царапины на сердце становились все глубже, чернила обид все больше принимали оттенок несмываемости...

вас, если это что-то значит,
беззвучной лапой щекоча,
подстерегают волны плача
за отворотами плаща...

Но что есть обида, как не гипертрофированная оценка? Обиделся – значит, осудил кого-то и/или не смог объясниться. А ведь объяснения-то могут быть самыми разнообразными, на любой вкус. Тот факт, например, что годам к тридцати я утратил половину всех своих зубов, мой дантист, мадам Даниэль (врач с полувековым стажем) объясняла тем, что детство и юность я прожил на севере, в Коми АССР, где нет ни солнца, ни витаминов...
................................................................................................................................................................

Базиль и Дельфина, чета трудных подростков, поспособствовавшая нашему поселению на улицу Ипполита Тэна, оказались весьма проблемными сожителями. Они скандалили постоянно, с выбрасыванием из окна мебели и одежды, с многочасовыми разборками и бурными примирениями. Родителей Базиля я не видел, а с матерью Дельфины, мадам Кришкой Слободовой мы знакомились дважды или трижды (в последний раз – году этак в 2004-ом), причем она всякий раз упорно величала меня Сашей, а я почему-то стеснялся ее поправить. Дельфина сбежала из дома в пятнадцать лет, в семнадцать сошлась с долговязым Базилем, которого называла «жонглером» (поначалу восторженно, а под конец – презрительно ), а к 28-ми годам, когда мы вновь оказались с нею соседями по сквату («Альтернасьон»), она уже весьма солидно попивала и была, как утверждал вездесущий перкуссионист Лукас, законченной нимфоманкой. Насчет последнего ручаться не могу, так как сам к ней не «клеился»... Еще Дельфина называла себя мадемуазель Нота и подолгу в одиночестве импровизировала на саксофоне в подвальных помещениях «Альтернасьон»...

В 1994-ом году к нам в скват подселились русские «нелегалы» Ирина и Анатолий, бывшие ученики Ю.Лотмана. Я пристроил Анатолия продавать газеты в метро, и дело это у него сразу же пошло хорошо. Ирина же целыми днями лежала в сквате в депрессии, спала почти беспробудно и днем, и ночью: вероятно, сильно переживала из-за оставленного в России четырехлетнего сына. Поначалу они намеревались подзаработать денег и возвращаться, однако... год проходил за годом, а идея возвращения все так и висела в воздухе. Мы с ними очень близко сошлись, сдружились... Но впоследствие время развело нас, да и пути разошлись как-то необратимо. Анатолий поначалу казался очень набожным. Ему удавалось ежемесячно отсылать в Россию значительную сумму денег: серъезный, непьющий, он уходил в метро рано утром и возвращался запоздно. Потом, через год-полтора в нем что-то надломилось (Ирина рассказывала, что у него были кошмарные видения, будто бы на одном плече сидит демон, и на другом тоже, и каждый шепчет в ухо что-то свое, а Анатолий тем временем на полуотключке убеждает пассажиров метро покупать газету), и он сменил верпоисповедание: перешел в еврейство, обрезался в синагоге. Но все это случилось позже, уже после закрытия сквата на улице Тэна...

На втором этаже обреталась чета панков: худая как спичка и причесанная под павлина девица Алиса и ее бой-френд, бас-гитарист (хардкоровец) Эрик, смешной тридцатилетний мужчина с внешностью Лао-Цзы. Он носил шорты поверх пятнистых военных брюк и был с головы до пят обмотан цепями. Алиса выглядела истощенной до крайности, она почти ничего не ела, но засыпала и просыпалась в обнимку с бутылью розового сухого вина. Эрик же старался бороться с алкоголем весьма оригинальным методом. Рано утром он натощак выпивал полтора литра молока, с таким, следовательно, расчетом, чтобы целый день не прикасаться к вину из опасения испортить желудок. После этого он уходил в метро просить подаяние на прокорм своей собачки, которую звали Мосье Том. К вечеру, тем не менее, молочный барьер зачастую оказывался сметенным лошадиной дозой можжевеловой водки из магазина «Лидер Прайс». Эрик терял сознание и ложился отдыхать во внутреннем дворе, прямо на голой земле. Он был, в общем-то, сердобольный малый. Когда на одном из своих сходняков его друзья-панки покалечили некоего бездомца Жиля (впоследствие – «Жиль-инвалид»; я уже писал о нем в рассказе «Чужие вещи», см. журнал «Нева» N°9 за 2000 год), выбросив того с переломанной ногой за ворота сквата, Эрик приютил бедолагу и даже поселил его в своей комнате. Погостевав пару-тройку недель, Жиль-инвалид осмотрелся, пообтерся и решил обустроиться более прочно. Он взял себе за обыкновение собирать милостыню (на лечение ноги) возле супермаркета с символическим названием «Сума». Алиса вывозила его на кресле-каталке к дверям магазина и пристраивалась рядом рисовать на асфальте цветными мелками. На пару они набирали гораздо больше, чем по-одиночке...

И вот однажды Алиса заявляет своему Эрику, что уходит от него к Жилю-инвалиду. Ну, то что она «уходит», это было, пожалуй, преувеличением. Эрик-панк просто перебрался с супружеского ложа на пол, оставаясь в той же комнате, а его место занял Жиль. Тем не менее, Эрик очень страдал, сидя по вечерам в обнимку с Мосье Томом, у которого непрестанно слезились глаза от сопереживания.

Трагедия Эрика и Алисы прошла почти незамеченной на общем фоне коллективно-бытового надлома. Базиль с Дельфиной к тому времени уже расстались и съехали от нас, каждый в своем направлении. Анатолий с Ириной влачили тяжелое бремя существования в «предбаннике» все той же пресловутой комнаты панков, их отношения балансировали на грани разрыва. Я выписался из госпиталя «Эскироль» (где лежал, по слухам, на том самом отделении, где когда-то побывал знаменитый Антонен Арто) и зажил одной ногой на заброшенной лодочной станции в Леваллуа, а другой – у своих, на улице Тэна, в атмосфере, мягко говоря, посттравматической...

...Был у нас еще один коммунар, Эрик-не-панк, по фамилии, кажется, Летаконню. Его мама танцевала в балетах Мориса Бежара и никогда его не навещала в сквате. Эрик-не-панк ходил в широченных шароварах, а на шею повязывал цветастый платок. Когда коммунары, после падения сквата, захватив с собой Иру и Толю, перебрались, под предводительством Жиля-инвалида, в пустующий дом на соседней улице, у Эрика-не-панка случился жестокий конфликт с Эриком-панком. Они схватились как некие «я» и «не-я», закоренелый холостяк (не-панк: нож) и холостяк новоявленный (панк: велосипедная цепь), но в итоге проломили голову ни в чем не повинной Ирине, кинувшейся их разнимать. Анатолий при разбирательстве не присутствовал, он, как обычно, продавал газеты в метро, и бедная Ира с сотрясением мозга вынуждена была исколесить пол-Парижа в поисках врача: она ведь была неучтенной человеческой единицей, без вида на жительство, и, соответственно, без тех минимальных прав, которыми обладает даже клошар-француз. По-моему, именно тогда Ирина начала писать загадочные пан-бихевиористические речевки («Когда отряд смеется в ряд, И солнце не встает...»). Нас с Ольгой в тот момент, из сочувствия к детям, приютила левоэкстремистская организация «Право на жилище» (Droit au logement), в которую мы автоматически вступили, получив комнату в социальном (т.е., не артистическом, не «экстремальном») сквате при Комитете Бездомных, неподалеку от Итальянской Площади в 13-ом округе Парижа. Ирина же с Анатолием, уже после конфликта, вынуждены были еще какое-то время обретаться в полузапуганном состоянии «у Жиля-инвалида» (потом Толя снял-таки чердачную комнатку на улице Маргеритт, и они покинули движение скваттеров). Я виделся с Ириной урывками, в кафе, и меня почему-то сильно раздражали ее стихотворные опыты (может быть, я просто не умел выразить ей свою жалость, сочувствие?). В раздражении своем я дошел до того, что категорически запретил ей писать (словно бы имел на то какое-то право?!). Кстати, года через два, на олиной квартире в Монтрее, в присутствии московского мэтра Дмитрия Пригова, представляя друг другу участников чтений, я процитировал этот запрет иронически: «вот, дескать, как ее ни отваживай, она продолжает писать, ни на что не взирая». По прошествии еще лет пяти, когда у Ирины уже были документы (она сделалась «выездной», смогла видеться с сыном) и статус учащейся (в аспирантуре), мы все очень надеялись, что она защитит в Сорбонне докторскую диссертацию по современной французской поэзии. Однако на последнем году аспирантуры Ира – совершенно по-цветаевски – устроилась работать на полную ставку подавальщицей в привокзальном кафе, и защита как-то пошла по боку...

Вот – подлинная записка Ирины (пользователь ЖЖ kaarla), датированная 2005-ым годом:
«Видимо, всё-таки следует объясниться. Извиниться. Но пообещать больше так не делать - бессмысленно. Дело в том, что я и впредь иногда стану писать бред. Обещаюсь его отлавливать и убивать -– из уважения. Но я далеко не единственный человек, пользующийся экраном как свет-мой-зеркальцем-скажи. Одни хотят, чтоб нам сделали красиво, другие тестируют социальные конвенции, наконец, это просто приятно. Я хочу смотреть в лицо своему страху немоты. Человек, руководящий моими учёными изысканиями, глядя в тёмный-претёмный текст, спросил меня – а что вы вот этим хотели сказать? Я объясняю. Он – ну так и скажите. Покидая групповой жаргон, остаёшься наедине с афазией, это банальность. Просто прежде мне казалось, что такие дела касаются исключительно письма «художественного», но панпсихизм страны моего пребывания быстро развеял подобные заблуждения. Язык непрозрачен и не служит орудием коммуникации. А когда знаешь столько, сколько я, об инстанциях высказывания, то в одну прекрасную ночь переходишь к практическому разуму. И становишься откровенным – сначала с самими собоими, а потом и вовне. Повседневности нет. Спасибо.»

Скорее всего, мое попадание в 1994 году в психиатрический госпиталь «Эскироль» было связано с двумя «стрессогенными» обстоятельствами, предшествовавшими ему по времени. После первого, кое-как отбитого при пассивной поддержке полиции, нападения на наш скват бандитов-легионеров, нанятых владельцем помещения (по слухам, дом принадлежал тогдашнему министру внутренних дел Эдуарду Балладюру), основным занятием коммунаров сделалась самооборона. Мы жили в атмосфере коллективного психоза и параноида, с установкой как можно реже покидать территорию, с баррикадами, ночными дежурствами на крыше (чаще других там сидел Яша), с заготовкой бутылок с горючей смесью... К этому приплюсовывались отсутствие воды и бытовая разруха: нападавшие оставили нам разломанные унитазы, пробитую в нескольких местах кувалдой крышу... Коммунары мечтали расслабиться, забыться. Скват захлестнули психостимуляторы (ЛСД), катастрофически увеличилось потребление гашиша и алкоголя. У меня же обнаружилась своего рода аллергия, непереносимость атмосферы коллективного «кислотного уторча», сдвига (вероятно, из-за негативного петербургского опыта с наркотиками). Стоило мне провести какое-то время рядом с «нарконавтами», попить с ними вино в одной компании, как меня «срывало с катушек», и начинался делириум с непрекращающимися галлюцинациями.

Кстати, из того, что я пишу об опьянении и о «кайфе» в сквате как о чем-то само-собой разумеющемся, может сложиться неверное впечатление, дескать, все скваттеры – люди «зависимые». Тем не менее, ни Толя с Ирой, ни, тем более, Ольга с девочками не были ни токсикоманами, ни алкоголиками. Собственно, за «связь с коллективом» всей группы русских отвечал только я, и в основном – по части выпивки, в чем, конечно же, переусердствовал...

Вторым обстоятельством можно считать нервное напряжение, связанное с неожиданным профессиональным взлетом в области художественной. Из диванных пружин и пучков соломы мы накрутили с Ольгой какие-то фантастические фигуры, сделали серию фотографий этих объектов на фоне камней и заумных надписей на табличках (типа: «После того, как ты сказал обо мне то, что ты сказал, реальность вокруг меня уплотнилась») и отослали сей проект в Гренобль, на конкурс фестиваля современной скульптуры. Проект победил на конкурсе, причем, в тот момент, когда мы о нем уже и думать перестали: пружины куда-то затерялись, надписи стерлись... Нужно было готовить все заново. И вот, в состоянии неземного активизма, в таком накале, какого у меня ни до, ни после не возникало, я принялся вырезать кухонным ножом барельефы из гипсовых плит, позаимствованных на какой-то стройке. Временами, не умея справиться с переполнявшей меня энергией, я выбегал на улицу, в ночь, в ливень, ложился, раскинув руки, прямо на асфальт и лежал подолгу, не обращая внимания на случайных прохожих. Когда же из галереи пришел грузовик, и вся наша инсталляция (она называлась «Глаза и уши первопроходцев») – под опись – была сдана гренобльским перевозчикам (художнику Ю.Вишневскому), сознание мое померкло...

Впрочем, писать о душевных расстройствах, и уж, тем более, живописать их нет, честно говоря, никакого желания. В прежние годы, культивируя в себе натуру чувствительную, самозабвенную и неуемную, я слишком долго «козырял» подобными воспоминаниями как знаками отличия... симптомами самобытности... Нынче мне отчетливо видно, что обретение индивидуальности за счет воспевания собственных психических изъянов и страданий – по сути пассивно, оно не многого стоит, а в сравнении с вечностью, с индивидуальностью духовного подвига и вовсе представляется пшиком. Однако это был очень сильный морок, в котором любые действенные формы продвижения к свету рисовались как нечто «не свое», чужое, неинтересное и «неумное»... Элементарный, казалось бы факт: очевидно, что патогенные образы (нечто сродни галлюцинациям) не могут служить оправданием личной несдержанности, они, по определению, нацелены только на то, чтобы провоцировать патологию. Так почему же я этого не понимал в писательстве своем? Вероятно, вслед за хрестоматийным Тертуллианом с его совращенным, замаскированным дуализмом неверия и религиозно-нравственного пессимизма (а как иначе трактовать это «верую, ибо абсурдно»? Для верующего ведь наоборот: «верую, ибо очевидно») надеялся на то, что в болезни может быть заключено всецелое оправдание больного.

Тем временем писатель и интеллектуал Андрей Лебедев представил меня и Ольгу Марье Васильевне Розановой, супруге диссидента А.Синявского. На ряд лет мы приобрели не только помощницу и покровительницу, но также и некоторую, если можно так выразиться, материальную базу. Конечно, нужно было быть чудаками, обладать завидным запасом наивности, немотивированного активизма и гордости, чтобы верить в то, что изготовленные на стареньком «ксероксе» Марьи Васильевны двузначные тиражи нашего «Стетоскопа» способны как-то влиять на русскую культуру.
Помнится, Ольга спрашивала у Марьи Васильевны разрешения заплатить за порошкообразную тушь для «ксерокса» (предполагалось, что мы всю купленную тушь и изведем на свои тиражи, так что логично было бы не вводить в расход М.В., тем более, что бумагу она нам предоставляла бесплатно).
– Скажите, Оля, а зачем это вам нужно? – с некоторым подозрением спросила М.В.
– А для независимости, Марья Васильевна, – нашлась Ольга.
– Ну, нет, независимость стоит гораздо дороже, чем коробка туши, – не согласилась М.В.

В возрасте уже довольно реалистическом (28-30 лет) мы с Ольгой ни на гран не были взрослыми; так получилось, что прежде, чем всеръез обратиться к проблемам духовным, мы погрузились в бессознательное подражание тем или иным деятелям т.наз. «третьей волны», развивая недоказуемый постулат, a priori о том, как тяжело, «подчиняясь законам отечества» (см. Ямвлих. «О Пифагоровой жизни» VI), заниматься творчеством (и, в частности, свободным искусством). В момент повышенного спроса на Россию (70-е годы) десяток-другой имен сделались звучными, приобрели мировую известность... Неужели нам втайне хотелось того же? Волна схлынула, интерес поугас, да и спрос на матрешку с профилем Сталина в интуристовской Москве, кажется, сильно понизился со времен Перестройки...
...Мне понадобился добрый десяток лет для того, чтобы приблизиться к пониманию приоритета нравственного уложения над географическим или политическим аспектом жизни. Начав философствовать, я отдалялся от непосредственного проживания своей «жизни в искусстве», начав богословствовать, отдалялся от философии, а принявшись всеръез практиковать постижение Бога в рамках церкви, не захотел (или, вернее, не смог) богословствовать в свое удовольствие: что-то претило. По инерции я продолжал осуществлять деяния искусства, ощущая себя скорее узником воображения, нежели представителем свободного мира (как можно, наверное, стать и гордым узником богословия, не замечающим Божьей воли и Божьего промысла). Становилось понятно, что любая эстетика является лишь синонимом демиургического начала, декоративным элементом мира, но не самим миром. Я уже не был настолько безумен, чтобы безоговорочно соглашаться принести в жертву Аполлону надежду на жизнь вечную.
...Наконец, из всего многообразия эстетик к 2006-му году у меня остались только пение да дневник. Как-то само по себе вышло, что пению подчинилось даже стихосложение...

Эпоха продажи газет в метро (три года) завершилась как-то сама собой после того, как у меня появились ученики. Поначалу пришлось заниматься исключительно гувернерством: мне достались очень талантливые подопечные из смешанных, франко-русских семей: Андрей Жобер, сын журналиста «Нувель Обсерватор», а также дети Михаила Чалика, замечательного пропагандиста русской музыкальной культуры во Франции (когда они подросли, я стал давать им уроки поэзии). Тане Деревицкой я преподавал живопись, Жоффруа Моргану – русский язык; были и другие ученики... Учительство стало для меня чем-то вроде «луча света в темном царстве», общение с детьми восстанавливало душу, облекало ее смыслом, теплом и ответственностью. Фантазии очищались от мрака, креативный хаос выстраивался в системы. Так, в занятиях с детьми, впервые явственно наметилось противостояние жизнеутверждающих сил тому кольцу мрака, которым тесно опоясывались и мое нелегальное бытие-жизнетворчество, и личностный надлом. Церковь призывала к осуществлению непрерывного усилия над собой, усилия, призванного ограничить буйство страстей; я же в те времена был недостаточно сообразован с такими усилиями, то есть, конечно, я не мог не замечать импонирующего звучания аскетики, но знакомство это было по большей части теоретическое, почерпнутое из случайно прочитанных святоотеческих книг. Отец Димитрий оказал мне неоценимую услугу, связавшись с одним из православных монастырей и договорившись о том, чтобы меня приняли на месяц в качестве гостя. И я как слепой, наощупь, пошел в указанном направлении и оказался в начале долгого и тернистого пути обновления души.
......................................................................
7 ноября 1995-го года в заголовки всех парижских газет пестрели сообщением о смерти Жиля Делеза. «Виднейший оппонент психоанализа покончил с собой в возрасте 71-го года!» –
Надрывалась «Либерасьон». 74-летний философ Жак Деррида, автор теории деконструкции, скончался через девять лет (в ночь на 9 октября 2004) от рака поджелудочной железы. При этом было такое чувство, что своей смертью он что-то сказал, его кончина словно бы выступила в значении сообщения. А вот Делез не сумел... Хотел сказать, но не смог, так бывает.

«В процессе деконструкции главное – не логоцентризм, а фоноцентризм, не субъект, а голос» (Жак Деррида)