История о бедной Элизе и её одиннадцати братьев превращённых в птиц без голоса меня поглощала в свой мир, когда я был ребёнком. Мне нравились все сказки Андерсена, но «Дикие лебеди» нравилась больше. Несмотря на то, что все его сказки, объединяясь в одну, создавали огромный мир, мне он казался маленьким потому что «мой ребёнок» умещался в этом мире, теперь же мне тесно в самом себе.

Не надо бороться с внутренними коллизиями, нужно лишь поддержать эту волну и высказаться: дереву - любимому, звёздам - твоим, дневнику - читателю, книжке - писателю, музыкальному инструменту - флейте Пана, как сейчас в воображении я.

Ни день, ни ночь, абстрактное время суток. Нет, суток нет, нет времени, одно лишь пространство, всё в броуновском, но вяло-текущем движении. Стены домов: углы резко очерчены, а стены размыты. Люди: людей нет, хотя нет, есть, но человека так мало, что движение самого в отсутствие границ между пространством и временем, превращает его в длинную тень. Свет: фонари как источники белых, голубых и светло-оранжевых цветов, расходящимися равномерными лучами, и, растворяющимися в никуда. В зияющем пространстве меж крыш домов, сереющее небо, с неясно очерченной глубиной чёрного, и средь «банальных плоскостей» - до боли знакомых – космического пространства, удивительно большие звёзды красными и белыми, словно бумажными кружками разных размеров, перемежаются в растворении прозрачных волн. Чуть дальше них – вернее ближе к земле – качающаяся то вверх, то вниз матовая с примесью жёлтого полоса света: начинает казаться, что она не начинается и не заканчивается, в какой-то момент понимаешь – это солнце. Никакой источник фотонов не слепит глаза. Вся палитра растекающегося в стереоэффекте мегаполиса излучает один – белый цвет. Асфальт: его так много и он доминирует, но внизу, и всё же его так много, что кажется битумным пятном, растекающимся – хотя нет, стекающим со всего отвесного, архитектурного, вот-вот займёт своё место – но тут же растворяется и становится матовым, и шаги уже не по его поверхности. Деревья: в какой-то момент обнаруживаешь – периодично с лёгким подрагиванием листьев – их неестественное молчание в перерыве заставляет «усомняться», но вновь и вновь, словно в такт неслышной музыке - мгновенное па брейк-данса вокруг себя. Неестественное отражение в стёклах окон, витрин – неясна граница, она словно поверх стен, и стёкла, забывшись, выплыли из оконных проёмов: теперь каждый дом отражает что-то своё, словно забытое, но нельзя сказать в прошлом или будущем; глядя вверх, это соседнее здание, которого уже нет – или вернее пока нет рядом, глядя вниз, у витрины тень человека, напрягши мысль, понимаешь – женщина из прошлого - или будущего - с резко меняющимися эмоциями на лице, узревшая в витрине бывшего магазина нечто – мгновение - вот вновь она, но уже спиной, в застывшем шаге с «фирменным» пакетом - затем растворившейся тенью в длине, исчезает; в другом окне кафе за столиком человек – был – на столешнице чашка кофе и из неё вверх, не доходя до потолка извивающийся дымок. В шаге боишься наткнуться на из ниоткуда возникающие тени, но не получается с ними даже соприкоснуться: поведёшь рукой и словно окунаешь, не ощущая – краски твоего тела оставляют следы в неясности, но мгновение и растворяются словно восстанавливая «повреждённые» цвета мира. Но вдруг глаз ловит: сквозит сквозь пелену что-то металлическое и оно далеко, хочешь приблизиться – безвременна'я неестественность в расстоянии обманывает дистанцию - твой единственный шаг оказывается больше десятка метров, и ты уже оказываешься около телефонной будки. Странно, но ощущаешь её близость к себе не только расстоянием вытянутой руки, но и физической твёрдостью – она осязаема. Остаётся только потянуть за ручку, открыть дверь – щёлк! - и в это мгновение мир словно восстанавливается. Тот неясный гул из далёкого, еле уловимого и от того лишь слышимого в нижнем регистре городской мелодики, стал обретать очертания, постепенно повышаясь в диатоническом ряду и вот на последней октаве стал резко слышимый и тонально сбалансированный – город словно проснулся. Ясное ощущение, но слегка позабытой естественности вскружило голову и всё же мельтешение торопящихся пешеходов, шуршащий шаг шин неторопливых в пробке машин заставляет отвлечь от себя внимание своей, словно «вернувшейся» обыденностью. Но рука на ручке двери уже тянет сильнее увереннее, а там:

- Привет, - еле сдерживая удивление. Но всё же при виде его вспоминаются маленькие обрывки детства, выброшенные в корзину жизни – и сейчас они возвращаются, восстанавливая твоё – из далёкого прошлого – «Я».
- Привет, - наблюдая за танцем юлы, ответил он нежным, но по-детски хоть и с слегка взрослой хрипотцой голосом.
Долго и я наблюдал за верчением юлы, затем закрыл дверь, войдя во внутрь, и сел рядом по-турецки.
- Давай я сыграю тебе на флейте, хочешь? – невпопад, но уже уверенно задал я вопрос ему, после того как юла остановилась, хотя и не знал, что сейчас достану флейту.
Тут правая рука потянулась в карман сумки, которая через плечо, и нашла нечто с гофрированной поверхностью, но эмоции не успев подступить к горлу, тут же растаяли, потому что он смотрел и по-детски улыбался.
- Конечно! - протяжённо на срединной гласной и с хрипотцой воскликнул он с радостью в голосе, улыбнулся ещё раз и теперь уже оставил взором следить за «лежачей» юлой окончательно.
- Слушай, - стал вертеть в руках флейту, - а ведь тут шумно, машины, люди, нас будет неслышно.
- А ты открой дверь.
Привстав, я открыл дверь, и глаза мои округлились, удивление заставило выйти и я вышел на тра'ву: тротуара не стало, как не стало и домов и людей и улиц, теперь был поодаль лес, кругом была трава и где-то изредка всхлипывала река.
- А ведь я не умею играть на флейте, - промолвил я, пытаясь опомниться.
Он вышел из будки тоже.
- А ты просто приложи флейту к губам, и она запоёт. Она поёт только от дыхания детства, в тебе живёт детство, только ты сам об этом не догадываешься, флейта тебе поможет это понять, только приложи её к губам.
Я ничего не мог на это сказать, а просто повиновался совету: приложил её к губам и флейта заиграла в несколько нот, но тут же я, оторопев от неожиданной слаженности в мелодии, оторвал флейту ото рта и взглянул на него – он просяще улыбался и я снова заиграл мелодию.
Это была мелодия пастушка, подарившего флейту мальчику Мио. Очень простая, но до боли знакомая всеми внутренними трещинками, всем нутром: живая и всё мое естество воплощалось в её дыхании благозвучной песней. Даже не хотелось плакать – я уже был в детстве.
- Ты откуда такой взялся? – перестав играть, обратился я к нему опять с прежним удивлением.
- Я не знаю, - протяжно на срединной гласной, пожав плечами и, моргнув в конце фразы большими глазами, уставился он на меня.
- Слушай, Чебурашка, а ведь мы с тобой в этом похожи, я тоже не знаю, откуда взялся.
Но в ответ он лишь улыбался и я продолжил играть.