В одном скучном-прескучном городке; откуда никто никогда не уезжает и куда никто никогда не приезжает; живёт паренёк Коля. И однажды в воскресное утро он завирается другу, мол уезжает навсегда на Дальний Восток. В это мгновение «заоблачное» заявление паренька, уставшего от застойной жизни и от метафизической серости быта, кардинально меняет всю его предстоящую жизнь, потому что уже поневоле надо по-настоящему собираться в дорогу - слух разошёлся по всему дому и паренька все начинают провожать. Коля и не задумывался, что такое «решение» заставит перевернуться во мнении соседей к его персоне – рассветное утро воскресения заставляет по-новому пережить все чувства – переоценить никчёмные мысли, ведь он становится национальным героем местного масштаба. Весь мир был раньше против него, и теперь, многие готовы пожертвовать хоть малым – но что могло бы помочь пареньку «стать человеком». «Щедрые» соседи даже преподносят подарок во время сумбурного застолья в виде чемодана забитого вещами, которых как выяснилось, прежде у него и не было вовсе. Все в Колькиной «решительности» увидели какую-то надежду – что где-то там есть «лучшее», «светлое». В удачный момент Коле случается оказаться в одиночестве от гостей и так желанного прежде внимания. И в эти драгоценные минуты уединения, лёжа на кровати в обнимку с гитарой он оценивает всю свою жизнь, пережито'е и сочиняет песню о маленьком оазисе, все краски и очертания которого проявляются лишь под кистью воображения оказавшегося нём человека. Он сочиняет песню про «Облако-рай», которое нельзя найти, взглянув на глобус, нельзя узнать, смотря на небо, и которое невозможно понять, и которое невозможно отыскать – ведь это «облако» живёт в его печали, его грусти, лелеет и не даёт потонуть душе под давлением окружающего коллективизма, которое определило паренька «никчёмной личностью».
В пору отрочества, впервые увидев этот фильм, я осознавал, схожесть отринутости и брошенности в судьбе паренька со своей. Я всегда боялся подобного момента: с ужасом ждал, как неминуемого, но «значимого» этапа в собственной будущности - мне он казался крахом. И Коля на (этапной) остановке, в ожидании автобуса, который скоро увезёт его в неизвестное, видясь на последнем свидании с любимой, которой он и не открывал до этого момента по-настоящему чувств, на ту радость в словах и пожеланиях за его «решительность», отвечает: «А хочешь я тебя огорчу? А нет у меня друга на Дальнем Востоке, и не ждёт меня никто! Назло я всё это сделал, назло!». Всё это так похоже, когда я стихами (вернее - рифмоплётством) уже на последних учебных месяцах тщетно пытался подойти ближе, и, так непохоже когда, ожидая автобуса (в моё «неизвестное») на остановке в последний раз виделся с Азидой, пребывая с ней в абсолютном молчании и фальшивой улыбкой уткнутой в асфальт, пока разговаривали наши мамы. Я был никчёмным пареньком, который не умел жить и не умел общаться, кроме как с преподавателем и стоя у доски - таким определяли, ошибаясь, моё будущее родители; как же они ошибались. Вообще вся моя жизнь, сплошная ошибка, по-другому её оценить и не могу. Все мои мысли, все идеи (а их и нет вовсе), все слова – абсолютная никчёмность. Я выстроил перед собой стену, находясь на корабле, и, как Сизиф, обрёк себя на вечный "труд" под плетью времени её толкать, в попытках управлять судном, дрейфующим в реке судьбы – медленно, бессмысленно и неотвратимо. Я всё время воспитывал в себе ностальгию, ностальгию по прошлому, по минутам, которые остаются позади, но которые нельзя увидеть, нельзя прикоснуться. Потому что будущее я видел лишь во снах и там не было ничего хорошего. Отец обвинял меня в лени. Я же был виноват и в этом; но у меня получалось, найди родитель общий язык со мной, значит, - не лень. Но с другой стороны я являюсь ошибкой, в судьбе человека, в жизни которого было более семи тысяч женщин, который с детства рос «сверхчеловеком», для которого знания были основополагающим жизненных ценностей, для которого информация была пищей. Человек большого интеллекта, большой физической силы, для которого не было преград и препятствий, и в жизни которого не было места кумирам. Это единственный человек встреченный в моей жизни, способный дать определение понятию «справедливость».
Моя сестра (её зовут Камисса, что значит виноград) была вундеркиндом. Она пошла в пятый класс вместо первого. И вся школьная жизнь была для неё борьбой с уравниловкой, царившей в социалистические годы. Отец, с наводя ужас и страх на учителей, не принимавших факт того, что ребёнок, учась в восьмом классе в возрасте для третьего, может и умеет «усваивать» материал, решал эту проблему вне зависимости от рода преподавательской «деятельности», становившейся препятствием только лишь в учительском лице. Да и рослой она была не по годам. Глядя на цветную школьную фотографию восьмого класса, я не мог увидеть существенной разницы в возрасте с её одноклассниками. (Как и рассказывал раннее) заканчивая институт и тут же оставаясь на факультете преподавателем, она принимала на поступление абитуриентов своего же возраста. Моя сестра это гордость родителей.
Могу с полной уверенностью сказать, что я заканчивал университет вместе с мамой. Смутно, но помню момент, когда я сидел на скамейке в вестибюле напротив двери и мама сдавала письменный зачёт, иногда поглядывая в щелку приоткрытой двери на меня скучающего. Я же часто непослушный вставал, несмотря на наказ - сидеть именно на этом месте скамьи, где посадила мама и никуда не уходить – исчезал с поля материнского зрения, интересуясь «всяческими» кубками, стоявшими в ряд на полках за стеклом; в какой-то момент меня стал привлекать паркетный пол и начинал скрипеть по нему, расхаживая по дощечкам, чем вызывал в определённый момент недовольство преподавателя, который выглядывал и, обнаруживая бесхозное дитя, тут же возвращался в лекторий и тихим голосом спрашивался о моей персоне. Мама отзывалась, и выходила успокаивать моё нетерпение, усаживая на обзорное из лектория место скамьи. Наконец дождавшись окончания того, что мне казалось, будучи ребёнком, бессмысленным, я подбегал к маме с радостью абсолютного облегчения, что, наконец, мною будут покинуты стены этого вестибюля, порой казавшегося «тюремной колонной камерой». Но она тогда выходила с тем самым, строгим и злым во время сдачи зачёта преподавателем, который, теперь интересуясь мной, уже расплывался в улыбке и не скупился на похвалы. Потом мы садились, на трамвай – особенно мне нравился трамвай «чешский», с дверьми гармошкой и со скруглённым кузовом: его движение было мягким, «автобусным» (как я характеризовал плавность и мягкость движения по рельсам) и мы ждали именно его, пропуская «современные» дребезжащие «зубилы» - и обязательно на заднее сидение, и, что не мало важно, обязательно во второй вагон – таковы были мои требования в обмен за часы терпения в ожидании. Затем мама доставала мне кекс, заранее купленный около остановки – таких кексов теперь не пекут: какой в нём был изюм, какой вкусный внутри, ммм! и я, любовался, через заднее окно: убегающей в даль и исчезающей за поворотами змейкой рельс, мимо жилых кварталов, а затем по окраине мимо массива холмов, что чуть за горизонтом, потом мимо многоэтажных зданий «нового» микрорайона. И так с пол часа до остановки «площадь Минутка». Я очень любил эти «чешские трамваи». Однако потом, они почему-то перестали ездить. Я по ним скучал и сердил маму неохотой садиться в монстрообразные «зубилы», которые с грохотом открывали двери и с неприятным дребезжанием катились по рельсам. Ещё я помню момент, когда, находясь на работе мамы - в больнице - я что-то делал в помещении, где было много-много медсёстр, и они – как и мама – чего-то ждали. Только чего они ждали я толком уяснить не мог и перестал, уже повинуясь на материнский запрет, жевать пальцы, а сидя на руках мамы, прочитал какую-то фразу на стене над рамой вслух, без запинки. Но главное, там было слово, которое не получалось прочитать в уме. А слово было длинное - некий медицинский термин. И вот, когда детский голос пролепетал это самое слово вслух, неожиданно все медсёстры ахнули, а мама рассмеялась. Я был отнят одной из медсёстр с материнских рук и под конвоем людей в белых халатах из помещения по коридору поведён к «главврачу» и меня заставляли уже в кабинете главврача произнести заново это слово. Ну, конечно я весь в смущении, мне уже страшно, я плачу. Но главврач, поверил на слово медсестрам, что я это слово действительно прочитал. «Захватчицы» кружились вокруг меня, в какой-то момент меня вынесли в коридор, где я увидел маму, у неё был на голове чёрный платок из плотной ткани с узором, белый халат поверх чёрной жилетки, а на лице улыбка смущения. Читать и писать я научился действительно рано – в три с половиной года меня усаживали на маленькую табуретку перед большой - которая вместо стола, затем на подставку книжку со стихотворением с заранее отмеченными мамой ударениями, и я должен был переписать всю эту писанину, что делал с «огроменной» неохотой, без ошибок в тетрадь. Но у меня была любимая книжка со стишками про цыпленка, который только-только вылупился. Особенно мне нравились рисунки на всех четырёх страницах, где был изображён цыплёнок в виде жёлтого пушистого-пушистого комочка. 

Этой ночью я посмотрел «Облако-рай». Не дал он мне потом заснуть, и я поглощённый воспоминаниями после полутора часов в попытках увидеть сны уселся писать,.. писать. А толку... На улице уже с час как синицы поют. Листья на деревьях чуть осунувшиеся от влаги, которая осела моросящим дождём. Эх... Подойду я сейчас к балкону, выгляну в окно, посмотрю вверх и увижу, как из этой бурой и растворённой слегка оранжевыми оттенками от лучей рассветного солнца мглы облаков в степенном неслышном движении спустится «облако-рай», подлетит ближе, чтобы унести из этих мест далеко-далеко, где лечит тоска и грусть, где можно найти счастье и где кто-то откроет мне глаза, и где я проснусь... проснусь из этого бренного мира... и смогу раскрасить оазис ностальгии своими красками воспоминаний.