"Нельзя сказать: надежда существует. Нельзя сказать: её не существует. Надежда подобна дорогам, что пересекают землю. Ибо в начале никаких дорог не было. Дорога появляется лишь тогда, когда множество людей идёт в одном направлении". "Если стоять на месте, дороги не будет. Как не будет и надежды". Японская мудрость.

Не сказать – воспоминание ли это, но в моей памяти ретушируется момент: схватившись за один край коляски, я пытался что-то предпринять, ибо у другого края стоял малыш моего же возраста. Быть может, я тогда защищал посягательства на собственность, а малыши очень ревнивы, а может, мной двигало что-то другое – малыши вступают в контакт друг с другом на уровне инстинктов: ими движет природа, подсказывает, что нужно делать, как выражать свою индивидуальность. И, по всей видимости, упреждая назревающий конфликт, то ли мамой то ли сестрой – не помню точно – я был отозван на руки, а коляска так и осталась стоять на дороге «захваченная» другим малышом. Некоторое время я наблюдал эту картину со стороны. Но потом всё в памяти обрывается. Возможно, терпение у меня лопнуло и ревность изверглась в истошные вопли, и пелену слёз на моих глазах, заставив отвлечься областям мозга ответственным за память. То: первое непредвзятое знакомство с моим лучшим другом детства Станиславом.

Каждое лето, он приезжал со своей семьёй в гости к бабушке и дедушке. Наши дома соседствовали так, что окна и крыльцо вровень смотрели друг на друга, чуть возвышаясь над уровнем забора. Отец Станислава был военным лётчиком и его военный городок, где он служил, дислоцировался в народной республике (в то время) Венгрия. И каждый раз летние каникулы были для меня праздником – мы могли видеться и играть всё лето вместе. Как и всякая «настоящая» дружба, наша была действительна: со всякого рода испытаниями, противоречиями, а отсюда и ссорами - но от этого она только крепчала. Мне импонировало его мировоззрение, нравились в нём упрямство и благодушие. А он в свою очередь иногда пробовал мне кое в чём подражать. О чём ниже.
Ребёнком я развивался с букетом болезней. До трёх лет часто болел живот, и даже в пищу добавляли медицинскую дозу коньяка, чтобы легче переваривалась; но, затем одна напасть неожиданно отошла, дав начало новой. Я никогда не задавал вопроса родителям, с чего началось, а лишь постепенно, крупицей за крупицей невольно выстраивал начало в истории моей болезни. Где-то в неполных три года, в один из вечеров, мой живот опять напомнил о себе, а у сестры назревала контрольная работа (или что-то в этом роде) и, конечно же, я стал своим плачем мешать её занятиям, засим был всякими возможными способами изолирован; обо мне забыли, и видимо, в какой-то момент, я оказался на сильном сквозняке; а застали меня активно чихающим. Трёх летний рубеж был пройден, с новой проблемой. В детской поликлинике моя мед.карта стабильно и активно начала полнеть, а любая непогода стала стихийным бедствием. До сих пор передёргивает от воспоминаний, когда мне мама клала в рот порцию чайной ложки творога со сметаной и давала запивать тут же чаем с мёдом – и так на завтрак, обед и ужин. Было ужасно больно жевать от язв на языке. Но, когда мне исполнилось полных четыре года, летом был составлен в голове отца и готов к исполнению план моего выздоровления. Всё началось с июньских обливаний на улице, затем к августу стало подкрепляться каждодневным комплексом упражнений. И когда в одну из зим был собран в моей комнате турник, и начал необходимые гимнастические упражнения и в воздухе, и на земле; тогда, наконец, зарядка стала моим главным оружием и щитом ослабленному иммунитету.
В этом собственно и заключалось подражание Станислава мне: делать зарядку. Хотя с критикой он не дешевил; когда я с гордостью демонстрировал ему курбет или «настоящий» мостик, он выказывал своё «фи», жестикулируя руками и корча гримасу на лице, мол, это легко и может любой, в том числе и я. Но подтягиваться шестьдесят раз на турнике или сделать семьдесят три жима от пола в минуту – это он горел желанием повторить и критикой на это не задавался. И всё же я был настолько предан ему, что в душе даже обижался на отсутствие замечаний в таких «рекордах». Мне хотелось, чтобы он критиковал и критиковал, вот только бы нам не расставаться. Но недели были предательски скоротечными, время текло так быстро, как текла горная Сунжа и наша дружба в общении длилась недолгих семь лет.
Грозный был частично закрытым стратегическим городом. Здесь был мощнейший в союзе нефтеперерабатывающий завод и одно из знаменитых всесоюзного масштаба учебных заведений: Грозненский Нефтяной Институт. Моя сестра, закончив его, будучи уже преподавателем, принимала своих сверстников на вступительных экзаменах. Помню, как и учась, и, затем, преподавая, на вечернем отделении, она без проблем могла спокойно возвращаться поздними ночами. Такой был спокойный город, такая была спокойная республика. Но семидесятилетний эксперимент строительства коммунизма скоро стал подходить к своему логическому концу – краху. И однажды, стало происходить ужасное и в то же время непонятное.
Я всё ещё продолжал, как и сверстники носить пионерский галстук, но в городе наблюдалась следующая картина: изредка, из военных городков выезжали грузовые машины, которые подъезжали к домам и на них погружался скарб иной раз по нескольку заходов в течение нескольких недель. Поначалу я не придавал этому значения, пока однажды летом Станислав приехал опять, но, как впоследствии оказалось, в последний раз. Узнал я об этом, конечно, в предпоследний день его отъезда, вернее вечер. Верно, он не хотел меня расстраивать этой новостью. Расформированный полк отца менял дислокацию, и Станислав с семьёй переезжали в другое место – ещё пока в Союз. Но, почему-то их приезд всё-таки должен был стать последним. Весь тогдашний вечер и затем ночь я был сам не свой: не мог заснуть, ворочался, путался в мыслях, пытался найти ответы; но в голову приходили только вопросы. Следующее утро для меня было пыткой. Когда уже все были в сборе и машина была готова, мы стали прощаться. Он говорил - будет скучать, говорил, что напишет, что сначала поедет в Шевченко, что, мол, жди оттуда письма. Я был полон грусти, но улыбка не его лице и, эта присущая только ему, ухмылка меня успокаивали. И затем его отец зашёл в дом попрощаться с моим отцом. Помню, как я забежал в комнату, но только на миг, и видел, как они, поговорив, в объятии стали прощаться. Я не выдержал и выбежал на крыльцо. Отец Станислава как-то настиг меня и обнял меня за плечи. (Я запомнил его колючую щёку). В этот миг я еле сдержался от слёз. На секунду я увидел его чуть покрасневшие глаза. Затем он сел в машину, я махал им рукой, в след в последний раз помахали из машины. Стасик в последний раз обернулся, положил подушку на спинку заднего сидения, в свою очередь на неё положил голову и смотрел на меня, а я смотрел на него, потом его отвлекли – он обернулся; вскоре чёрная волга скрылась за поворотом. Я еле сдерживался от слёз в эти мгновения, потому что меня могли увидеть мама и сестра, оказывается они были рядом; – всё-таки я был слабохарактерным.
А ночью заливал подушку слезами: тогда моё детское сердце потеряло частичку чего-то очень-очень дорогого. .............................. Я долго ждал от него письма – его никогда не было. Никогда.

Я был бы несметно рад сейчас встретиться с ним - с лучшим другом моего детства. Конечно, при встрече он бы сразу упрекнул, что я так и не вырос, а я, кивнув, улыбнувшись, молча б согласился с ним. Мы бы обнялись. А ещё, я бы увидел ту самую ухмылку на лице, присущую только ему.