"Если я хочу о чём-то рассказать, то никогда не знаю о чём".

То малое, воспринимавшееся окружающими восторженно, которое делал я, было сделано в минуты состояния, когда я ощущал внутри волнительную силу, а естество снаружи испытывало странную, наступавшую волнами, дрожь. В те мгновенья всё говорит о моей уязвимости, слабости, несдержанности: становлюсь уязвимым, раздражительным и окружающим, не понимающим моего состояния, становится не по себе.

Однажды, в возрасте, когда я играл с ребятами в "казаков разбойников", по вечерам, и мы не стеснялись в географии - бесконечное число улиц и кварталов лежали перед нами - и игра затягивалась так, что команды искали друг друга, бегая среди теней, скрываясь от фонарей, с плетьми из ореховой коры до глубокой ночи; а потом, уже к поровну разделённым командам бойцов, прибавлялась команда "неровного" числа родителей, засим редко когда удавалось закончить игру самим, ибо нужно было, позабыв о противниках уже скрываться от родителей, чтобы их опередить - проникнуть в дом незамеченными, умыться, почистить зубы, ожидая "монстра вечного недовольства", возвращающегося из вечных поисков несносного чада, и нарваться не на злостную порку, а лишь на неодобрительное, - Я ЕГО (или ЕЁ) битый час везде ищу, а ОН (или ОНА) уже дома околачивается! – злой родитель, испуская пламя словесного извержения на своё чадо, на последнем слове после закрытой калитки на засов и до входной двери в дом через весь двор в последнем шаге к собственному изумлению свыкнется с мыслью, что чадо уже дома, но не в постели, и наказание будет только за последнее. И дитё радостное, что избежало публичной порки - не пришлось быть пойманными, и идти по улицам пойманным за ухо и, громко захлёбываясь в плаче, - уже с настоящим удовольствием от некогда бушевавшего в детской крови адреналина, утомлённый, ложится в заботливо заправленную постель, чтобы видеть сны; вот примерно в таком "однажды" мне купили воздушного змея. Для меня подобное событие было всем событиям событие. Ведь раньше, чтобы удовлетворять неуёмную детскую душу приходилось жертвовать целую тетрадь на изготовление нескольких примитивных моделей, и любой чуть сильный порыв ветра мог поломать бумажную конструкцию из цельного листа обычной тетради и позади привязанным на нитке примитивным листком-вертушкой. Выручало лишь, что: мечту о воздухоплавании можно было продлить некоторым оставшимся количеством копий - так легки в создании, хрупки в использовании. А детали из коробки, говорили о самом настоящем монстре многоразового использования. Все эти реечки, матовое полупрозрачное углеводородное полотно, небольшая деталь, являвшаяся основным узлом всей конструкции, и прочие крепёжные элементы заставили моему сердцу биться, а мыслям вознестись. Как же! Остальная детвора должна была такому завидовать! Когда модель была готова испытание я проводил, слушая наказ родителей, не на своей улице, ходил на пустырь, где когда-то стоял многоквартирный дом. Там не было проводов электрификации, не было столбов и там всегда был ветер. Зависть соседских мальчишек, как и ожидалось, была огромна. Они всё продолжали делать хрупкие модели из тетрадных листов, но иногда держали моего - я не был пацаном жадным и, хоть с неохотой, но менялся катушками. Но эта эйфория, с которой передавалась полётам моя модель и её размах крыльев невольно притягивал взгляд; и желания возвращаться к бумажной и примитивной "древности" не было абсолютно. Терпеливо выждав, я еле скрываемой жадностью, забирал свою "летающую рептилию". А ведь в какой-то момент, я тогда так и думал - змей, рептилия, - и ощущение от его полёта было верным. Когда он оказывался на должной высоте, он мог просто зависать над землёй и ненужно было двигаться для поддержания полёта, сила и энергия с которой он рвался ввысь передавались детской руке; представлялось: как он расправляет свои кожистые перепонки меж фалангов и уже крылья развеваются на ветру в полёте; машут; иногда в истоме. Создавалось ощущение, что там вверху живой организм, рептилия из далёкого прошлого, и к её шее привязана нить жадного мальчугана-человека, обделённого природой; отчего - завистливого, удовлетворяющего свои низменные желания к полёту на ком-то живом и наделённом способностью летать. Руки невольно отматывали бечеву, и змей уходил выше и выше. Вот-вот кончится нить, и чья-то жизнь будет спасена – змей улетит, растворится в синеве небес, уйдёт далеко-далеко, где есть такие же как он, где ему будет хорошо, где он сможет летать не один. Но инстинкт мальчугана к своей "сбоственности" брал верх и я будто выныривал из омута мечт. И всё же, мысль не давала покоя: воздушный змей – рептилия.

Однажды, год спустя я простыл летом – что для меня не было удивительным. В детстве я был подвержен алергии... – на ветер. И хотя весной, я уже успел поболеть, но рецидив вернулся в жаркий месяц лета. Лёжа в постели, утром я вспомнил про своего змея. Прислонив к спинке кровати, я стал иногда поглядывать на него. И вдруг, неясное желание материализовалось во мне в какую-то странную слабость и даже слабую головную боль. Проскользнула мысль достать ту книжку-раскраску с пресмыкающимися и хищниками. Пролистав её, я понял о  чём именно желал: варан и рысь. До их раскраски дело не дошло, но я взял шариковую ручку и расположил змея на полу так, чтобы на прозрачном "холсте" крыльев мог оценить и отобразить то, что задумывал давно, но мысль, витавшая рядом, так ранее и не прояснялась, а книжку раскраску я расположил поодаль. И странное дело: глаз чётко и ясно видел все контуры и абрис варана, а потом и - рыси, руки, так всего боящиеся, водили шариковой ручкой по матовой углеводородной плёнке. Удивление где-то во мне уснуло, уступив какому-то странному состоянию, когда хочется желаемое во что-нибудь воплотить. Томление от переживаемой болезни стабильно заставляло о себе говорить, а голова немного пьянела от удивительно ровной боли. Но я продолжал сидеть на полу – тихо, втайне от родителей – терпеливо выводил контуры и задавал штрихи. Помню, вечер переходил в ночь, когда я завершил последний штрих. Теперь на моём Змии были вытатуированы с удивительной фотографичностью: извивающийся в ходьбе варан - на одном крыле; и в послушном приседе великолепная рысь - на другом. Такое художество мне прибавило тогда - некогда сомнительного - авторитета в семье на всё лето, а на улице, к давившимся от зависти соседским мальчишкам, добавились любопытствующие девчонки. Сомнения некоторых, не уверовавших моём авторстве, были сведены на нет чётким подтверждением родителей или сестры в том, что нарисовал их действительно я...

Сейчас я вспоминаю о нём. Где-то он лежит, разобранный. К сожалению, я не смог с ним увидеться в день, когда пришлось покидать дом. Потому как тот самый последний, полный загадок и тайн захват 6-го августа 1996-го года города Грозный "бешенными псами" – как называл их мой отец - заставил нас рассортировать в авральном порядке все книги с полок по коробкам из под бананов – на это ушло очень много времени и до других вещей не добрались руки. Потому что самое ценное в доме это были книги - их было много - и фотографии. Тогда я в последний раз смотрел на них, в спешке листая страницы альбома и перебирая снимки в семейной шкатулке. В те часы, когда я сортировал книги, преисполнялся злости, на всю окружавшую тогда мой дом, меня, мою семью действительность, но ещё больше злился на себя, что такая мизерная часть из этого архива художественной, научной, фантастической, познавательной и т.д. литературы была мной рассмотрена - всего ничего, капля в море. Злюсь. Злюсь на своё абсолютное несовершенство тогда и сейчас. Обидно до слёз так расставаться с прошлым – когда ты ещё не успел его пережить, "переварить" что ли. Прошу тебя читатель, не кори меня своим искушённым взглядом о поголовной грусти, что можно встречать в дневниках, просто это моё прошлое - нить, с которой я не оборвал, не оборвала её и война – не смогла. Не получается и у меня. Слишком всё это хаотично и сумбурно получилось. Слишком много чувств, сомнений, вбивает в душу такая злость и ненависть, выливающаяся в кровопролитие. Поэтому я писал в предыдущих записях о том, что боялся заводить дневник. Ведь дневник это – Книга жизни, когда на страницы записывается история человека, его чувства, мысли, переживания, что-то касательно его интересов. И всё это делается для того, чтобы кто-то однажды, сдув пыль с застаренной обложки, открыл заветревшиеся страницы и окунулся в мир близкого или не близкого человека. И я уверен, каким бы он ни был: ленивым, взбалмошным, чудаковатым, начитанным всё равно эти страницы будут прочитаны до конца, от корки до корки. Не сразу, не сумбурно, не второпях. И быть может для этого понадобится вся его (её) жизнь - он (она) продолжит дописывать к этим страницы уже своей истории - жизни. ........чёрт возьми........внутри подкатила волна и, которая на глаза........

Чёрт Возьми! Я держу твою бечеву мой Синеглазый Змей! и пою те самые стихи, когда ты летаешь, под волнительную музыку флейты:

Слышу голос из прекрасного далека,
Голос утренний в серебряной росе.
Слышу голос - и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.

Слышу голос из прекрасного далека,
Он зовет меня в чудесные края,
Слышу голос - голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я

Я клянусь, что стану чище и добрее,
Что в беде не брошу друга никогда.
Слышу голос - и спешу на зов скорее,
По дороге, на которой нет следа.

Прекрасное далеко!
Не будь ко мне жестоко
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь!

От чистого истока
В прекрасное далеко
В прекрасное далеко
Я начинаю путь

Подумать только, это прекрасное далёко, некогда бывшее для меня будущим, стало прошлым. Не могу и не смею, сорваться в пропасть. Пожалуйста, вознеси на своих крыльях меня мой Змей, а я тебе сыграю на флейте эту волнительную песню...