У меня был очень удачный год, притом удачный не в том смысле, как мы обычно говорим. То есть если бы даже померли полки моих людей, я бы все равно не переставал бы считать это удачным. Смерть это не есть неудача. Даже твоя. Или близких людей. Это просто некая дверь, она открывается, и ты просто должен понять, для чего. Поэтому, когда я говорю об удаче, я не имею в виду, что у меня был очень успешный год. Скорее, это были просто некие открытые двери. И не потому, что я написал одно из самых своих сложных и, думаю, внутренне исторических стихотворений — про то, что любовь прохладна. Год был очень удачен. Я был внутренне успешен. Я много переосмыслял. Ко мне приходили какие-то тайные знаки — а может, и не тайные, а просто то, что мне говорилось. 2009 год мне кажется более тревожным — именно по цифрам. Мне кажется, там просто заложена тревога.
Но перед новым годом и в начале нового года я испытывал такие приступы счастья, как никогда ранее, потому что я изменил свою жизнь в конце 2008. У меня стало все рушится, а когда все рушится, я испытываю восторг. Я расстался с двумя людьми, центровыми в моей жизни. Но и сейчас, когда я чувствую, как рушатся здания моих городов, я испытываю ощущение, что это на самом деле очень хорошо. Для меня как раз сейчас и есть освобождение и восьмерка, по большому счету, не принесла того, что я хотел. Она принесла успех, удачу, которыми я уже не дорожил, какие-то передачи, вообще моя работа на телевидении. И я так легко от всего этого ушел, потому что я понял, что это дверь. И я эту дверь открыл и ушел. И получилось, что восьмерка принесла мне только уход. И я ни секунды не дорожил ничем. Потому что в пространстве общей пурги вдруг возникали стихи. И вот, скажем, каждый раз, когда я садился писать очередной текст для «Нового взгляда», я никогда не знал, что я напишу. И, несмотря на то, что написание прозы — это не то же самое, что стихи, это пожиже. Но это была магия. И я понимаю, что есть люди, которые читали и, может быть, жили от среды до среды и им было все равно, что вообще происходит, и было важно не то, что там Воденников собирался ляпнуть, а они понимали, что ляпнет только то, что должно ляпнуться. И даже этого мне не жалко. Мне вообще казалось, что не жалко ничего. И вдруг я понял, что я счастливый. У меня в «Черновике» это было. Когда я, обращаясь к человеку, жизнь которого очень сложна и тяжела, говорил «бедный мой мальчик», он отвечал мне: «Нет, я счастливый». И сначала меня это поразило, а потом меня это раздражало — я не очень понимал смысл этого. (Почему-то, когда я говорю, я всегда готов плакать…) А сейчас я вдруг понял, что это такое.
Мне свойственно, например, говорить, что я сирота, при том, что я вкладываю в это совершенно иронический смысл. Я и сейчас говорю, как я несчастен и какая я сирота. Но я вдруг стал ловить себя на том, что мне трудно это произносить. И эти слова для меня — тень. И даже этот иронический смысл, игровой, который заводил меня и нравился мне, он ушел. И здесь уже я, если кто-то вдруг обратится ко мне «бедный мой мальчик» — если решится, конечно, я готов сказать: «Нет, я счастливый». Хотя и не хочу заниматься плагиатом и не хочу быть героем моего стихотворения. Я правда счастливый. Я счастливый, даже когда мне плохо, когда мне грустно, когда мне кажется, что мое время проходит — мужчины вообще очень четко понимают, что такое «время проходит», хотя женщины думают, что только они это понимают. Я могу чувствовать, что я очень одинок, что мне хочется разрушить свой внутренний город, уйти, но я счастлив, я перестал ощущать себя несчастливым. Я просто понимаю, что все складывается.

(с) ДВ