Эх, давненько не брал я в руки шашек. Разумеется, я говорю о записях в дневник. Порою, знаете, бывает, воспаришь и плюёшь сверху на всякую материальность, тем более на писание. Мечтатели – люди пропащие. Вот и Гюго со мною никак не может не согласиться: «Мышление – работа ума, мечтательность – его сладострастие. Заменить мысль мечтой – значит принять яд за пищу». Стало быть, траванулся малость. Однако не беда, поплюю на свои мозолистые руки, наточу орало – и снова на пашню, рыхлить грубую материю.
Нынче произошло со мною происшествие ничтожнейшее, оставившее, тем не менее, след в сознании. Дело в следующем. Мне как студенту полагалось сегодня прибыть на две пары информатики. Радивость моя не ведает границ, - и я изволил быть. Правда, лишь на последней паре, да и то с опозданием. Но что за мелочь – 2 часа – с точки зрения вечности?! Подумаешь, человек предпочёл провести немного больше времени в мягких объятиях Морфея, чем сидеть в обществе адских машин под надзором страшных женщин. Но, на беду мою, когда я вошёл, в кабинете, помимо преподавательницы, сидел какой-то маленький серый человечек. Именно такие в сказках оказываются самыми вредными волшебники, а в жизни – деканами. Он поднял на меня ледяной взгляд и, как чревовещатель, почти не двигая тонкими губами, произнёс: «Объяснительную мне после занятия».
Ваш покорный слуга – человек из того самого десятка, который принято называть робким. Меня пугают не только люди, но даже дятлы в лесу. Однако всё, что имеет на себе административный налёт – мне ненавистно до кончиков ногтей! А посмотреть на лицо нашего драгоценного декана, и можно подумать, что в его кабинете на столике стоит баночка со специальной «административной» пудрой, которую он толстым слоем накладывает на физиономию. Ненависть куда сильнее робости, а потому «объяснительная» была составлена моментально. В ней говорилось, что студент такой-то «повинен в преступном пропуске одного из занятий и опоздании на второе вследствие крепкого и здорового сна». Он, студент, понимает, дескать «всю глубину, непростительность и недостойность своего поведения высокого звания человека и студента» такого-то университета. Просит «высочайшею милостию простить» и «грехи оставить». Не знаю, что удержало меня от приписки в конце «целую, обнимаю».
И вот вся эта белиберда после пары доставлена была мною прямиком в кабинет к г-ну декану. Взгляд, который этот сатрап кинул на меня, прихватил морозом грудь, а волосы на голове заставил чуть заметно двигаться. Казалось, он вот-вот скажет: «Ближе, бандерлоги». Но он хранил потустороннее молчание. Всё же, приблизившись и подавая «объяснительную», я понял, как она глупа, а вместе с нею, пожалуй, и я. Декан, блюдя анахоретское безмолвие, стал читать. Помолчал. Затем отверз уста и, глядя на меня в упор словно нарисованными на каменном лице глазами, сказал: «Ваша записка вызывает улыбку». Голос его напоминал шелест пожухлой кладбищенской травы. Я сглотнул, пожалуй, чересчур громко.
Проворным движением декан выхватил из стоявшего рядом шкафа журнал, медленно развернул его и, неторопливо перевёртывая страницы, стал загибать пальцы. При этом он произнёс фразу, отдающую угрозой гильотины: «Посмотрим, молодой человек, много ли у вас причин для юмора…» Посмотрели. Оказалось достаточно. Итого: 36 часов пропуска занятий. Сделав это заключение, чиновник поднял голову и – о Боже! – улыбнулся. Если бы паук мог улыбаться, он не сделал бы этого противнее. «А теперь, дорогой поэт, ступайте. И впредь… вы поняли?», - эти последние слова произнесены были с сладострастием хищника, ожидающего жертву пожирнее. Я вышел, ощущая себя всего лишь хитиновым покровом дохлой мухи. Какова мерзость!