Ко мне что-то зачастило самое натуральное вдохновение. Приходит (или нисходит) оно почти каждый день, производя в моей голове и, как полагается вдохновению, в моём сердце сладостную бурю. Ну вот и хорошо, скажут мне, вот и замечательно, только где же плоды ваших с вдохновением соитий? А и нету этих плодов, не уродились, загнили в зародыше! Дело в том, что оно вечно нисходит не к сроку. То есть, для чего оно, положим, посещает меня, когда я сдавлен со всех сторон шубами пассажиров метро? Или когда дожидаюсь зелёного человечка, появляющегося под козырьком светофора? Ведь вот оно спустилось ко мне, овеяло свежими своими крылами - и тут бы мне достать чернильницу, заскрыпеть пером на всю Ивановскую!.. Но в метро я даже палец из своего кармана не могу достать, чтобы носа почесать! Или на улице! На заборе прикажете самозабвенно строчить?

    А ему, вдохновению, плевать, оно знай себе порхает в провонявшем вагоне. Вот, например, давеча посетило. Я даже целый какой-то сюжет придумал для рассказа. Всего не помню, но вот примерно: во-первых, всё происходит в городе N. Затем, образ довольно мерзкой бабы лет пятидесяти пяти по имени Елизавета Прокофьевна. Помнится, я её даже как-то забавно хотел в рассказе аттестовать, мол, "наденьте на соседскую свинью меховую шапку - и вот вам уж не нужно отправляться в N, чтобы знакомиться с настоящей Елизаветой Прокофьевной, ибо почти точная копия её пред вами". Меня, помнится, эта выдуманная мною в метро фраза весьма позабавила, я её поповорачивал в голове так и эдак, примеряясь получше, щурил глаз и улыбался какому-то мужику напротив, который уж бог знает что про меня решил.

    Далее у нас (у меня с вдохновением) возник образ некоего - тут у меня, видите, сколько соли-то в именах, просто уж литературное кокество! - некоего, повторяю, Никанора Фомича. Я ещё, помню, подумал: "Может, всё-таки Ильича? Нет, это уж, пожалуй, не так решительно..." Следующие две станции я пробовал решить, кем быть Никанору Фомичу: мужем ли Елизаветы Прокофьевны или соседом просто? Решил, что надобно мужем, а то, конечно, если соседом, то пикантности-то побольше будет, однако ж сводить их друг с другом тяжело и не для моего слабого пера это. Никанор Фомич был у меня человек серенький, жизнью прибитый, как былинка к проезжей дороге. Что важно - домосед. Пожалуй, несколько постарше Елизаветы даже Прокофьевны.

    Ну-с, и вот. Ехать мне до работы было долго, а вдохновенье не улетучивалось, потому стал я разрабатывать сам сюжет. Положим, думал я, по утрам эта самая Елизавета Прокофьевна с своим свинским лицом и в меховой этой шапке брала пребольшие сумки и выходила куда-то в город с целью купить всяческих тяжеленных продуктов, которые носила целый день, страшно потея и бранясь с каждым встречным. Никанор Фомич никогда ей не помогал, а оставался сидеть на подоконнике, глядя в окно, как супруга тащится с своими жуткими кошёлками. Тут вот что главное: на подоконнике у Никанора Фомича был цветочек. Не ахти какой, пусть хоть алоэ, но всё ж таки приятно, потому что сам его сажал и проч. И вот весь-то день Никанор Фомич сидел на подоконнике перед цветочком и только порою гладил его старым своим коричневым пальцем с жёлтым каким-нибудь ногтём. Сильная, значит, у человека привязанность. А вечером возвращалась Елизавета Прокофьевна, бухала с грохотом на пол свои сумки и громко рассказывала Никанору Фомичу, как она бранилась с продавцами и с соседками. Да и с самим Никанором Фомичом бранилась, только тот ей не отвечал, а лишь глядел на свой цветочек и проч.

    И вот однажды Елизавета Прокофьевна велела Никанору Фомичу утром идти с нею для чего-то на улицу, пусть хоть в магазин, или вот в ЖАКТ, не важно. Главное, тихий Никанор Фомич лишь беззвучно одними глазами взмолился, да и пошёл наутро с своею супругой. А когда вернулись они - о ужас! Тут моё воображение рисовало мне образ трясущегося старика, увидавшего, что соседская кошка, неведомо как прокравшаяся в его отсутствие в комнату, поела или что там сделала ещё, но погубила его друга алоэ! Тут бы, конечно, описать этот жалкий вид, мученья и сбоку равнодушную усмешку Елизаветы Прокофьевны, даже можно злорадную. Весь тот вечер проходил в моём воображеньи Никанор Фомич, согнувши от печали спину и провздыхал, глядя в окошко, покуда Елизавета Прокофьевна не переставала смеяться над его "дурацкими фантазиями".

    На следующее утро ушла, стало быть, снова одна Елизавета Прокофьевна, как обыкновенно вернулась, и что же обнаружила, войдя в комнату! Тут вдохновение подсказало мне фразу, показавшуюся тогда забавною: "Глаза её из всегдашних маленьких щёлок превратились в один миг просто в готические окна". Да, увидала она, что Никанор Фомич висит самым натуральным образом с верёвкою на дряхлой шее, повешенной на крюке каком-нибудь. Что же сделала Елизавета Прокофьевна? Тут как раз приближалась моя станция, поэтому пришлось наспех придумать развязку. Елизавета Прокофьевна подошла к тумбочке, достала оттуда старый пистолет, приставила к груди и застрелилась.

    Впрочем, уже когда я ехал на эскалаторе, у меня возник вопрос: откудова у тишайшего Никанора Фомича пистолет в тумбочке? Совершенно очевидно, я сам его туда наглым образом подсунул. Однако вдохновение улетучилось, и мне всё это показалось жутким бредом, про который и подумать стыдно. И вот так вот всегда у меня!