[700x525]

ПАТРИОТИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

Вслед за героем  Пушкина  Онегиным можно воскликнуть: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…». Знания наши зачастую очень поверхностны. Например, многие знают про Петербургский Смольный институт благородных девиц (с 1764; первый и самый престижный). Но в Петербурге  таких заведений было 10: Патриотический институт, Павловский институт, Николаевский сиротский институт, Александровский институт, Елизаветинский институт, училище ордена св. Екатерины (с 1798), Мариинский институт, Александринский сиротский дом, Кронштадтский сиротский дом. Высочайшим указом 25 июля 1894 года было определено открыть в Санкт-Петербурге ещё один институт, Ксениевский (в память бракосочетания вел. кн. Ксении Александровны).

 

В Москве до конца XIX века было 4 женских института: Александровский институт; Елисаветинский институт; училище ордена св. Екатерины; Николаевский сиротский институт. В 1900 году к ним присоединился Институт благородных девиц им. Екатерины Великой и императора Александра III, разместившийся в Запасном дворце у Красных ворот. А в 1911 году Александро-Мариинский институт им. кавалерственной дамы В. Е. Чертовой, располагавшийся на Пречистенке получил права института благородных девиц. 

О всех заведениях  я рассказывать не буду. О них достаточно упоминается в художественной литературе, в частности у Н. Лескова в романе «Некуда» и «На ножах». А о Патриотическом институте Санкт-Петербурга   хочется рассказать.

 

Когда-то, в 1812 году, после вторжения армии Наполеона в Россию, Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, - признанная первая красавица Европы, отказавшись от светской жизни, с головой ушла в благотворительность, учредив для «вспомоществования бедным, от войны пострадавшим» женское патриотическое общество. Несмотря на возражения своего венценосного супруга, императрица отказалась получать пенсион в миллион рублей, который полагался ей по статусу, и, оставив себе 200 тысяч, все остальное отдавала на негласные пенсии и пособия нуждающимся. Восхищенные современники оставили немало ее словесных и живописных портретов,  которые помогают нам понять, почему Пушкин «Елизавету втайне пел».

Я пел на троне добродетель

С ее приветливой красой.

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Благородные "патриотки"

 

Институт создавался и развивался с помощью членов царской семьи, богатых купцов, «патриотических дам» и был закрытым учебным заведением «для благородных девиц» дворянского рода. Как учебное заведение он мало чем отличался от Смольного и Екатерининского. Иногда публичные экзамены «патриоток» завершались в самом Зимнем дворце, где в парадных покоях накрывали ужин, в Концертном зале проходили экзамены выпускниц по пению и музыке, а в Малиновой гостиной императрица вручала награды лучшим…

[575x700]

Это были времена, когда воспитанницы очень гордились тем, что их называли «патриотками». Поместить девочку в Патриотический считалось престижно, его воспитанницами были дочери известных людей, хотя преимущество при приеме отдавалось именно сиротам, дочерям героев 1812 года. В сентябре 1828 года в институт была зачислена восьмилетняя «пенсионерка государя императора дочь вдовы Рылеевой Настасья». О том, что отцом девочки был казненный декабрист К.Ф.Рылеев, нигде не упоминалось. Это был жест, достойный Николая Павловича – поместить дочь государственного преступника в привилегированное учебное заведение столицы на свой счет….

Престижным считалось тут и работать. Так словесность и историю в Патриотическом преподавал друг Пушкина, поэт, критик, впоследствии ректор Петербургского университета П.Плетнев. А весной 1831 года Плетнев вошел в класс в сопровождении нового учителя истории - «бледного, белокурого молодого человека с большим острым носом, быстрыми карими глазами и с порывистыми торопливыми движениями». Это был Николай Гоголь!

 

«Если бы вы знали, моя бесценная маменька, какие здесь заведения для девиц, - писал 23-летний начинающий писатель домой. - Здесь девицы получают сведения обо всем, что нужно для них, начиная от домашнего хозяйства до знания языков и общения в свете… Занятия мои теперь составляют неизъяснимые для души удовольствия».

Не случайно Патриотический закончили его сестры – Анна и Елизавета. Но сам писатель через четыре года вынужден был попрощаться с институтом. Причина ухода такова: он был, мягко говоря, не пунктуален. Не вовремя выходил из отпуска и не всегда попадал в нужный час на собственные уроки. Администрация долго с этим мирилась, но, в конце концов, не выдержала…

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВОСПИТАНИЦ

„Классныя дамы вліяли на дѣтей своею личностью, поддерживая собою институтскій строй. Большая часть ихъ воспитывалась у насъ же. Жили онѣ дружно; если же у которыхъ выходили столкновенія, и онѣ не очень ладили межъ собой, то всетаки относились другъ къ другу съ уваженіемъ и вѣжливостью, остерегаясь, чтобъ дѣти не подмѣтили ихъ недостатковъ.

„Честь Института была нашимъ общимъ сокровищемъ и горе учителю, дамѣ или воспитанницѣ, которые сказали бы хулу на цѣлый Институтъ — въ частности осуждать дозволялось“.

 

Изъ „Записокъ институтки“ :

 

„Однажды въ свободный часъ вошелъ къ намъ улыбающійся Плетневъ и, пристально, пугливо поглядывая, представилъ намъ блѣднаго, бѣлокураго молодого человѣка съ неизмѣримымъ хохломъ, съ большимъ, острымъ носомъ, съ быстрыми карими глазами и съ порывистыми, торопливыми движеніями.

— Вотъ вамъ новый учитель исторіи — Н. В. Гоголь! прошу учиться у него такъ же хорошо, какъ у Близнецова, и намъ обоимъ ничего болѣе не останется желать, — сказалъ Плетневъ, потомъ сталъ насъ экзаменовать,

„Вскорѣ мы замѣтили, что изученіе исторіи у насъ совершенно измѣнилось: послѣдовательные, краснорѣчивые разсказы, подкрѣпляемые годами, смѣнились отрывочными, о хронологическихъ таблицахъ помину не было, но появилось нѣчто въ родѣ исторической критики; философія взяла перевѣсъ надъ простымъ знаніемъ событій,— вездѣ отыскивались причины и будущія послѣдствія ихъ.— Насколько основательны были умозаключенія двадцатитрехъ-лѣтняго философа,— не знаю, но о познаніяхъ нашихъ скажу, что они значительно понизились; впрочемъ, едва-ли и самъ Гоголь такъ былъ силенъ въ исторіи, какъ бы слѣдовало адъюнктъ-профессору Петербургскаго университета. Преподаваніе его было неровное, отрывчатое; однихъ событій онъ едва касался, о другихъ же слишкомъ распространялся. Главной заботой его была наглядность, живость представленія. Однажды, пробѣгая общимъ обзоромъ исторію Франціи, Гоголь схватилъ мѣлъ и, продолжая разсказывать, въ то же время чертилъ на доскѣ какія то фигуры въ родѣ горъ, площадокъ и обрывовъ: на каждомъ подъемѣ или спускѣ писалъ имя государя, возвысившаго или уронившаго Францію. Насъ особенно удивила скала, на подъемѣ и на верхушкѣ которой стояло одно и то же имя Людовика XIV-го. Мы ахнули, а Гоголь засмѣялся — онъ достигъ своей цѣли: увлекъ насъ!

„Чтобъ яснѣе и ближе познакомить насъ съ историческимъ временемъ, онъ приносилъ множество дорогихъ картинъ въ краскахъ, изображавшихъ одежду, утварь, оружіе и памятники древняго міра, картины среднихъ вѣковъ: готическіе замки, храмы, разодѣтыхъ дамъ и рыцарей, потомъ галлерею королей французскихъ, картины временъ Людовика XIV-го.

„Иногда, увлекаясь своимъ поэтическимъ воображеніемъ, онъ вдругъ изображалъ предъ нами причудливыя, калейдоскопическія картины, Одна картина смѣняла другую; едва дыша слѣдили мы за ними и не замѣчали того, что ораторъ въ пылу разсказа дралъ перо, комкалъ и рвалъ тетрадь или опрокидывалъ чернильницу.

„Впослѣдствіи историческія статьи его, помѣщенныя въ арабескахъ, воскресили въ памяти моей увлекательныя лекціи Гоголя: мнѣ точно снова слышалась его торопливая рѣчь, неправильный выговоръ, и снова становилась передо мною блѣдная, вертлявая фигура съ огромнымъ свѣтлорусымъ хохломъ, съ искристыми, карими глазами и саркастически подергиваемымъ ртомъ.

„Разсказы Гоголя были сущія импровизаціи даровитаго поэта, но только тогда, когда поэтъ былъ въ хорошемъ расположеніи. Если же приходилъ онъ не въ духѣ, то зѣвалъ, говорилъ вяло, не поднимая глазъ, грызъ перо или кончикъ носового платка, спрашивалъ слабыхъ, насмѣхался, не досиживая своихъ часовъ бросалъ урокъ и уходилъ; иногда недѣлями не являлся, и ему это спускали ради Плетнева. Начальница укоризненно говаривала инспектору:

— Мнѣ кажется, вы балуете Гоголя, носитесь съ нимъ, какъ съ сырымъ яичкомъ!

— Погодите, Луиза Ѳедоровна, дайте срокъ: онъ выровняется. и изъ него выйдетъ отличный учитель!

„Но Плетневъ ошибался, — Гоголь не выровнялся, соскучился и бросилъ профессорство. Возможно ли было сму, кипучему, геніальному человѣку, усвоить скромную, труженическую жизнь учителя?

„Гоголь былъ не только своенравенъ, но и лѣнивъ. Онъ никогда не приносилъ своихъ записокъ, а заставлялъ лучшихъ ученицъ составлять ихъ со словъ своихъ, вписывая къ тому еще не помянутые года. По этимъ-то дѣтскимъ запискамъ мы и учили исторію.

„Гоголь былъ то довѣрчивъ, то скрытенъ и подозрителенъ, но, не смотря на это, его любили за рѣдкое искусство говорить и за несравненные, только что вышедшіе тогда, „Вечера на хуторѣ”.

„Вообще, его любили, а говоря институтскимъ слогомъ,— обожали, но считали его стороннимъ. Дѣвочки чутьемъ слышатъ, кто привязывается къ Институту и, такъ сказать, входить въ составъ его, или кто остается стороннимъ, чуждымъ.

„Хотя Гоголь и училъ въ Институтѣ около пяти лѣтъ, но онъ оставилъ по себѣ память какого-то блестящаго метеора, освѣтившаго небывалымъ, причудливымъ свѣтомъ тихо, спокойно трудящееся заведеніе“.