Пушкин считал тактильные победы...
Булгаков - врагов...
У Есенина таких списков, пуль - как называют эти реестры на сленге программистов, не было.
Просто были и те, и другие. Враги и сердечные победы. А пули он хранил не в цифрах, а в метафорах. Считать победы не комильфо для провинциала. Всё равно проиграет богеме. Сколько у тебя было женщин - столько и лун. Этот образ в лирике поэта, особенно поздней, до голографичного разнообразен. Сегодня, когда техника с этим объектом почти на "ты", образы Есенина трогают и еще сильнее...
В отличие от многих, он не искал для неё привычных аллегорий по образу и подобию - круг, полусфера, небесное тело. Он воспринимал её, как создательницу видимого мира и так же описывал. Это все равно, что увидев "гений чистой красоты" представить его не блистательной дивой светских балов, а задумчивой подругой, уставшей от стихов и рождений...
У Есенина Луна и кружевница "В лунном золоте украдкой", и старатель "Золото холодное луны" (цикл "Персидские мотивы"), и обычный источник света "Отчего луна так светит тускло" (ххх Отчего луна так светит тускло, август 1925).
Модельером она становится в свете вечерней тишины, обряжая деревья в неожиданный наряд "На бугре берёза-свечка В лунных перьях серебра". Под её веками дремлет ночной мир: "Красный костёр окровил таганы, В хворосте белые веки луны"( ххх Чёрная, потом пропавшая выть, 1914).
Её надломленная коврига появилась в пейзажной лирике в год окаянного перелома 1917: "Ковригой хлебною под сводом Надломлена твоя луна". Но чаще она являлась в периоды внутренних смут. И почти каждый ее образ отдавал земным, не возвышенно эпатажным, уровня высокого штиля, а чем-то близким, узнаваемым и живым что ли..
И пляшет сумрак в галочьей тревоге,
Согнув луну в пастушеский рожок
На грядки серые капусты волноватой
Рожок луны по капле масло пьёт (Голубень, 1916)
Её двойственную природу, как источника, но все-таки отраженного, а не своего света, автор использовал как аллегорию амбивалентности человеческого сознания, когда в порыве увлечения эго замещается образом дорогого человека:
Но за мир твой с выси звёздной,
В тот покой, где спит гроза,
В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза. (Там, где вечно дремлет тайна, 1916)
Вторым смыслом этой разнонаправленности стало ощущение чужака, которое поэт испытывал от рождения до последней строчки. Сначала став ненужным в своей семье, потом — объектом поэтического и богемного буллинга в столице.
В пейзажной лирике это светило не пассивный висяк на ночном небе, она деятельная, преобразующая стихия:
Луна стелила тени.. (ххх Зелёная причёска, Л.И.Кашиной, 1918)
В таком олицетворении ощущается тепло, приземистость и какая-то безответная прирученность и податливость хозяйки ночного неба и человеческого дна подсознания.
Область бессознательного, где ее власть сильна, особенно в период полного круга и времени оборотней, поэт переносит в неожиданный образ. И уже через него ее власть не кажется чем-то бесовским и инфернальным, скорее беззащитно обреченным, рандомно, а не осознанно:
Опять весенним гулом
Приветствует нас дол,
Младенцем завернула
Заря луну в подол. (ххх О муза, друг мой гибкий, 1917)
Поэту часто ставили в упрек его депрессивно-суицидальные мотивы, которые учащались к финалу маршрута по дорогам поэзии. Там образ светила становился более трагичным и каким-то пустым, жестким, но не из-за его влияния, а скорее по волне его восприятия автором со стороны:
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час (ххх Мариенгофу, Я последний поэт деревни, 1920)
Тема новогодия по касательной тронута в стихотворении, но это при сопоставлении времени и места ухода поэта, неплохо вписывается в восприятие себя с обратной стороны жизни. Деревянные часы намного ближе реальности кармических повторений на арене Земли, чем хрустальные гробы на цепях.
Мотив трагической обратки жизни, как наполнителя смерти, двуединость судьбы, как рюмок песочных часов, где каждая минута приближает к финалу, а рождение есть выданный аванс на уход, автор смягчает близким и дорогим ему еще с детства образом лошадей. В его творчестве их появление часто было сопряжено с любовными переживаниями, где он метафоризировал путешествие в очередной роман с безумной скачкой в поле на несущей в никуда лошади.
Понятен мне земли глагол,
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну...(ххх Душа грустит о небесах, 1919)
Самый любимый образ есенинской луны тронул неожиданностью, его потрясающей способностью скрестить белую розу и черную жабу. Некоторые поэты, особенно романтического склада, часто обходят неблагозвучные слова и образы, как грязь на дороге после дождя. У Есенина не было таких слов. Он врастал и жил в них естественно, и эта всеядность, наверное в кругу адептов высокой поэзии считалась не признаком мастерства, а проявлением ремесленничества и провинциальной необразованности. Конечно, вслух об этом не говорилось, но это несложно было услышать чуткому автору в подтекстах, взглядах и чужих холодных репликах.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде.
Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде (ххх Я покинул родимый дом, 1918)
Иногда этот образ проявлен не цельно, а штрихами, где ночная хранительница, подобно уличному фонарю всего лишь источник света. Его сопричастность тревожным переживаниям подхватывается на уровне другого канала восприятия, звукового. И в этом симбиозе, обычная патетика умиротворения, связанная с лунным светом, преобразуется в буйную и даже где-то агрессивную волну, похожую на смысловые оттенки идиомы про "тихий омут":
Мелколесье. Степь и дали.
Свет луны во все концы.
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы.
Сжатая пружина внутреннего напряжения по лучам ночного света и звуку бубенцов прорывается в акт движения, сопряженный с внутренней неудовлетворенностью. Возникает противоречивый неожиданный образ "любимой дороги", которая своей непроходимостью и ухабами не тяготит, а наоборот, привлекает. Эта двойственность темы развития личности из общего переходит в частность, где под дорогой подразумевается уже путь внутренний, а значит, и действие луны получает статус внутреннего света:
Наплевать мне на известность
И на то, что я поэт.
Эту чахленькую местность
Не видал я много лет.
(ххх Мелколесье. Степь и дали. 1925)
Автор любил слова необычные, недолюбленные, забытые и старался их обязательно согреть строкой. Ему нравилось в словах искать не только смысловой паттерн, но и их возможность сочетания с неожиданными образами. Продолжением этого интереса стало и желание создание создать свои частные дериваты. Так, развивая тему световой волны далее, поэт понятие "лунный свет" из словосочетания превращает в слово "лунность", дав новое наполнение этому явлению, которое обозначает скорее внутренний, чем внешний источник проявления. То таинство подсознательного, невысказанного, спрятанного от людей в сейфе своих стихов:
Какая ночь! Я не могу.
Не спится мне. Такая лунность.
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.
Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.
Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, -
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
Любить лишь можно только раз.
Вот оттого ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая.
Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы -
На этих липах снег да иней (ххх Какая ночь! Я не могу, 30 ноября 1925)
Стихотворение написано в последний день осени. Удивительное пророчество о снеге, ставшее не личным инсайтом, а обобщением, где холод сопоставим с Вечностью, он и её колыбель и последний приют. Тот, который уже скоро проявится в предновогоднем побеге сталкера Луны.
Лунность, как обман и иллюзия в жизни каждого человека, где он принимает холодный свет за влюблённость, более саркастично и жёстко отразилась в теме фатализма поэмы "Чёрный человек". Там светило появляется только однажды репликой альтер эго поэта и звучит как разоблачение и даже оскорбление лирического героя:
"Слушай, слушай! -
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится. -
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
(Чёрный человек, 14 ноября 1925 года)
Где бы не появлялся образ этой небесной странницы, он не выглядит небесным, скорее приземленным и близким. И если провести параллель отношений Солнца и Луны в транзакции власти Король/Шут, то она, скорее, грустный арлекин верховного жреца Ярилы. Но мим не довлеющий, а сопричастный и разделяющий жизнь человека со всеми его кочками, падениями и попыткой прикоснуться к любому проявлению жизни: красивому и ужасному. В этой правде, открытой и щемящей, наверное, одна из причин близости есенинской лирики маленькому человеку.
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне... (Собаке Качалова, 1925).
|
|
