Сикстинская Мадонна, итальянский живописец Рафаэль Санти, 1512-1513

Гений Рафаэля  в стремлении к божеству, к преобразованию земного, человеческого в вечное, божественное. Кажется, что занавес только что раздвинулся и взорам верующих открылось небесное видение - ступающая по облаку Дева Мария с младенцем Иисусом на руках.
    Мадонна держит доверчиво приникшего к ней Иисуса по-матерински заботливо и бережно. Гений Рафаэля словно заключил божественного младенца в магический круг, образуемый левой рукой Мадонны, ее ниспадающим покрывалом и правой рукой Иисуса.

В образе Марии гармонично соединены восторг религиозного триумфа  с такими общечеловеческими переживаниями, как глубокая материнская нежность и отдельные ноты тревоги за судьбу младенца. Её одежды подчёркнуто просты, она ступает по облакам босыми ногами, окружённая светом.

Вот как о «Сикстинской Мадонне» писал Василий Жуковский:

    «Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на неё. [...] это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит. [...] Гений чистой красоты был с нею».

Гармония духовного и телесного — в этом состоял гений Рафаэля.

И в «Сикстинской Мадонне» Рафаэль добился того, к чему стремилась вся эпоха, — он гармонично соединил идеалы христианства и античной культуры. А чтобы добиться этой гармонии, Рафаэль использовал лучшие открытия в живописи, сделанные его современниками.

Искусство Рафаэля было ясным и возвышенным. А в «Сикстинской Мадонне» он достиг идеала — создал символ чистоты и смирения. Именно поэтому «Мадонну» считают шедевром. И поэтому она стала эталоном для многих поколений художников и музой для писателей и поэтов.

Великий ум Гете не только оценил Рафаэля, но и нашел меткое выражение для своей оценки: «Он творил всегда то, что другие только мечтали создать». Это верно, потому что Рафаэль воплотил в своих произведениях не только стремление к идеалу, но самый идеал, доступный смертному.

В.А. Жуковский говорит о «Сикстинской мадонне» как, воплощенном чуде, как, поэтическом откровении и признает, что создана она не для глаз, а для души: «Это не картина, а видение; чем дольше глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобой что-то неестественное происходит...
И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостью красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительной легкостью и простотою передала холстине то чудо, которое во внутренности ее совершилось».