- Нет, - сказала бабушка, - Я никуда не поеду. Я уже слишком старая для всего этого.
Но папа считал, что одной ей в городе делать нечего, и что кому-то же надо смотреть за Анжеликой, пока они с мамой будут загорать на пляже и ходить по вечерам в гости. В конце концов, такие путевки дают не каждый день, да еще бесплатно. И там, на островах, замечательный свежий воздух. Бабушка сможет подправить здоровье.
И они поехали всей семьей, хотя бабушка волновалась, не будет ли она лишней.
На островах в самом начале лета было совсем немноголюдно. Коридоры санатория, застеленные ковровыми дорожками, стояли пусты; дикий пляж тянулся на несколько километров, песчаный, с намытыми серыми корягами, кусочками янтаря и стеклышками, сглаженными морем до мутных зеленоватых камушков. После завтрака Анжелика ходила по пляжу босиком в поисках клада и принесла домой серебряное колечко, найденное в песке, кусок непонятной железки и бутылку, в которой, по всем признакам, должен был бы водиться джинн. Папа, после долгих уговоров, кряхтел и ворчал, вытаскивая из бутылки пробку, но джинна внутри не оказалось.
- Жаль, - сказала мама, - у меня как раз накопилось немного желаний.
- Найду завтра, - уверенно пообещала Анжелика, выбрасывая бутылку в мусорное ведро.
Бабушка молча читала, сидя в кресле у окна.

Вставала бабушка рано – она всегда была жаворонком. Тихонько одевалась, и, чтобы никого не разбудить, спускалась вниз, в просторный светлый холл, и читала там, сидя в одном из плетеных кресел. В высокие витражные окна лился мягкий утренний свет, шумело море вдали, пахло хвоей, деревом и мокрой травой. В холле было довольно прохладно, и бабушка куталась в плед. Иногда она чуть поджимала губы и перелистывала страницы с каким-то сухим, почти что хрустящим шорохом.
На третье утро бабушку, читающую в холле, окликнули.
- София! – сказал знакомый звонкий голос, - Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами, моя дорогая?
Бабушка подняла глаза и увидела в нескольких шагах от себя Юханну Фольгенсон, свою давнюю знакомую. Когда-то, когда бабушка еще не вышла замуж и не уехала в Хельсинки, они с Юханной жили на соседних улицах и частенько встречались в магазине и на танцах, но помимо этого их, в общем-то, ничего не объединяло, и бабушка не была уверена, что она рада этой встрече.
- Юханна, дорогая, - осторожно сказала она, - Какая неожиданность встретить тебя здесь.
Юханна сняла шляпу и небрежно бросила ее на столик рядом с бабушкиным креслом. Сама она не спешила садиться (бабушка втайне была этому рада), оглядываясь по сторонам с таким видом, словно кого-то искала, но никак не могла вспомнить, кого же именно. Бабушка со вздохом отложила книгу. Похоже, почитать сегодня не удастся.
- Ты одна здесь? – спросила она только для того, чтобы не выглядеть невежливой.
- Ах нет, что ты! – улыбнулась Юханна, - я приехала с Бертом. Ты помнишь Берта? Он жил через два дома от тебя, такой прелестный курносый мальчик. Мы поженились, когда я закончила колледж, и с тех пор ни разу не поссорились. Только представь себе – ни разу не поссорились за сорок лет!
- Ни единого раза? – удивилась бабушка.
- Ну, по крайней мере, ни единого раза – серьезно.
Юханна засмеялась звонким переливчатым смехом. «Какой неправильный у нее смех, - раздраженно подумала бабушка, - Такого смеха не должно быть у женщины ее лет. Так смеются совсем молодые девушки, но никак не почтенные дамы, которым скоро справлять семидесятилетие». Юханна снова оглянулась на дверь, и ее темный, чуть тронутые сединой волосы рассыпались по плечам. Бабушка погрустнела. «А Юханна ведь совсем ненамного младше меня, - думала она, - лет на пять или шесть, а как выглядит. Откуда в ней эта девичья ветреность, эта жизнерадостность? Почему она считает нужным казаться степенной и уравновешенной, почему совсем не следит за своими движениями? Вот опять оборачивается – так резко, как девчонка совсем. Нет, так не должна вести себя воспитанная дама преклонного возраста в приличном обществе». Но вслух бабушка, конечно, не сказала ничего – это было бы невежливо.
Наконец Юханна углядела своего мужа – он занес в холл два тяжелых чемодана – и приветственно помахала ему рукой. Рукава ее светло-зеленого платья взметнулись птицами, а лицо осветилось такой искренней, такой счастливой улыбкой, что бабушке стало неуютно находиться рядом с ней. Она почувствовала себя старой нахохлившейся вороной, черной и мрачной. «Но что это я, - утешала себя она, - должно быть, Юханна ведет себя так просто потому, что в жизни у нее никогда не было проблем и горестей. Точно, ее оберегали от всего, словно тепличную розу, и она не знает ни бед, ни печалей; ее никогда не грызла такая невыразимая тоска, как меня. У нее же никогда не умирал муж. Да что я думаю – она со своим мужем даже ни разу не ссорилась!». Бабушка невесело усмехнулась и решительно поднялась с кресла.
- Мне пора, Юханна, - сказала она, - мой сын с семейством уже наверняка проснулись, мне стоит вернуться к ним.
- О, ты тоже в компании? – обрадовалась Юханна, - Тогда, быть может, тебе будет интересно узнать, что этим вечером на танцевальной площадке будет концерт – приехали какие-то музыканты из Корпо. Мы с Бертом обязательно придем послушать. Вы ведь присоединитесь к нам?
- Возможно.
- Приходите обязательно! Мы ведь так давно не виделись, мы так многое должны рассказать друг другу!
С этими словами Юханна порывисто шагнула к бабушке, только поднявшейся с кресла, и поцеловала ее в сухую морщинистую щеку. Губы ее были мягкими и горячими.

Папа и мама тоже узнали о вечернем концерте. Анжелика просилась пойти с ними, но концерт давали очень поздно, после заката, и мама решительно запретила ей приходить. Бабушка сослалась на дурное самочувствие и тоже осталась в комнате. Она почитала девочке вслух, рассказала несколько забавных историй из своего прошлого – истории эти были у них своеобразной традицией: Анжелика знала их все наизусть и могла бы сама продолжить с любого места, если бабушка вдруг замолчит, но все равно просила рассказать их всякий раз, когда они оставались одни. Когда же наконец ребенок уснул, бабушка сняла с шеи медальон и, раскрыв его, долго всматривалась в маленькую фотографию внутри него. На фотографии был умерший почти десять лет назад бабушкин муж.
«Надо же, - думала она, - я почти позабыла его лицо. А ведь я так любила его, Боже. Мы были так счастливы. И как я могла забыть? У него, оказывается, такие добрые глаза. И такие пухлые, совсем по-детски пухлые губы. Как же я могла забыть…» Бабушка прикрыла глаза и попыталась представить себе снова их первую встречу. Она тогда была совсем еще девчонкой, а он вернулся из армии, и был такой высокий, сильный, гордый, с вечно выпрямленной спиной. Бабушка даже боялась к нему подступиться, ведь в него были влюблены все девчонки в округе, и он мог выбрать любую, а она… но какой же была она? Бабушка постаралась вспомнить, но картинки выходили смутными, расплывчатыми, и все чаще ей казалось, что все было совсем не так, и она просто выдумывает детали. Что-то главное, что-то самое важное потерялось, стерлось из ее памяти, какой-то тоненький стерженек, на котором все и держалось – и теперь воспоминания были всего лишь картинками, не вызывая более никаких эмоций.
«Какие глупости, - сказала себе бабушка, - можно подумать, что память – это самое главное. Какой прок в этих воспоминаниях? Все уже стерлось в пыль, обратилось в прах, развеялось по ветру. И сама я тоже скоро обращусь в прах, и потому мне незачем обременять себя всеми этими бессмысленными страданиями, обидами, недоговоренными словами, невыполненными обещаниями. Это Юханна может позволить себе помнить прошлое, у Юханны оно безоблачное, как небо в июле. Мне же незачем носить с собой все свои невзгоды».
Вздохнув, бабушка снова закрыла медальон и положила его на тумбочку рядом с кроватью. Поворочавшись еще с полчаса, она наконец уснула.

Наутро бабушка решила не спускаться в холл. Она читала, лежа в постели, и поднялась только тогда, когда проснулись все остальные. Вместе они позавтракали, затем зашли в библиотеку взять сказок для Анжелики. Бабушка украдкой оглядывалась по сторонам, опасаясь снова встретиться с Юханной, но ни ее, ни Берта нигде не было. «Наверное, ушли прогуляться», - решила бабушка, и ей показалось, будто бы камень упал в эту минуту с ее сердца. Ей снова стало спокойно, как было до встречи со старой знакомой.

После обеда мама и папа ушли в театр, а бабушка с Анжеликой собирались на прогулку. Всю ночь до того шел дождь, и небо все еще было хмурым. Неспокойное, грязно-серое море сердито пенилось, на востоке ворочался гром, но ветер был теплый и пах свежестью. Из открытого окна доносились протяжные крики чаек и робкий стрекот одинокой цикады.
Анжелика вертелась перед зеркалом, выбирая шляпку.
- Какая лучше – та зеленая или вот эта? – спрашивала она, расправляя поля соломенной шляпки с красной лентой.
Бабушка оторвалась от книги и критически осмотрела анжеликино отражение в зеркале.
- В подобную погоду носить соломенные шляпки – сущее безрассудство, - сказала она, - А ну как снова пойдет дождь?
Бабушке не хотелось идти гулять. У нее кружилась голова, да и в книге только-только стало происходит что-то интересное. Но Анжелика была неумолима: она носилась по комнате, поправляла прическу у зеркала, подбирала бусы к платью, высыпав на кровать содержимое всей своей шкатулки с украшениями, старательно завязывала бантики на туфлях, то и дело подбегала к окну и прижималась носом к стеклу, выглядывая что-то на побережье – и делала все это так напористо и настойчиво, что бабушка вынуждена была сдаться. «И что она нашла на этом морском берегу? – думала бабушка, одергивая юбки, - Море как море; сто лет таким было и еще лет сто таким будет, никуда не денется».
Ключи они оставили у дежурной внизу. Анжелика в нетерпении подпрыгивала на месте, забегала вперед и вглядывалась в горизонт, прикладывая ладошку к глазам и привставала на цыпочки, оборачивалась раздраженно – ну где же ты там? – топала ножкой, ворчала себе под нос, подражая папе. Бабушка шла неспешно, осторожно ступая по мокрым плиткам дорожки так, чтобы не запачкать туфель. Туфли были старые, бабушкины любимые; их подарила ей старая подруга, с которой они вместе когда-то ездили на конференцию по проблемам разработки подземных месторождений природного газа. Подруга умерла три года назад, а туфли еще и не думали разваливаться, и бабушка очень старалась сохранить их подольше.
По крутой деревянной лесенке они спустились вниз – Анжелика легко сбежала по ступенькам, взметывая юбки; бабушка шла аккуратнее, держась за мокрые перила и внимательно глядя, куда она ставит ногу – и оказались на берегу. С моря дул сильный ветер (Анжелика схватилась за поля шляпки, чтобы ту не унесло), волны с шипением накатывали на берег и отступали, оставляя на песке полосы желтоватой пены и мелкие веточки. Сильно пахло водорослями и солью, в сотне метров слева стая чаек, громко ругаясь, что-то делила, делила и никак не могла поделить.
- Фу какие невоспитанные, - сказала презрительно Анжелика, показывая на птиц пальцем.
- Не более невоспитанные, чем некоторые, - ответила бабушка, - Показывать пальцем, к твоему сведению, нехорошо.
Анжелика быстро спрятала руки за спину.
- Все равно невоспитанные, - упрямо сказала она, - Нельзя же производить столько шуму в общественном месте.
Бабушка насмешливо фыркнула.
Чайки взвились с места и с криками полетели прочь.
- Я пойду поищу янтарь, - сказала Анжелика, сбрасывая туфли.
И побежала, придерживая шляпку, туда, где таяли на пески клочки морской пены. Бабушка присела на корягу, вынесенную когда-то на берег морем, и раскрыла книгу. Ветер трепал страницы, мешая читать. В книге снова стало неинтересно – сплошные разговоры и никакого действия; бабушке надоедали длинные диалоги в книгах, такие нудные, такие предсказуемые. «В моем возрасте, - думала она, - уже очень скучно читать, как другие пытаются выяснить смысл жизни, спорят о Боге, ищут любовь и надеются, что завтра мир изменится к лучшему. Вот если бы в книгах писали что-нибудь новое, чего я еще не знаю…» Но в книгах, которые читала бабушка, такого почему-то никто не писал.
- Смотри! – закричала вдруг Анжелика, показывая пальцем в небо.
Бабушка подняла голову от книги. На западе тучи медленно раздвигались, и сквозь щель проглядывало робкое майское солнце. Его лучи скользнули по воде, вызолачивая серые волны, обеляя морскую пену. Весь мир вдруг заискрился миллионами дождевых капелек на стебельках травы, на светло-зеленых листьях, на анжеликиных волосах. Мокрый песок у самой воды отразил небо, сверкнул бабушке в глаза, ослепил ее на мгновение – а когда она снова смогла видеть, побережье было совсем иным. Чайки вдали, на берегу, умолкли. Одна за другой они расправляли крылья - против света птицы казались черными силуэтами – и грациозно взмывали в небо. Шум волн словно стал глуше; в роще за бабушкиной спиной проснулись и запели наперебой птицы, а Анжелика, стоя по щиколотки в мокром песке, уже перебирала в пальцах что-то маленькое, блестящее, только что найденное. Солнечный луч подкрался к бабушкиным рукам и осторожно коснулся ее пальцев, прижимающих страницы книги.
«А что, - подумала бабушка, - я не так уж и стара, раз могу еще видеть все это, и раз солнце все еще слепит мои глаза».
Она спрятала книгу в сумку и резко встала – так резко, что у нее слегка закружилась голова. Ветер растрепал ее косу, и тонкие седые волосы лезли в глаза и рот, щекотали щеки. Бабушка улыбалась.
- Не так уж я и стара, - повторила она вслух, медленно, тщательно произнося каждое слово.
А потом скинула туфли и, совсем по-анжеликиному, подобрав юбки, пошла вперед мелкими быстрыми шажками. Песок был теплым, влажным и чуть пощипывал кожу; «Боже мой, - думала бабушка, - я же не чувствовала такого уже лет двадцать, этого вот песка, этой влажности под ногами, этого ветра!». Анжелика удивленно вскинула голову, провожая ее взглядом: бабушка дошла до того места, где волны разбиваются в пену и замерла, наслаждаясь ощущением мелких теплых пузырьков, затем перехватила юбки поудобнее и побежала по берегу, увязая в песке и тяжело переваливаясь с боку на бок. Шагов через тридцать она устала и остановилась, тяжело дыша. Ноги ее дрожали.
- С тобой все хорошо? – спросила подошедшая Анжелика.
Бабушка кивнула, закашлялась и схватилась за грудь сухими тонкими пальцами.
- Давай-ка вернемся в комнату, дорогая, - наконец сказала она.

- Матушка! – возмущенно сказала мама вечером, - Что с вами такое было? У вас же волосы все в песке. А Анжелика перепачкалась с ног до головы! Неужели так сложно было уследить за ребенком?
Бабушка не ответила. Она сидела на своем любимом месте, у окна – но сегодня не читала книг и даже не вязала, а смотрела, не отрываясь, на тонкую багряную полоску гаснущего неба на западе. Ветер дул с такой силой, что дрожали стекла, и Анжелика боялась, не порежется ли бабушка, когда они разобьются.
- Успокойся, Мариса, - сказал папа, беря маму за руку, - Какая, в сущности, мелочь: перепачканное платье. Я в ее возрасте и не так пачкался, а уследить за мной было и вовсе невозможно.
- Вот от тебя наша дочь и унаследовала все самое дурное, - отвечала мама раздраженно.
- Зато от тебя она унаследовала смышленость и красоту, - улыбался папа, и мама, в конце концов, улыбалась ему в ответ.
Анжелика уже лежала в постели, натянув одеяло до самого носа, и наблюдала за ними в щелочку неплотно закрытой двери. Ей хотелось спать, но из головы все никак не шла эта странная картинка: бабушка, бегущая босиком вдоль полосы прибоя, бабушка растрепанная, бабушка улыбающаяся. Такой ее Анжелика еще не видела – счастливой, растерянной… молодой? «Что же такого, - гадала она, ворочаясь с боку на бок, - бабушка увидела в небе? И почему этого не углядела я?»
Родители пожелали бабушке хорошей ночи и вошли в комнату, закрыв за собой дверь. Пока они раздевались и возились с постелью в полумраке, Анжелика уснула.
Бабушка же сидела у окна еще час или два. Шумело море; не зажигая света, вглядываясь в серость за стеклами, бабушка пыталась различить границу неба и моря. «Завтра, - думала она, - надо обязательно поговорить с Юханной. Нам ведь и вправду есть что сказать друг другу. Мы ведь жили в одном мире, и так жаль, что наши дороги совсем разошлись. Может быть, она поддерживает с кем-нибудь связь? Наверняка поддерживает. Ходит в гости к нашим общим знакомым, пьет с ними чай, обсуждает новости… непременно надо завтра поговорить, непременно».
Море шумело все громче, его ритм отдавался во всем бабушкином существе, бился в висках и гулко ухал где-то глубоко-глубоко внутри. Ветер снова ударил в стекла, они тоненько зазвенели. Деревья за окном гнулись, травы прижимались к земле, словно обнимали старую мать. Зарядил дождь, громко барабаня по жестяной крыше, сверкнуло, прогремел гром. Но и гром не заглушил морского прибоя, да и сам прибой стал быстрее, чаще, словно это вовсе не волны бились в берег и откатывались назад, а бабушкино сердце…
Она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Прибой в ее голове нарастал и нарастал, сливаясь в единый невнятный и оглушающий шум. Пальцы бабушки гладили шершавый подлокотник, с каждым разом все медленнее, медленнее, пока не замерли совсем.
Вскоре дождь утих, и тишину в комнате нарушало лишь тиканье часов на бабушкином запястье.