У бабушки была шкатулка. Наверное, тогда, на пепелище эпохи, у многих были такие шкатулки, тогда, вообще, у всех все было одинаковое: сервант, сервиз, рыбки-стопки с восхитительным золотым шаром. Белая шкатулка с геометрическим кружевным узором играла грустную мелодию. В свои пять лет я понятия не имела, что существуют какие-то «Подмосковные вечера», и для меня это была печальная мелодия. Быть у бабушки с дедушкой в гостях в их квартирке с чуланом (где спал, между прочим, дедушка) было удовольствием – позволялось многое, если не все: переставить драгоценный единственный шарик из горлышка в горлышко (разбить одну стопку), попрыгать на диване (истоптать ровно застеленную простынь), поесть варенье (на следующий день чесать руки из-за аллергии на сахар), нарисовать все что только можно на тонкой желтоватой бумаге (испортить десяток листков), щипать бабушкины уставшие запястья, с любопытством глядя, как тянется кожа с морщинками. Но главным чудом была «моя шкатулка» с чудесной музыкой. У шкатулки были три короткие ножки, она была приземистой дамой, ничуть не изящной, но загадочной вполне. Она о чем-то говорила, но о чем, я разобрать не могла, наверное, о памяти. Бабушки не стало, когда мне исполнилось пять, следом ушел дедушка, который, всю жизнь прожив атеистом, под конец интересовался, увидится ли там со своей Галей. Начался новый век. С их уходом дом перестал быть их домом, мы никогда больше не ходили по тем дворам, хотя это было всего в двух автобусных остановках от места, где мы жили с мамой и папой. Помню поминки и как меня раздражала фотография бабушки и дедушки с черной лентой. Я до сих пор ненавижу черные ленты на фотографиях: будто ты взял и перечеркнул человека, будто проорал «КОНЕЦ»; но устыдился и поэтому шмякнул ленту в уголок. Рядом с фотографией, кажется, были тонкие восковые свечки, запах которых прочно ассоциируется у меня с русской церковью и молитвой. Я пыталась помочь маме на кухне, но, конечно, не помогала, потому что мне было 6 лет, а на кухне было много женщин, блинов и борща, которым ничем нельзя было помочь. Мама забрала мои рисунки, кажется, больше мы ничего не взяли. Про шкатулку я почему-то не спросила, маленькая была, да и скромная. Спросила маму только когда выросла, наверное, лет в семнадцать. Оказалось, шкатулку взял мой двоюродный брат Сережка (осознание того, что я у бабушки была не единственной внучкой, а четвертой, откровенно говоря, до сих пор ко мне не пришло), а потом семья Сережки уехала в Воронеж. А я и не знаю, брал ли он шкатулку с собой или нет. Для меня и сейчас странно, что он взял ее себе, ведь хранить грустную музыку в кружевном наряде – это так по-девичьи. В любом случае, материально она была для меня потеряна, зато я хорошо ее помню, как и немногое, связанное с бабушкой, но врезавшееся в память щемящим взглядом на уровне животов (так видит взрослых ребенок). Через семь лет мы переехали из Казахстана в Россию, оставив могилы родных. Иногда я вспоминаю о бабушкиной шкатулке и, может, благодаря этой памяти, ничуть не изящная, твердо стою на своих двоих.