В шарообразной сфере сознания, по завещанию философа, не имеющей субъекта и объекта, не имеющей начала и конца, я вижу пробоины: пройденные точки возврата, после преодоления которых, круг мысли постоянно спотыкается. Они могут быть счастливыми и несчастливыми, но травматичны при любом исходе: счастье тоже болезненно для человека, так как сущность его сводится к оппозиции несчастья. Некоторые переживают эти травмы, возвращаясь к ним в ночных сновидениях, другие записывают их в свой дневник. Третьи говорят о них.

***

Стоит женщина. С виду года двадцать три. Стоит, о чем-то рассказывает. И тут вдруг чувствуешь, что это не женщина стоит, а весна. И одежда как-то на ней не важна. Кажется, что проглядишь все глаза — до ее костного мозга доглядишься, в котором, без сомнения, перетекают одна за другой жемчужины голубого цвета. Она откинет волосы. Или не откинет, потому что они у нее завязаны в тугой хвост так, что тянет виски, а тебе все равно нравится. Она вся нескладная была, а тут вдруг сложилась и стала прозрачной. Видишь несуразный белый лен поверх черного белья, а думается: «Как хорошо».  Видишь пухлые губы, почти орлиный нос. Кажется, что кончик носа хочет поцеловать ее верхнюю губу, хочется поцеловать кончик ее носа: посоревноваться с губой, которая упрямо больше нижней. Скулы у нее видны, но щеки детские, шелковые, наверное, теплые и пахнут молоком или орехом. Вдруг тонкая шея, на которой покоится тонкая маленькая ладонь с тонкими пальцами. На большом пальце правой — кольцо, на левой — аллергия на сладости красными пятнами и волдырями. Хочешь разглядеть пятна, потрогать волдыри. Теребит спутанные волосы, хочется расчесать их или почесать ей голову — физиологические приятности. Скользишь. А губы обветрились у нее, грызет. Грызешь свои, чтобы как у нее. Вниз — круглые, полные плечи. Низкая грудь — тайна. Полная талия, кажется, мягкая, как подушка, которую бабушка набивала гусиным пухом в твоем детстве — положить бы голову и уснуть, а лен пусть покалывает, как острые кончики перьев, въедающиеся в младенческие волосы и лоб. Молчу. Тонкие длинные ноги в узких малых брюках, таких, что всё видно, но хочется затянуть еще: вдруг что-то скрыто и тогда проглянет из-за льна тело, а из-за тела мышцы или хотя бы сухожилия, а из-за них кости, белые, с хрящами, а там жемчужины. Доглядеть. Доглядеть бы. Смотрю: села у окна, только изображающего весну, потому что весна — она.

Мне едва исполнилось 18 лет. Я переживаю один из моментов восторга невыразимого. Я - лишенная поэтического слова, языка и творчества, обладающая лишь вдохновением. У возлюбленной тогда было одно имя, позже она преобразилась в слова, обрела чужие имена, стала веществом дыхания. Тогда же она была плотью, первым созерцанием телесности в её интимном виде. Тело проникает необычное экстатическое состояние, когда ты понимаешь, что только ты единственный ценитель и почитатель открытой тобой красоты. Эротика проявляется неожиданно: в отпечатке браслета на коже запястья, в перевернутом кольце, в неровностях, кровяных царапинах, заусенцах, сонных глазах, зевках, почесываниях, проглядывающем нижнем белье между пуговиц рубашки, нелепом лаке с блёстками, упавшей реснице. Всё разрушающее образ, осанку, контур волнует. Я бы перечислила всё в ней, но ни одна черта не расскажет о волнообразном, звучащем, пахнущем том, что было повсюду: в медленно падающем пухе рваных снежинок, лепящих комья на решетчатом окне; цветении до одури сладкой сирени; июльской пыли и кипящем асфальте; смелых шагах легко обутых ног по струящимся потокам сентябрьских дождей.     

  Я помню ее слова, звучание ее высоковатого с хрипотцой голоса, когда я мучилась болью от менструаций, но была вынуждена слушать ее речь. Вообще, всё, слышанное мной сквозь боль, запоминается, как видеозапись.

Мне страшно, когда я думаю о том, что когда-то взгляну на неё измененным сознанием, и трепетно обожаемые неровности покажутся ложбинами, недочетами, недоработкой хмельного Пигмалиона. Физиологически я переживаю схожее измененное чувство, когда вижу черенок от яблока… Ничто не вызывает во мне большего чувства омерзения, чем черенок от яблока. Обгрызенный на мягком конце сначала, потом засохший и напоминающий метлу – он наталкивает на мысли о бессмысленности существования, лишает покоя и уюта. Напоминает, что всё ложно, кроме него самого: где была жизнь – будет засохший черенок. Я даже съедаю целиком завязь, лишь бы не видеть, как она покроется медной коркой, и не обонять омерзительного железного запаха разложения органической плоти фрукта. Первородный грех был не в яблоке. Он был в черенке. Писатель говорил: «Че-ло-век!» А я отвечу ему: «Че-ре-нок!».

Таков мой страх: поглощение плоти, ее разложение в пустоту. Можно бесконечно говорить о духовной бестелесности, но всякий Эрот телесен. Когда он бестелесен, то он становится Агапэ, открытой немногим, любящим Бога-Христа. Моё единственное причастие – ночное одиночество под строгим взглядом иконы. Я не сплю уже которую неделю: на меня смотрят четыре миндалевидных глаза. По девичьей привычке ложусь на живот, пусто уставившись в дверь. Но она всё равно смотрит – сверлит взглядом дыры позвоночника меж костей (где-то там прячется совесть). Ночной судья. У неё странная внешность: с такой не рождаются, но рождают. Острый подбородок, тонкие губы без выражения, нос-черта, мягко-вечная шея. Глаза. Каждую ночь она плачет: от левого зрачка до плеча тянется сухая деревянная слеза с расходящимися трещинками. Две тысячи лет она плачет. Никто не видел ее волос, зато не скупятся приукрасить: на традиционно багрово-серый плат вешают золотые цепи, ввинчивают блескучие каменья и жемчуг (много - вместо одного, что в грязи). Хотят удержать: «Поплачь еще!» - заточают в злато и серебро по завещанию Господа, и обходят лишь медь.

Теперь, когда прошло уже столько лет с первой встречи, я вижу её повсюду: она во вкусе сладко-трескучего спелого яблока, во взгляде Богоматери. Движимая чувством стыда из-за неознакомленности, я читаю Ветхий Завет. Там, до того как столетья обернулись к Христу, до того как время обрело смысл и завершенность, была она. Она была Евой, была бедной Лией, обманутой Рахилью, была раздираемой страстью Зулейхой, была-была-была. Она была и будет моим словом, дарящим мне право быть человеком.

Лишь бы не обернулась плоть в пустоту,

Лишь бы не обернулся плод в черенок,

Лишь бы было слово хвалить одну,

Благодаря которой аз есмь сый.