Я отчетливо помню нашу аудиторию по занятиям академическим рисунком. Наш корпус вообще был милым и безнадежным воспоминаем о временах того далекого совдепа, который всегда казался мне выдумкой, вбитой в голову всем людям прошлого поколения - этакая ностальгирующая мысль о таки найденной Атлантиде. И нашу классную комнату словно вынули из того времени и предоставили нам в вечное пользование и прямое тому доказательство. Огромные окна, пахнущие мокрой известкой, потертый паркет, дверь, вечно отвлекающая внимание своим скрипом при малейшем ее касании, от не менее устаревших постановок, мольберты повидавшие сотни и сотни таких же неумех, как я и единичных гениев, как ты. Преподаватели являлись живым доказательством того, что так долго все таки живут, пытаясь сохранить при этом трезвый рассудок. 

 

Зато свет там был настолько живым, что хотелось впитывать его в свои картины и навсегда увековечивать этот краткий миг всех времен. Он лился мягким шелком на выгоревшие драпировки, касался предметов и замирал на самом краю стола, не смея броситься с обрыва. Он был по-настоящему живым. И мы с тобой тогда были живыми. Смотрели на этот свет с одной точки отсчета и все не могли найти ту грань соприкосновения с вечностью.

 

Знаешь, мне есть о чем молчать. Слов никаких не осталось. А вот помолчать всегда есть о чем.

В аудитории всегда пахло осенью и стоял тихий шорох, который оставляли карандаши на бумаге. Каждый думал о чем-то своем, как всегда важном и в тоже время совершенно пустяковом, ведь тогда вся жизнь была впереди и мое сердце падало в пятки от всего, что было в мыслях и на бумаге, в душе.