Я представляю страх и обалденье,
когда попало в Третье отделенье
"На смерть Поэта"...
Представляю я,
как начали все эти гады бегать,
на вицмундиры осыпая перхоть,
в носы табак спасительный суя.
И шеф жандармов — главный идеолог,
ругая подчиненных идиотов,
надел очки... Дойдя до строк: «Но есть,
есть Божий суд, наперсники разврата...» —
он, вздрогнув, огляделся воровато
и побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,
и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,
но Бенкендорф с тех пор утратил сон.
Во время всей бодяги царедворской —
приемов, заседаний, церемоний:
«Есть Божий суд...» — в смятенье слышал он.

«Есть Божий суд...» — метель ревела в окна.
«Есть Божий суд...» — весной стонала Волга
в раздольях исстрадавшихся степных.
«Есть Божий суд...» — кандальники бренчали.
«Есть Божий суд...» — безмолвствуя, кричали
глаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,
украдкой превратился в атеиста.
Шеф посещал молебны, как всегда,
с приятцей размышляя в кабинете,
что все же Бога нет на этом свете,
а значит, нет и Божьего суда.

Но вечно
надо всеми подлецами —
жандармами, придворными льстецами,—
как будто их грядущая судьба,
звучит с неумолимостью набата:
«Есть Божий суд, наперсники разврата...
Есть Божий суд... Есть грозный судия...»

И если даже нет на свете Бога,
не потирайте руки слишком бодро:
вас вицмундиры ваши не спасут,—
придет за все когда-нибудь расплата.
Есть Божий суд, наперсники разврата,
и суд поэта — это Божий суд!
(Сергей Черкашин)