• Авторизация
Дневник madywolf Лента друзей - Дневник - Полная версия


Тихий омут [Фёдор Сологуб (настоящее имя Фёдор Кузьмич Тетерников)] 28-02-2021 18:06 к комментариям - к полной версии - понравилось!

Это цитата сообщения Bo4kaMeda Оригинальное сообщение

Тихий омут [Фёдор Сологуб (настоящее имя Фёдор Кузьмич Тетерников)]

Bo4kaMeda


Портрет Фёдора Сологуба работы Бориса Кустодиева, 1907


О нем много лет только и помнили, что он "Смертяшкин", как его припечатал Горький, известный жизнелюбец. А Сологуб жизнь не любил, звал ее "бабищей дебелой". Он всю жизнь любил Смерть — тихую, печальную, дающую отдохновение. И когда о нем вспомнили, оказалось, что загадочный, наглухо застегнутый старик Смертяшкин — и мудр, и нежен, и язвителен, и точен...


И что-то такое важное понимает — и про жизнь, и про смерть, и про мыкающегося через одну к другой человека. Такое, правда, понимает, чего и знать-то про нее совсем не хочется.

В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: "Помоги!"
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?

Эти строки — одни из первых — залетели в перестройку в какой-то из многочисленных, торопливо собранных первых сборников Серебряного века и проткнули насквозь своей голой простотой — среди олуненных аллей, вакханок с тирсами и прочих украшательств этой пышной эпохи. Тем и запомнился Сологуб — горькой безнадежностью и нежным шепотом о мечте: "Звезда Маир сияет надо мною, // Звезда Маир, // И озарен прекрасною звездою // Далекий мир"...



кликабельно
Ф. К. Сологуб среди преподавателей и учеников Андреевского мужского четырехклассного училища.
Начало 1900-х годов


Он никогда не хотел ничего о себе рассказывать, боялся писать дневники: вдруг прочитают (прочитали — ужаснулись). Сжег интимные стихи (оставшиеся — коробят), ничего о себе не рассказывал, не давал интервью, не публиковал своей биографии: кому, мол, она интересна? Вообще вел себя по тютчевскому завету — молчал, скрывался и таил. Но при этом рассказывал о себе в прозе и стихах самое главное и сокровенное. Собеседнику — ни за что, а читателю — самый свой болезненный опыт выкладывал как на духу, только преломленный и опосредованный.

На психологическом жаргоне таких людей называют "травматиками". И жизнь, и творчество Сологуба сформированы хронической психической травмой.

Отец его, Кузьма Афанасьевич Тетерников, был незаконным сыном барина и крестьянки, человеком добрым и хорошим, однако доброты его сын Федя видел мало: отец умер от чахотки, когда ребенку было всего четыре года. Смерть его Федя переживал мучительно. Мама, Татьяна Семеновна, работала прислугой в семье вдовы коллежского асессора Агаповой. Она боялась, что сын пойдет по кривой дорожке, как многие вокруг, в том числе и ближайшие ее родственники, которые, кажется, только и делали, что пьянствовали и дрались. Она очень хотела воспитать Федю и его сестру Олю правильно. Но как это сделать — она не знала, а потому, как многие благонамеренные родители той поры, уповала на волшебную воспитующую силу розги. Федю били, секли и ставили на колени за всякую провинность. А мальчик был вдумчивый, склонный к рефлексии, самокопанию, так что вскоре он вполне проникся осознанием своей глубокой греховности и испорченности. Раз наказывают — значит, заслужил, значит, это ему нужно. Он еще и в пояс кланялся матери, благодаря за науку, и на всю жизнь остался исполосован душевно и телесно этой наукой перепуганной, злобной любви.



Татьяна Семеновна Тетерникова (1832–1894), мать писателя.
1890-е годы


Старуха Агапова, в доме которой он рос, была его крестной, он звал ее бабушкой. Вроде бы это был его шанс прорваться к культуре, книгам, театру — в семье была библиотека, его брали в театр, там он впервые услышал пение Аделины Патти и, кажется, до конца своих дней вспоминал его как редкое чудо. Но семья была дикая, обывательская, утопающая в семейных скандалах — от бабушкиного темперамента мальчик натерпелся не меньше, чем от материнского, и ее мучительное умирание отметил стихами: "Как дух отчаянья и зла, ты над душой моей стояла"...

Он старательно выгораживал себе пространство, в котором можно было жить и дышать, — пространство книжное, поэтичное, музыкальное. Запретное, тайное, его собственное, куда не допускался никто. Стихи он писал с 12 лет. Читал много, и, конечно, в этой изувеченной с детства душе не могли не оставить глубокого следа тяжко созвучный ей Достоевский и изнывающая, изматывающая некрасовская поэзия — прорыв из ежедневной мерзости в гармонию острой, очищенной тоски.

Бабушка уговорила мать отдать Федю в учение. Он учился сначала в Рождественском городском училище, затем в Учительском институте. На медицинском осмотре при поступлении в институт 16-летнему Феде было стыдно обнажаться: на теле сохранились следы порки. Мать и бабушка дружно просили директора сечь их мальчика и вытребовали, чтобы он ходил босиком — ради смирения. Когда не ходил босой — били.



Федор Сологуб. 1880-е годы


В институте он вел себя тихо, получал высокие баллы по языку и литературе, сторонился товарищей, не принимал участия в их веселье. Обычно бывал замкнут, одинок и погружен в свои мысли. Четыре институтских года стали для него хорошей литературной школой: он много переводил (Шекспира, Гейне, Гёте; пытался делать стихотворные переложения исландской "Эдды", польской и венгерской поэзии). Задумал и начал писать масштабный роман "Ночные росы" — семейную сагу, охватывающую три поколения; романа не закончил, но, по крайней мере, многому научился.

Институт не давал высшего образования: изучаемые дисциплины, за исключением педагогики, были в нем школьными и включали даже чистописание. Выпускники имели право преподавать только в народных училищах. После выпуска Федор Тетерников направился учительствовать в провинцию и несколько лет работал в небольших городках северных губерний. Начал с Крестцов. Мать и сестра поехали с ним. В Крестцах ему было тошно и скучно: и жить в городе, где и поговорить-то не с кем, и учить детей — голодных, битых дома смертным боем и совершенно равнодушных к школьной науке. С молодым пылом он предлагал проекты преобразований, которые только ссорили его с начальством, отказывался подчиняться приказам, которые расценивал как неправомочные, не желал учиться науке отношений, которые устанавливаются шепотом, намеками, понимающими улыбками и подношениями, и в полной мере проявил юношескую категоричность и неуживчивый нрав. Он просил институтское начальство о переводе в другое место, хлопотами наставников, которые сохраняли дружеское отношение к своему выпускнику, его дважды переводили в другой город.

А дома ждала мать с розгой. Он учительствовал и кормил семью, а она продолжала его лупить за всякую ерунду: "Иль слово молвил слишком смело, иль слишком долго прогулял, иль вымыл пол не слишком бело, или копейку потерял, или замешкал с самоваром, иль сахар позабыл подать, иль подал самовар с угаром, иль шарик хлебный начал мять..." В это поверить невозможно: в стихах о "жутких лупках" упоминается Вытегра, где он работал в 1889–1892 годах; родился в 1863-м, то есть мать продолжала лупцевать 26—29-летнего сына! Кажется, никого из русских литераторов не били так долго, так последовательно, так ежедневно — какая психика могла это выдержать? Битье въелось в его душу, его мозг, его плоть. Маргарита Павлова пишет в своей монографии "Писатель-инспектор. Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников": "О сечении розгами он продолжал писать всю жизнь. За рамками цикла ("Из дневника", где описаны эти ежедневные пытки. — Прим. авт.)... обнаруживаются сотни текстов садомазохистского содержания".

Сестра, Ольга Кузьминична, уехав из дома учиться, писала брату, что ему от розог "только польза".

Битый учитель, в свою очередь, охотно лупил своих учеников. Нормальная русская жизнь, канун ХХ века.



Ф. К. Сологуб и его сестра Ольга Кузьминична Тетерникова. Около 1900 года


Не свихнуться от этого всего можно было только одним способом: читать, учиться, думать. И он учился: годы провинциального учительства и одинокого чтения заменили ему высшее образование — философия, религия, языки... Он продолжал переводить, писать стихи, начал печататься. Он задумывался о смерти, влекущей и пугающей, и посмертном существовании — большинство его набросков, стихов, произведений так или иначе устремлено к теме смерти. И многие — стыдные, болезненные, сладострастные — полные прозрачных или полупрозрачных намеков на инцесты, гомосексуализм, педофилию... Остро переживаемое, позорное наслаждение, страдание и боль, подменяющие собой любовь и радость — и становящиеся любовью и радостью, — и смерть, последнее наказание — смерть, которая все покрывает, все искупает, все очищает. Кто-то убивает другого, кто-то убивает себя, кто-то умирает, замученный жизнью... Безумие, порок, тоска и въедливое самокопание — таков художественный мир молодого Сологуба, в этой системе координат мечется его мысль. И всякая его попытка написать реалистический рассказ или роман упирается в извращения и вывихи, в подавленные влечения, в стыд, тоску и смерть. Многие писали, что из него мог бы выйти Чехов, но Чехова меньше били.

Зато из него вышел декадент. Мир классической русской литературы — при всех его свинцовых мерзостях — был все-таки нормативен, и кошмарный опыт Федора Тетерникова, который рвался на бумагу, в этом нормативном мире был невообразим, непредставим, непечатен — вовсе невозможен. Но он был возможен и востребован в рамках новой эстетики, которой ни за что не стыдно, кроме собственной бездарности, и ничто не страшно, кроме повседневной бытовой тоски — эстетики старого мира, который все равно обречен.



Вид города Вытегры. 1810–1910 годы


В 1892 году Федор Тетерников с матерью и сестрой переехал в Петербург. Он продолжил службу в народных училищах и вскоре стал в одном из них инспектором. Преподавал математику и физику. Ученики его любили. Некоторые вспоминали потом, что собирались у него дома — и если в школе он был сух и обращался на "вы", то дома переходил на дружеское "ты" и был не так формален; Федор Кузьмич учил их играть в шахматы, беседовал о чем-то интересном...

В Петербурге Тетерников уже мог лично общаться с литераторами и сотрудниками журналов, в течение нескольких лет сложился его литературный круг. Появились друзья и единомышленники, обнаружились дружественные редакции, в первую очередь, конечно, "Северный вестник", где ему и придумали вместо непоэтичного Тетерникова аристократичного Сологуба, без второй "л", чтобы не путать с известным графом. В "Северном вестнике" вышел роман "Тяжелые сны", изодранный цензурой и варварским редактированием, встреченный дружным, ехидным недоумением критики: что за декадентский бред? И в самом деле: вместо привычного обличительного романа о нравах захолустья читателю подсунули философский трактат о том, что жизнь есть сон, человек зол и полон скверны, а смысла жизни нет.

Не меньше удивили читателя и рассказы Сологуба о детях ("Тени" и "Жало смерти"), изданные вслед за романом. Довольно сказать, что все дети в них умирают тем или иным, более или менее мучительным способом. И сквозь авторскую жалость и любование детьми — иными, чем люди вокруг, ангельски устроенными — проступает не только вопрос "в чем смысл жизни?" и ответ "в том, чтобы умереть", но еще и больной подтекст. У Маяковского потом хватило храбрости брякнуть для красного словца: "я люблю смотреть, как умирают дети", хотя и не любил, только брякнул. А Сологуб ничего не провозглашал, но смотрел не отрываясь.



Ф. К. Сологуб с женой Анастасией Чеботаревской. Начало 1900-х г


Ребенок, как говорят юнгианцы, это наша собственная анима, душа. Сологубовская душа — тихая, надломленная, бледная и глазастая, замученная до немоты, напряженно вглядывающаяся в тени на стене и вслушивающаяся в звуки звезд, не находящая на земле ни места, ни смысла. Смысл, может, и есть где-то там, среди звезд... а скорей всего — и там нет. А если что и есть, то только покой. Эти призрачные, жуткие проекции его души появлялись у него там и тут — то "тихими мальчиками", то совсем уж невыносимыми "смертенышами", детками смерти: "Исхудалые от недоедания, беленькие, боязливые. И некрасивые, и с такими же внимательными глазами, такие же милые, как она, моя милая, моя белая смерть"... А сам он был холодный, надменный, наглухо застегнутый, рано состарившийся человек с большой неприятной бородавкой на щеке, замкнутый и молчаливый до незаметности; строгий, отчужденный, часто язвительный. Он говорил в старости, что, если бы начинал все сначала, стал бы математиком — математика тоже немножко смерть: логичная, прямая и прекрасная, она не делает больно, не мучит, не предает, как люди, не требует подлостей. Будни его состояли из преподавания и педсоветов с вечными школьными вопросами детской дисциплины и ремонта.

Мать Федора Кузьмича умерла вскоре после переезда в Петербург, и если верить его стихам, то он, не умевший уже обходиться без наказания, без того облегчения, просветления, которое приносили боль, слезы, примирение и искупление вины, сам отдал роль карающей наставницы своей младшей сестре. Еще и не скажешь, что хуже: жуткий образ сестры с розгой в его многочисленных стихах о порке или усталая смерть с голодными смертенышами и отравленным стилетом в руке... как-то они сливаются, пожалуй.

Он жил с сестрой в такой же смертельно-белой и чистой, холодной казенной квартире при училище на Васильевском, принимал гостей — поговорить о литературе, многие с удовольствием вспоминали эти посиделки... А один из них, символист Чулков, ужаснулся, глядя на пожилую девицу, акушерку Ольгу Кузьминичну — да это же недотыкомка, вот она, страшная, никакая...



Страница рукописи романа "Мелкий бес" с зарисовкой персонажа. Не позднее 1902 года


"Мелкий бес", откуда и взялась юркая, безликая недотыкомка, бесконечно смущавшая героя, принес Сологубу настоящую славу. Образ бездарного и жестокого педагога Передонова, сходящего с ума от злобы и нелюбви, оказался неожиданно верным портретом: читатели с ужасом узнавали в маленьком провинциальном городке всю Россию — затхлую, жестокую, бессмысленную, а в Передонове — целое поколение, тонущее в отвращении и бессильной злости. "Мы все теперь такие — утратившие не смысл, а красоту жизни", — писал Корней Чуковский о Передонове. Роман, задуманный еще в годы провинциального учительства, написанный на жизненном материале (известны реальные прототипы почти всех главных героев), стал не столько социальным обличением, сколько метафизическим обобщением: это не "мертвые души", как у Гоголя, а оскотинившиеся, обессмыслившиеся, обезобразившиеся — будто всю Россию накрыло дождем осколков дьявольского зеркала из "Снежной королевы".

"Мелкий бес" тяжело шел в печать: журналы не хотели публиковать этот странный роман, где все друг друга мучают. Взялся за дело журнал "Вопросы жизни", но закрылся, незаконченную публикацию не заметили. Наконец он вышел в 1907 году — вышел и грянул. И появился какой-то новый Сологуб.



А. Н. Чеботаревская, Ф. К. Сологуб, Вадим Баян, Б. Д. Богомолов и Игорь Северянин. 1913–1914 годы


Его сестра Ольга умерла — и он очень горевал по ней. Он ушел из училища по выслуге лет: отработал четверть века. В 1908-м женился на переводчице Анастасии Чеботаревской, которую встретил тремя годами ранее. Союз этот многим казался странным, а салон в их новом жилище на Разъезжей — неуютным, бестолковым, непохожим на прежние неторопливые, умные сборища. Жена любила Сологуба, жила его интересами, ценила и понимала его книги — и при этом, как часто бывает у преданных жен, разделяла и его предрассудки, и опасения, что кругом враги и всяк норовит подгадить. А врагами колючий и неприятный Сологуб обзаводился с необыкновенной легкостью. То, что он писал после "Мелкого беса" — пьесы, роман "Творимая легенда", стихи, — все вызывало споры, но не такой горячий отклик, как "Мелкий бес". "Творимой легенды" читатели, кажется, толком и не поняли, а наступившие новые времена смахнули с читательского стола и книги, и проблемы, которые поднимал Сологуб: теперь многим предстояло знакомиться с садистской ухмылкой бабищи-жизни не по книгам его, а на собственной шкуре, и чужой опыт тут мало помогал. И трудно сказать, стали ли кому-то утешением или наркозом его тихие смертные видения, его прозрачные, нежные мечты о земле Ойле, плывущей в эфире, легче ли кому-то стало выливать свою собачью, нечеловеческую тоску в холодных и страшных стихах:

Под холодною луною
Я одна.
Нет, невмочь мне, — я завою
У окна.
Высока луна Господня,
Высока.
Грусть томит меня сегодня
И тоска.
Просыпайтесь, нарушайте
Тишину.
Сестры, сестры! войте, лайте
На луну!

Великая война сначала воодушевила его, затем разочаровала. Февральской революции он обрадовался, Октябрьскую не принял — возненавидел сразу и навсегда. Хотел уехать с женой за границу, но им долго не давали паспортов, народившаяся советская бюрократия мордовала не хуже недотыкомки. Чеботаревская, и так душевно нестабильная, в марте 1921 года утопилась возле Тучкова моста. Сологуб ее искал, сходя с ума от беспокойства и тоски, а затем нашли ее труп. Без нее ему ничего уже не надо было, он и за границу раздумал ехать. Написал цикл стихов "Анастасия" — плач о жене, о стране, о рухнувшем мире:

По цветам, в раю цветущим,
Влагу росную несущим,
Ты идешь, светла, легка,
Стебельков не пригибая,
Ясных рос не отряхая,
Мне близка и далека.
...
И что же ты, моя Россия?
И что же о тебе мечты?
Куда ушла Анастасия,
Туда обрушилась и ты.
...

Он еще написал роман "Заклинательница змей", переводил Верлена, отпраздновал 40-летие творческой деятельности. Привел в невообразимо идеальный порядок свои бумаги, даже стихи свои "регистрировал", раскладывал по ящичкам — мечта архивиста! Еще что-то писал, но уже никому не был интересен как пережиток прошлого. Эпоха кончалась, русская литература доживала последние дни, уступая место организованной, суррогатной, советской, — они и кончились где-то вместе, в 1927 году.



М. В. Добужинский. Недотыкомка. Иллюстрация к роману "Мелкий бес". 1906–1907 годы


Страшный Передонов, стихи, полные пронзительной, лунной тоски, исковерканная жизнь... Как-то даже не думается о поэтическом совершенстве и разнообразии его стихов, и не хочется даже предаваться умозрительным спекуляциям о том, стал ли бы он хорошим поэтом, нашел бы отклик у читателя, вписался ли бы так органично в свое время, будь менее искалечен и более счастлив.

Да пропади бы оно все пропадом — вместе с хорошими стихами и гениальным романом: нельзя так с людьми, невозможно, невообразимо, никакая литература не стоит такой душевной изувеченности, — так не вернуть же ничего, не отыграть, не угомонить маменьку, методично секущую сына в полной уверенности, что растит его человеком.

И некоторые из праправнуков того поколения поучают прапраправнуков ремнем, и все катится, катится по России недотыкомка, — маленькая, юркая, неуловимая.

Ирина Лукьянова
Фото предоставлено М. Золотаревым


rusmir

.
вверх^ к полной версии понравилось! в evernote


Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.

Дневник Тихий омут [Фёдор Сологуб (настоящее имя Фёдор Кузьмич Тетерников)] | madywolf - Дневник madywolf | Лента друзей madywolf / Полная версия Добавить в друзья Страницы: раньше»