Сегодня в Питере опять не читают Крандиевскую. Ту, которая Наталья Васильевна. Ту, которая великий русский поэт. И – это уже отдельной строкой! – великий поэт самой страшной в человеческой истории военной блокады.
Современникам нужна поэзия. Поэзия попроще, построже, подеревянней. Чтоб не стыдно было и при начальстве огласить, и по ящику продекламировать, и школьнице на бантик повязать.
В этом смысле мы пока все – современники блокады, младшие современники того поколения ленинградцев, которое 900 дней вместо хлеба жрало мякинный суррогат агитпропа.
А тот хлеб, который мог спасти тысячи жизней – вот он, перед нами, в тоненьком томике ее стихов.
АЧ


Наталья КРАНДИЕВСКАЯ

В ОСАДЕ Сыну моему Мите посвящаю (1941–1943) * * * А беженцы на самолётах Взлетают в небо, как грачи. Актеры в тысячных енотах, Лауреаты и врачи. Директор фабрики ударной, Зав-треста, мудрый плановик, Орденоносец легендарный И просто мелкий большевик. Все, как один, стремятся в небо, В уют заоблачных кают. Из Вологды писали: — Хлеба, Представьте, куры не клюют! — Писатель чемодан каракуль В багаж заботливо сдает. А на жене такой каракуль, Что прокормить их может с год. Летят. Куда? В какие дали? И остановятся на чём? Из Куйбышева нам писали — Жизнь бьет по-прежнему ключом. Ну, что ж, товарищи, летите! А град Петра и в этот раз, Хотите ль вы, иль не хотите, Он обойдется и без вас! Лишь промотавшиеся тресты В забитых наглухо домах Грустят о завах, как невесты О вероломных женихах. <1941> * * * В кухне крыса пляшет с голоду, В темноте гремит кастрюлями. Не спугнуть её ни холодом, Ни холерою, ни пулями. Что беснуешься ты, старая? Здесь и корки не доищешься, Здесь давно уж злою карою, Сновиденьем стала пища вся. Иль со мною подружилась ты И в промерзшем этом здании Ждёшь спасения, как милости, Там, где теплится дыхание? Поздно, друг мой, догадалась я! И верна и невиновна ты. Только двое нас осталося — Сторожить пустые комнаты. <1941> * * * Шаркнул выстрел. И дрожь по коже, Точно кнут обжёг. И смеётся в лицо прохожий: «Получай паек!» За девицей с тугим портфелем Старичок по панели Еле-еле бредет. «Мы на прошлой неделе Мурку съели, А теперь — этот вот...» Шевелится в портфеле И зловеще мяукает кот. Под ногами хрустят На снегу оконные стекла. Бабы мрачно, в ряд У пустого ларька стоят. «Что дают?» — «Говорят, Иждивенцам и детям — свекла». <Зима 1941–1942> * * * Как привиденья беззаконные, Дома зияют безоконные На снежных площадях. И, запевая смертной птичкою, Сирена с ветром перекличкою Братаются впотьмах. Вдали над крепостью Петровою Прожектор молнию лиловую То гасит, то зажжёт. А выше — звёздочка булавкою Над Зимней светится канавкою И город стережёт. <Зима 1941–1942> * * * За спиной свистит шрапнель. Каждый кончик нерва взвинчен. Бабий голос сквозь метель: «А у Льва Толстого нынче Выдавали мервишель!» Мервишель? У Льва Толстого? Снится, что ли, этот бред? Заметает вьюга след. Ни фонарика живого, Ни звезды на небе нет. <Зима 1941–1942> * * * Идут по улице дружинницы В противогазах, и у хобота У каждой, как у именинницы, Сирени веточка приколота. Весна. Война. Всё согласовано. И нет ни в чём противоречия. А я стою, гляжу взволнованно На облики нечеловечии. <1942> * * * Вдоль проспекта — по сухой канавке Ни к селу, ни к городу цветы. Рядом с богородицыной травкой Огоньки куриной слепоты. Понимаю, что июль в разгаре И что полдень жатвы недалёк, Если даже здесь, на тротуаре, Каблуком раздавлен василёк. Понимаю, что в блокаде лето, И как чудо здесь, на мостовой, Каменноостровского букета Я вдыхаю запах полевой. <Лето 1942> * * * На крыше пост. Гашу фонарь. О, эти розовые ночи! Я белые любила встарь, — Страшнее эти и короче. В кольце пожаров расцвела Их угрожающая алость. В ней всё сгорит, сгорит дотла Всё, что от прошлого осталось. Но ты, бессонница моя, Без содрогания и риска Глядишь в огонь небытия, Подстерегающий так близко, Заворожённая глядишь, На запад, в зарево Кронштадта, На тени куполов и крыш… Какая глушь! Какая тишь! Да был ли город здесь когда-то? * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Свидание наедине Назначил и мне командор. Он в полночь стучится ко мне, И входит, и смотрит в упор. Но странный на сердце покой. Три пальца сложила я в горсть. Разжать их железной рукой Попробуй, мой Каменный Гость. <1943> * * * Лето ленинградское в неволе. Всё брожу по новым пустырям, И сухой репейник на подоле Приношу я в сумерках к дверям. Белой ночью всё зудит комарик, На обиды жалуется мне. За окном шаги на тротуаре — Кто-то возвращается к жене. И всю ночь далекий запах гари Не дает забыть мне о войне. <Лето 1943> * * * По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, — шестая, По-русски простая, по-русски святая, Как родины голос, не смолкший в бою. <1943> * * *

* * * Рембрандта полумрак У тлеющей печурки. Голодных крыс гопак, — Взлетающие шкурки. Узорец ледяной На стёклах уцелевших, И силуэт сквозной Людей, давно не евших. У печки разговор, Возвышенный, конечно, О том, что время — вор, И всё недолговечно. О том, что неспроста Разгневали судьбу мы, Что родина свята, А все мы — вольнодумы. Что трудно хоронить, А умереть — не трудно… Прервав беседы нить Сирена стала выть Истошно так и нудно. Тогда брусничный чай Разлили по стаканам, И стала горяча Кишечная нирвана. Затихнул разговор. Сирена выла глуше. А время, старый вор, Глядя на нас в упор, Обкрадывало души. <1941 или 1942> * * * На стене объявление: «Срочно! На продукты меняю фасонный гроб Размер ходовой. Об условиях точно — Гулярная, девять». Наморщил лоб Гражданин в ушанке оленьей, Протер на морозе пенсне, Вынул блокнот, списал объявленье. Отметил: «справиться о цене». А баба, сама страшнее смерти, На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое! Фасо-о-нный ещё им, сытые черти. На фанере ужо сволокут, погоди-ка». <1942> * * * На салазках кокон пряменький Спеленав, везет Мать заплаканная, в валенках, А метель метет. Старушонка лезет в очередь, Охает, крестясь: «У моей вот тоже дочери Схоронен вчерась. Бог прибрал, и, слава Господу, Легше им и нам. Я сама-то скоро с ног спаду С этих сό ста грамм». Труден путь, далек до кладбища. Как с могилой быть? Довести сама смогла б ещё, Сможет ли зарыть? А не сможет — сложат в братскую, Сложат как дрова В трудовую, ленинградскую, Закопав едва. И спешат по снегу валенки, — Стало уж темнеть. Схоронить трудней, мой маленький, Легче — умереть. <Зима 1941–1942> * * * Смерти злой бубенец Зазвенел у двери. Неужели конец? Не хочу, не верю! Сложат, пятки вперёд, К санкам привяжут. — Всем придет свой черёд, — Прохожие скажут. Не легко проволочь По льду, по ухабам. Рыть совсем уж невмочь От холода слабым. Отдохни, мой сынок, Сядь на холмик с лопатой. Съешь мой смертный паек, За два дня вперед взятый. <Февраль 1942> * * * С детства трусихой была, С детства поднять не могла Веки бессонные Вию. В сказках накопленный хлам Страх сторожил по углам, Шорохи слушал ночные. Крался ко мне вурдалак, Сердце сжимала в кулак Лапка выжиги сухая. И, как тарантул, впотьмах Хиздрик вбегал на руках, Хилые ноги вздымая. А домовой? А кащей? Мало ль на свете вещей, Кровь леденящих до дрожи? Мало ль загробных гонцов, Духов, чертей, мертвецов С окаменевшею кожей? Мало ль бессонных ночей В бреднях, смолы горячей, Попусту перегорало? Нынче пришли времена, — Жизнь по-простому страшна, Я же бесстрашною стала. И не во сне — наяву С крысою в кухне живу, В обледенелой пустыне. Смерти проносится вой, Рвётся снаряд за стеной, — Сердце не дрогнет, не стынет. Если о труп у дверей Лестницы чёрной моей Я в темноте спотыкаюсь, — Где тут страх, посуди? Руки сложить на груди К мёртвому я наклоняюсь. Спросишь: откуда такой Каменно-твёрдый покой? Что же нас так закалило? Знаю. Об этом молчу. Встали плечом мы к плечу, — Вот он покой наш и сила. <1942> * * * НОЧЬЮ НА КРЫШЕ В небе авиаигрушки, Ни покоя им, ни сна. Ночь в прожекторах ясна. Поэтической старушкой Бродит по небу луна. И кого она смущает? Кто вздыхает ей вослед? Тесно в небе. Каждый знает, Что покоя в небе нет. Истребитель пролетает, Проклиная лунный свет. До луны ли в самом деле, Если летчику глаза И внимание в обстреле От живой отводит цели Лунной влаги бирюза? Что же бродишь, как бывало, И качаешь опахало Старых бредней над землёй? Чаровница, ты устала, Ты помехой в небе стала, — Не пора ли на покой? <1942> * * * Если птица залетит в окно, Это к смерти, люди говорят. Не пугай приметой. Всё равно Раньше птиц к нам пули залетят. Но сегодня, — солнце ли, весна ль — Прямо с неба в комнату нырнул Красногрудый, стукнулся в рояль, Заметался и на шкаф порхнул. Снегирёк, наверно, молодой! Еле жив от страха сам, небось, Ты ко мне со смертью иль с бедой Залетел, непрошенный мой гость? За диван забился в уголок. Всё равно! — к добру ли, не к добру, Трепетанья птичьего комок, Жизни дрожь в ладони я беру, — Подношу к раскрытому окну, Разжимаю руки. Не летишь? Всё ещё не веришь в глубину? Вот она! Лети, лети, глупыш! Смерти вестник, мой недолгий гость, Ты нисколько не похож на ту, Что влетает в комнаты, как злость, Со змеиным свистом на лету. <1943> * * * А муза не шагает в ногу, — Как в сказке, своевольной дурочкой Идёт на похороны с дудочкой, На свадьбе — плачет у порога. Она на выдумки искусница, Поёт под грохот артобстрела О том, что бабочка-капустница В окно трамвая залетела, О том, что заросли картошками На поле Марсовом зенитки И под дождями и бомбёжками И те и эти не в убытке. О том, что в амбразурах Зимнего Дворца пустого — свиты гнезда, И только ласточкам одним в него Влетать не страшно и не поздно, И что легендами и травами Зарос, как брошенная лира, Мой город, осиянный славами, Непобеждённая Пальмира! <1943> Сайт ее здесь: http://krandievskaya.narod.ru/Index.htm