http://blogs.privet.ru/community/inoctranctvia_/95930410
Русская шляпница в Париже
Через 9 месяцев и 2 дня после регистрации брака с дю Плесси Татьяна родила дочку Франсин. Эти 2 дня спасли репутацию Татьяны, иначе судачили бы, что Франсин - дочь Маяковского. Сама Франсин, у которой на семейных фотографиях вид грустный и отчужденный, очень хотела быть дочерью Маяковского: ее мемуары, написанные с интонациями неизжитого подросткового бунта, с большой нетерпимостью изображают жизнь в буржуазном семействе дю Плесси-Либерман.
Брак Татьяны с Бертраном дю Плесси оказался неудачным, молодые уехали в Варшаву, где виконт получил место в посольстве. Татьяне в Польше не нравилось, к тому же она скоро узнала о мужниных изменах. Татьяна, которая всегда темнила насчет своих чувств к Маяковскому, про виконта говорила прямо: «Бертрана я не любила». Но после опасной и грозящей поджечь ее жизнь зажигательной смесью сильных чувств любви Маяковского брак с дю Плесси - тихая гавань. Да вот только Татьяна не тихая дипломатическая жена. Выйдет к гостям и бах-бах: «Норковые шубы для футбола, а для леди только соболя», «Снимите эту английскую юбку, она напоминает скатерть!», «Камин без дров, как мужчина без эрекции». Где вы, дядя Саша? Хоть сейчас в жены «агитатору, горлану, главарю». Поговаривали, что это из-за нее дю Плесси оставил службу в Варшаве и вернулся в Париж. Время покажет, что муж Татьяны - настоящий герой, летчик-резистант, каких у Франции было немного: воевал в «Свободной Франции» де Голля, погиб в 1941 году, награжден орденом Сопротивления. Но сердцу не прикажешь: Татьяне больше нравились люди культурной богемы, чем героические летчики. Впрочем, Татьяна никогда не делала ставку только на удачный брак и богатство мужа, она «рабочая девчонка», любившая и труд, и карьеру. В Париже она прошла курс шляпного дела у профессиональной армянской модистки и открыла свой шляпный салон. Профессия шляпницы - побочный результат Таниного увлечения собой. По 8 часов смотрясь в зеркало, она прикладывала к себе кусочки материи и вуали и фантазировала очаровательные шляпки -токи, бретонки, канотье.
«Мать никогда не рисовала эскизов, - пишет Франсин, - час за часом, восемь часов в день, триста дней в году пользовалась отражением своей головы в зеркале как единственным орудием создания, зеркало стало символом ее жизни. На столе вокруг нее были разложены горы фетра, тюля, мотки лент и ленточек, перья, розы, шитые из кусков ткани. Довершал картину огромный паровой пресс, который заставлял все это принимать нужную форму беретов и шляпок». Шляпа, которая сегодня воспринимается как признак чудачества или повышенной экстравагантности, в 1930-е - необходимейший элемент гардероба. Мужчина без шляпы бывал только в постели или на смертном одре. Для светской женщины искусство понравиться, удержать мужа в узде, очаровать всех на званом обеде начиналось с умения приподнять вуаль или кокетливо сдвинуть шляпку. Для работающей женщины шляпка служила показателем статуса. Секретарши на рабочем месте снимали головные уборы, а служащие рангом повыше, например, редактора, сидели с покрытой головой весь день. Дизайнер шляп делал женский образ более таинственным, драпировал женщину в незнакомку. Есть множество недостатков, которые женщина в шляпке не может себе позволить: невозможно ходить ссутулившись, нельзя быть незаметной - женщина в шляпе видна с противоположной стороны улицы.
Татьяна делала весенние уборы, изысканные, украшенные сеточкой пастельных вуалек или подушечками тюля, усыпанные фиалками, с целыми букетами шелковых роз или дымчатой фатой. Трогательная и в то же время обязывающая женственность. Женщины в ее шляпках превращались в гордые эбонитовые статуэтки. В середине прошлого века у косметологии было гораздо меньше возможностей, чем сейчас, и шляпка служила отличным способом улучшить внешность и сменить имидж. Любую, даже самую бесцветную женщину Татьяна превращала в красавицу. «Они уходили от меня уверенные в себе, как призовые лошади», - говорила виконтесса дю Плесси о своих клиентках. В 1936 году на Ривьере Татьяна попала в автомобильную катастрофу. Если верить ее рассказу, от смерти ее спасла деревянная нога водителя, которая не дала машине переломить ей горло. «Мне на роду написано сухой из воды выходить», - писала Татьяна матери после того, как излечилась от туберкулеза. Теперь это была вторая попытка судьбы поставить ей преграду. Но она выжила, осталась красивой, и через 2 года после катастрофы завоевала сердце своего второго и, наконец, настоящего мужа до гроба Алекса Либермана.
И вот совпадение: в 1936 году, в то время, как Татьяна умирала, в СССР воскресили ее бывшего возлюбленного, Владимира Маяковского. Пролетарского поэта-самоубийцу в СССР уже 6 лет как забыли, не печатали, на роль первого поэта революции прочили Бориса Пастернака, не очень на эту роль подходившего, но одно время очень ее желавшего. Вряд ли мы когда-нибудь точно узнаем, кто именно надоумил Лилю Брик написать письмо Сталину: по одной версии ее новый муж Примаков, по другой - кремлевская домработница, по третьей - сама Лиля Юрьевна была женщиной достаточно информированной и дальновидной. Письмо Лили легло на стол Сталину в нужный момент: он как раз подбирал кандидатуру на роль главного социалистического поэта, желательно мертвого, т. к. мертвые лучше - они и подконтрольней, и предсказуемей. Красным карандашом вождь черкнул резолюцию, повторив фразу из письма Лили: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей социалистической эпохи». Воскресил! Как будто выполнил приказ поэта из стихов 1923 года: «Воскреси! Свое дожить хочу!» После резолюции, по словам Пастернака, «Маяковского стали внедрять, как картошку при Екатерине». Они оба пересилили смерть, Таня и футурист, каждый по-своему.
Либермания
Татьяна и Алекс Либерман знали друг друга давно, входили в один эмигрантский круг, но Алекс был младше и потому долго «не осмеливался». Когда Алекс впервые увидел Татьяну, ей было - 20, ему -14. Он брал уроки рисования у ее дяди, но об ухаживаниях за Татьяной речь не шла: она уже созревшая красавица, модная парижская штучка, а он - еще подросток, сопля зеленая.
Перед войной Алекс встретил ее на Ривьере. У Алекса в тот момент уже была невеста, но, увидев Татьяну, доступную, не запредельную, находившуюся на грани развода с дю Плесси, он переиграл свои брачные планы. Их союз был долгим, счастливым и как будто специально спланированным, чтобы вести к успеху. Женившись на Татьяне, Либерман получил в жены историческую красавицу, а Татьяна обрела перспективного мужа, впоследствии арт-директора американского издательства Conde Nast, обожание, дом в Нью-Йорке, поместье в Коннектикуте, окружение культурных и богатых людей, знаменитостей. Вместе они процарапали свой путь к американской мечте - престижу, богатству и славе. Культурный буржуа Алекс, похожий на зеленоглазого английского офицера с усиками, поражал всех своей сдержанностью, учтивостью и мягкими ма¬нерами. И рядом с ним Татьяна - муза авангардиста, властная, прямая, величественная, строгая, у которой все написано на лице. Противоположности, которые сходятся... «Мы не были вместе только 5 дней, но это были черные дни моей жизни», - говорил Алекс об их браке. В жизни Алекс был верным и консервативным: сорочки только из Англии, красное вино только из Франции, по утрам только овсянка, полвека одна женщина. Боязнь сильных эмоций, по мнению Франсин, скрепила их союз прочнее всякой любви. В начале войны Либерманы уехали в Америку, поженились (после гибели дю Плесси), и первое время Татьяна кормила семью. Виконтессу дю Плесси в Америке знали как Tatiana of Saks - дизайнера шляп магазина Адама Гимбеля «Сакс на Пятой авеню». «Сакс», магазин товаров высшего качества, расположен в самом сердце нью-йоркской моды, между 49-й и 50-й улицами - там обожает одеваться героиня сериала «Секс в большом городе» Кэрри Брэдшоу. Скептическая Франсин, как всегда изобличавшая изнанку сладкой жизни, писала о материной мастерской: «Сущая душегубка времен Чарльза Диккенса. Темное душное помещение без вентиляции, за двумя длинными столами сидело 12 белошвеек». По контракту Татьяна должна была выдавать 60 моделей в год: 30 для весенней коллекции, 30 для осенней. В элегантный стиль американских послевоенных мод Татьяна добавляла смелой непосредственности: возьмет да и приделает на осеннюю шляпку термометр или маленький флюгер. Все так, да не так - как бы с небольшим акцентом, с неправильностью. «Никогда не учите английский язык, - советовал Татьяне Гимбель, - так вы продадите больше шляп». У Татьяны заказывали шляпки Марлен Дитрих, Клодетт Кольбер, Эдит Пиаф - «Сакс» представлял высочайшие образцы моды. В Нью-Йорке Tatiana of Saks считалась одним из арбитров элегантности и вкуса, к ее мнению прислушивались Кристиан Диор, Ив Сен-Лоран, Валентина Санина.
Татьяна проработала на Пятой авеню больше 20 лет, в 1965 году ее уволили: эпоха шляп закончилась резко, примерно так, как закончилась эпоха печатной машинки. Джеймс Бонд зафиксировал смерть шляпы, никогда в ней не появившись, а Кеннеди стал первым президентом Америки, баллотировавшимся с непокрытой головой. Никто больше не хотел сдувать пылинки с фетра и держать у себя в шкафу шляпные картонки. Ветер истории унес шляпку, шляпное дело пришло в упадок: изящная лента, мягкая материя, жесткая форма, 100 шляп в гардеробе, шляпные лавки с аккуратными старичками в костюмах - такого больше никогда не будет. Прощайте, паруса и розы, синие водопады, клетчатые вуальки с мушками, траурные перья и сиреневые облака, прощайте, корзины цветов и таинственные острова... Пришли хиппи, беспардонные чувственные валькирии шестидесятых, и украсили свои головы венками полевых цветов, цветущими яблоневыми ветвями, тесемками, нечесаными гривами, бусами, колокольчиками, банданами, фуражками, мужскими беретами, чуть ли не шерстяными носками - всем, чем угодно, но только не шляпами. Татьяна с этим никогда не смирилась: «Неужели женщины больше не хотят, чтобы вещь украшала, как украшали мои шляпки?». К тому моменту, как сексуальная революция прикончила шляпу, Алекс совершил карьерный рывок: Либерман в Америке - это Vogue с 1962 по 1994 год. Начав с рядовой должности в журнале, Алекс сделался художественным редактором издательской империи Conde Nast, в которую входили журналы Vogue, House & Garden, Glamour, Harper's Bazaar. Консерватор в жизни, Алекс умело будоражил глянцевый мир: в 1989-м опубликовал на первой полосе фото обнаженной Деми Мур на 8-м месяце беременности, поощрял фотографов делать снимки, похожие на моментальные фото, сам выпустил нашумевшую книгу эссе и фотографий «Художник в своей мастерской». Досуг Алекс посвящал абстрактной живописи и скульптуре, это хобби хорошо оплачивалось: в Америке скульптор Либерман пользовался примерно такой же поддержкой властей, как у нас Церетели. На полях в Коннектикуте, как динозавры, белели основы его будущих абстрактных скульптур. Либерман придумывал их под музыку, уверяя, что абстрактный экспрессионизм лучше всего сочетается с Мадонной, Майклом Джексоном и Тиной Тернер. Мой Супермен - звала мужа Татьяна. Дом Либерманов выглядел, как оранжерея, гости сидели среди невероятных букетов живых цветов, громадных размеров лилий, в доме было все белое, даже телевизор, две стеклянные стены, в одной из них вид на парк со скульптурами Либермана и розовый сад, в котором цвели 250 кустов роз. Рисунки Дали висели даже в туалете.
- А он сам не обижается, бывая у вас в туалете? -интересовались у Татьяны русские гости.
- Нет, с чего бы, - пожимала плечами она. - Во всяком случае, Алекс столько его спасал, когда никто его не хотел. Благодаря Vogue, он заработал кучу денег. У Татьяны и Алекса собирался весь художественный Нью-Йорк, все, кто делал в США культуру. «Энди Уорхол стоял, белея волосами, - вспоминает Эдуард Лимонов, - в углу гостиной сам наследник Владимир Кириллович, несколько конгрессменов, вдруг Нуриев, Наташа Макарова со свитой. На паркетах расхаживали, кучковались и делились, как амебы под микроскопом, представители культурной элиты Америки и всего мира». Сама Татьяна больше всех любила русских гостей. Либерманы могли сделать или, наоборот, разрушить человеку карьеру. До конца 70-х у них устраивались грандиозные рауты, о которых на следующий день сообщал «Нью-Йорк тайме» в разделе «Светская хроника». Они были, что называется, power couple нью-йоркского общества («связи решают все»), и в 70-80-е Татьяна использовала свое положение, чтобы помогать русской эмиграции. Завистники поэта утверждали, что если бы не Либерманы, Бродский так бы и сидел в захолустном Анн-Арборе.
Очки стрекозой, элегантные брюки, неизменный гранатовый перстень в форме шара, хрипловатый голос, чуть краснеющий кончик породистого носа - такой ее запомнили Иосиф Бродский, Эдуард Лимонов, Михаил Барышников, Геннадий Шмаков, Василий Аксенов. Она любила русских мужчин, особенно эрудитов, особенно тех, кто читал стихи, был элегантен, остроумен, восхищалась пиджаками и ботинками Бродского. Она не могла, конечно, отпустить от себя любимца русской эмиграции Геннадия Шмакова и предложила ему должность секретаря, мажордома. Геннастый, знаток русского балета, говоривший на 8 языках, мастер короткой реплики и устной беседы, парадоксалист, человек дьявольского обаяния, гастрономический Паганини, приходил каждый день варить Татьяне овсянку, а когда собирались гости, непринужденно беседовал с ними. Татьяна не могла прожить без него ни дня, взяла на себя все расходы, когда он заболел СПИДом, после его смерти вновь искала себе русского секретаря, но только такого, кто «ее пересидит», т. е. прочитает русских стихов больше, чем она. В конце концов, нашла человека из русской провинции, не Гену, конечно, но все же...
Дома Либерманы всегда говорили по-русски. Либерман мирился с бесконечными причудами Таты, но время от времени шутил, что она превращается в даму из чеховской пьесы, а его поместье в штате Коннектикут в русскую дачу с водкой из морозильника. После смерти Таты перенесший инфаркт Алекс продал их поместье, женился на Татьяниной сиделке, медсестре из филиппинской глубинки, и русские застолья уступили место филиппинским балам. Когда Татьяна заболела, то усилиями докторов их с Алексом развели по разным комнатам. Иногда Татьяна садилась перед зеркалом, накручивала волосы, делала макияж, выбирала наряд и хромала к комнате мужа. Они лежали рядом, взявшись за руки, и он радовался, что у нее еще есть силы навести марафет для краткого свидания с ним. Старушкой она себя никогда не считала, до конца оставалась старой красавицей.
Уходя, Татьяна вернулась в воспоминаниях не в детство, как это часто бывает у стариков, а в юность. У всякой легендарной личности свой возраст вхождения в историю. Кто поверит, что Лев Толстой был когда-то двадцатилетним юнцом и носил стрижку бобриком - ему всегда семьдесят. А Татьяне (как и Маяковскому) - всегда двадцать. Русские стихи и красота - вот с чем Татьяна не хотела расставаться до последнего. Они слились для нее в одно: наплывающие строки, огни, ей 20 лет, она в Париже, Маяковский укрывает ей ноги своим пальто. Нестареющая девочка, my baby поэта, Mademoiselle Yakovleff жила под русскую музыку и под нее же ушла умирать, в свою усадьбу, в вечность.