Ее называли обыкновенной богиней, человеком другого измерения, душой русского балета и его поэзией. Девочки, которым посчастливилось попасть на спектакли Кировского театра или Большого, когда их спрашивали, кем они хотят стать, отвечали: Галиной Улановой. Но сама она в детстве мечтала быть моряком. И позже, когда близким удавалось вызвать ее на откровенный разговор о профессии, признавалась: "Знаете, какая странность... Не могу я сказать, что я люблю балет как таковой... Может, потому, что через мою жизнь не прошло какое-то потрясение, я ведь не застала Анну Павлову, Тамару Карсавину, Ольгу Спесивцеву, Вацлава Нижинского... Его я испытала во МХАТе на спектакле "Дни Турбиных", который стал самым сильным театральным впечатлением моей жизни"...
О недоступности и немногословности Галины Сергеевны написано не меньше, чем о природе ее таланта. Кто знал ее лично, отмечал, что она очень мало говорила и была скупа на рассказы. В компании никогда не была ее душой, но всегда - ее центром. Внешне производила впечатление человека совершенно закрытого. Умела держать людей на приличной дистанции - особенно малознакомых. Журналисты, которым удавалось взять у нее интервью, начинали свои материалы с описания того, как во время беседы она сосредоточенно зашивала балетную туфельку, подчеркивая сугубо деловой характер разговора. А в последние годы жизни и вовсе решительно пресекала любые попытки объяснить гармонию танца словами: "Жизнь моей души принадлежит только мне. О чем рассказывать? О том, как создается то или иное движение, как готовится та или иная роль? Смешно. Говорить, откуда черпают вдохновение? Странно".
Ее родным и любимым городом был Петербург. "В Москву я никогда бы не переехала, да так власти распорядились, чуть ли не решение ЦК по этому поводу приняли", - объясняла Галина Сергеевна. Она получила все существующие тогда правительственные награды - звание народной артистки СССР, дважды - Героя Социалистического Труда, четырежды - лауреата Государственной премии СССР, лауреата Ленинской премии... Но дистанцию умела держать и с властью. Заложенное природой внутреннее достоинство не допускало и тени фамильярности.
Она не держала в жизни себя королевой, но она была ею - в душе, в своей природе. И это чувствовал каждый, кого она удостаивала взглядом, когда отрывала глаза от пола и смотрела на человека так внимательно - глаза в душу, - как способны только особы королевского звания. Сама она, правда, этот многими воспетый "незабываемо-мечтательный улановский взгляд" объясняла иначе: "Я долго не могла привыкнуть, стеснялась, что надо перед полным залом что-то изображать, поэтому всегда - голова вниз, глаза - вниз... Но потом научилась отключаться от публики. Поняв, что меня пугают тысячи следящих за мной глаз, мне посоветовали: смотри вдаль, поверх зала. Но глаза должны быть открыты!"
"В танце, в жизни она как будто ни на что не претендовала, но именно эта застенчивая замкнутость, сосредоточенность заставили всех признать исключительность ее индивидуальности, - писал о Галине Улановой Борис Львов-Анохин. - Она умела так взглянуть, так решительно отвернуться и внутренне отстраниться, что вы не могли не почувствовать силу ее отпора, бесповоротность отказа. В ней ощущалась полная независимость от чужой, враждебной воли, спокойное пренебрежение к любому приказу, угрозе или мольбе. Ей ничего нельзя было навязать, невозможно заставить. Она замыкалась "за семью печатями", становилась непроницаемой и недостижимой для того, кому не хотела открывать свое сердце... Вы все время чувствовали, что у нее есть "святая святых", куда она никого не допустит".
"Нужно иметь внутри заветную шкатулочкуи опускать в нее все - впечатления жизни, природы, все, - делилась со своими учениками Галина Уланова. - Хранить это, не расплескивать, не разбазаривать. Чем больше у актера накоплено в этой шкатулочке, тем скорее он найдет в ней что-то для своих ролей, тем интереснее будет он зрителю, который почувствует, что у него внутри есть свое, никому не ведомое и не доступное богатство..."
От одиночества, как другие, Уланова не бежала - напротив, стремилась к нему и любила подолгу бывать одна, мастерски владея тайной "публичного одиночества". Говорила, что не любит ходить на концерты - там ей мешает свет, и она неловко себя чувствует оттого, что рядом люди, - "я лучше, глубже воспринимаю музыку, когда одна дома слушаю пластинки или записи по радио". Даже маме в своем детстве признавалась, что она "по горло сыта обществом чужих". И в старости не стеснялась своей нелюдимости: "Раньше в Петербурге ходили конки. На лошадей одевали шоры, чтобы ничто их не отвлекало. Вот в таких "шорах" я и проходила почти всю свою жизнь. Чтобы ничто не мешало работать, думать о своей профессии. Самое комфортное для меня состояние - одиночество. Обычно я не подхожу ни к кому. Если подходят ко мне, начинают говорить о театре - тогда я испытываю ощущение, как от инъекций".
Но разговоры о ее трагическом одиночестве в старости не во всем обоснованны. Да, прямых наследников у Улановой не было. Но до последних дней с ней были ее ученики. Умерла она 21 марта, а в последнее в ее жизни 8 Марта Александр Богатырев и Владимир Моисеев привезли ей чудные розы.
Ее мужьями были интереснейшие, блестящие люди - дирижер Кировского театра Евгений Дубовской, режиссер Юрий Завадский (с ним, кстати, единственным, она была официально расписана и до конца его жизни не разведена), актер Иван Берсенев, главный художник ГАБТа Вадим Рындин (ему после расставания Уланова отдала все книги из своей библиотеки, связанные с изобразительным искусством, - королевский по тем временам подарок). Со всеми Уланова сохраняла хорошие, добрые отношения. Но все они были намного старше ее. И все ближайшее окружение Улановой ушло из жизни раньше... Однако многие стремились ей помочь. Другое дело, что она с трудом принимала помощь - не любила никого обременять. Одиночество ее было одиночеством любого большого художника...