Они сидели на поляне и разговаривали. Поляна была четырехугольная, в центре громоздился древний пень, на пне стоял чайник. Чай уже давно высох в нем, а новый не заваривали - было некогда. Болтали о ерунде: о погоде, о мужьях и женах, о политике. Сыпали словами друг в друга, как спелыми зернами - подставляй мешок, вон он, хлеб! "Мама! - говорил ребенок и тянул маму за рукав. - Пойдем, мама!"
Но мама не уходила. Отмахивалась только: "Сейчас, сейчас". "Сейчас" тянулось долго, ребенок подрастал, солнце всходило и заходило много раз. Всегда одинаковое, тяжелое, багровое, оно освещало верхушки деревьев, переплетшиеся у самой земли корни, тихие озера, полные дымной, мерцающей на закате воды. Оно переползало через странную гору, поднималось выше и подкрадывалось к поляне. Гора была совершенно ровная, будто спиленная со всех сторон. В ней зияли дыры, в которых изредка мерцали стекла, и дикий виноград оплетал крошащиеся от времени балконы. Ребенок (а к тому времени уже юноша) потихоньку стал замечать и каменные плиты, едва различимые сквозь траву, и толстые змеи мертвых кабелей, и железные штыри на четырехугольной поляне. Джунгли возвышались вокруг, и высота холмов была разной. Он никогда не ходил туда, но солнце понемногу открыло ему, что в определенные часы сквозь листья тоже кое-где блестит стекло.
И вот тогда он понял, почему все эти люди не уходили с поляны. Просто города больше не было. Им некуда было идти.