- Пап, прости. Забудь, что наговорила - молча, про себя. Услышать некому.

Давно это было. Взрыв эмоций, внезапно открывшаяся сторона действа, результатами которого пользовалась с рождения - отец, помимо основной работы, был рыбак и охотник. И настолько активный, что семья с четырьмя детьми даже в трудные времена не голодала.

Отца я не то, чтоб любила - тянулась к нему.
На все руки мастер, и всё у него получалось. С таким интересно.
Нрава был крутого и резок на слово. Приходилось очень стараться, чтоб не отгонял.
А уж если чистил ружьё, набивал патроны, делал охотничий нож - у него их было несколько, все самодельные – могла долго сидеть рядом тихой мышкой, пока не подобреет и станет отвечать на расспросы.
Бывало это вечерами. Когда мама заканчивала свои хлопоты и уходила в гостиную с рукоделием, тогда просторная кухня была в его распоряжении.
Мешочки с разной дробью, коробки с пыжами и гильзами – всё раскладывалось на столе. Мне удавалось выпросить какое-нибудь поручение, хоть шомпол подержать, а то и пыжи делать, чтоб покупные зря не расходовать.
Особая честь - заполнить патронташ. Соблюдалась очередность по размеру дроби. Отдельно - патроны с пулями, для непредвиденной встречи с медведем. Отец таких встреч умело избегал, и патроны оставались на месте.

Время шло, я росла и уже не сидела рядом, когда отец собирался на охоту.
Как-то в конце лета он меня взял в лес. Побродить, пособирать, что попадётся. Такой вылазкой совершал обход облюбованных мест, за спиной всегда была двустволка.
В лесу он был как дома, даже компасом не пользовался, но в кармане носил.

Шли. Я слушала лес, мечтала, пропуская один гриб за другим. Отец тоже слушал лес, но всё видел и подшучивал надо мной, пока не вошла в азарт, бегая от шляпки к шляпке. Так ходили часа три. На отдыхе развели маленький костерок, накалывали на кончик прутика шляпки маслят, поджаривали над огнём и ели. Сначала с жадностью, а потом уже как лакомство, лёжа на мхах. Отец сказал, что вздремнёт чуток, и тут же заснул.

Минут через пятнадцать он уже бодро и упруго шёл своей особой походкой, чуть в раскачку. А я плелась за ним без сил нагнуться ни за ягодой, ни за вкусной сыроежкой.

Иногда слышался лай собак. Отец переводил мне эти сигналы: зовут хозяина или гонят зайца.
Однажды, прислушавшись, отрывисто сказал, чтоб быстро шла за ним и молчала. По бурелому идти-то трудно, а мы почти бежали. Останавливались, слушали и снова - то в одну сторону, то в другую. Я уже почти падала от усталости, когда дал отдышаться.
- Они медведя спугнули. Может, и медведицу – та водила их кругами.
- И что теперь?
- Да ничего. Мы далеко ушли. Лес большой – словно не договорил, но уже спокойным голосом.

Побродил в стороне, скинул ружьё и выстрелил.
Под ноги упал рябчик. Он был ещё жив. Отец поднял птицу, повернулся ко мне спиной.
Потом присел, снял с плеча мешок и развязал.
- А где рябчик, отпустил?
- Нет, вот он – голова птицы болталась.
- А что ты сделал? – уже поняла, но не верила – он бы мог ещё жить.
- Раненый же. Чтоб не мучился.
Охотник спокойно и рассудительно делал своё дело.
И тут я закричала:
- Зачем?! Ты садист! Зачем ты убил?! Он же живой был! – плакала, кричала и ненавидела его. А он растерянно что-то отвечал, неслышное за моим криком.

Истерика не затянулась. Взяла себя в руки.
Да и нелепо это - всю жизнь спокойно есть зайчатину и прочую дичь, а потом рыдать с упрёками.
Дальше шли молча. Дома были уже в сумерках.

После, каждый раз, придя с охоты, ловил мой взгляд.
Я радовалась его возвращению, а самой было стыдно. Тогда не понимала, за что, и не извинилась. Ни разу.
Часто вспоминала этот случай. Что ж так поздно пришло раскаяние?
Там, в лесу быстро поняла свою глупость и успокоилась. А он всю жизнь думал, что ранил мою детскую душу, и терзался. Всю жизнь носил рану несуществующей вины.

- Пап, прости. Прости.