Я был тобой,
парящей в облаках,
я был твой смех,
как зверобой он пах.
Рождаясь, я ласкал
тебя любым движеньем,
и мыслью самой, чей
крутой подчас оскал
Вводил тебя во мне во грех
непритяженья.
И он похоронил меня - обвал,
когда узнал,
Что ты другого полюбила.
Банален старый карнавал -
как это мило.
Катился я в века
затёртой вдрызг деньгой,
не твой, не свой, ничей.
Беда: жизнь коротка,
и разнимал себя, как сотня палачей,
под мятой фиолетовой фольгой
в яичного желтка
Стрельбе косых лучей.
Остатки кипятка
студил, стыдил, стяжая благородство,
наивной степенью банкротства,
в котором блещет дух, серебряный карась,
который раз ударно поразясь.
И как болван топтался – в чём причина,
что красота-жена, герой-мужчина
за палицей лица,
до сердца пауз если выжать,
не может до конца,
как не итожь,
простить себе единственную ложь,
и продаёшь
её, чтоб как-то выжить.
И вот однажды ночью я в молитву,
морозно обнажён,
вступая, как в погибельную битву,
казалось, что «ошибся этажом»,
настолько тихо стало в поднебесье,
и редколесье
выпустило вздох,
и, исподвечным сумраком пронизан,
то ль юродивый, то ли скоморох
мне подмигнул: и ты, что ль, здесь прописан?
Подвинься, дай погреться у костра!
И, перлюстра
ционно бармалеен,
давай шутить, как над собой. Остра,
моя сломалась шпага, ус отклеен,
и, щёлкнув, что-то сделалось в глазу,
пустил слезу,
смешную, как эректор,
и на обломке шпаги колбасу
поджариваю: угощайся, Гектор!
И я - простак,
и мне довольно простоты,
ты плачешь танцем в городах,
волшебницей лесною,
АнтиОмфала красоты.
Тебя люблю я, ты
навечно в облаках,
но не в стихах,
а просто так –
со мною.