. После недолгой эйфории февраля 1917 года, покончившего с самодержавием, когда либеральные умы считали, что надо остановиться и подумать, как теперь обустроить Россию, грянул "великий Октябрь", и страна покатилась к гражданской войне. В 1917 году у Толстого и Крандиевской родился их первый общий сын Никита (будущий отец писательницы Татьяны Толстой). В те дни Бунин начинает писать страшные "Окаянные дни", а Брюсов на чердаке своего дома отчаянно практикуется в стрельбе из револьвера. Толстой и Крандиевская тоже в Москве - с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу.
После известия о расстреле царской семьи антрепренер А.Н. Толстого Леонидов, проявив чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастрольное турне по Украине. И летом 1918 года Толстой и Крандиевская, забрав детей, едут через Курск и Белгород в Харьков, потом в Одессу
В Одессе они жили, как все вынужденные переселенцы, верой в то, что с большевиками вскоре будет покончено, уповая то на Деникина, то на Врангеля, то на Колчака. Кстати, Наталья Васильевна знала всех троих полководцев Белого движения и была о них высокого мнения. Одесский период их жизни для Крандиевской знаменателен важным событием - в издательстве "Омфалос" она выпустила поэтический сборник "Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга вторая". Но никому уже не до стихов - под натиском красных белые части стремительно покидали свой последний оплот. Волна беженцев увлекла за собой и семью Толстых-Крандиевских - на французские берега.
Время, прожитое в Париже, оказалось не самым удачным: Толстой много и вдохновенно пишет, но вот напечатать ему почти ничего не удается. Денег постоянно не хватает. Поскольку жить им было практически не на что, Наталья Васильевна за 3 месяца выучивается на портниху и начинает обшивать сначала знакомых русских эмигранток, у которых еще водились деньги, а потом и привередливых француженок. Таким образом, семья перестала бедствовать, однако наладить полноценную жизнь все равно не удавалось - для этого необходимо было заигрывать с русской колонией, но характеры Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.
В 1921 году Толстой с семьей переехал в Берлин, где в то время существовало не менее тридцати русских издательств, в которых он надеялся опубликовать свои произведения. Ожидания Толстого оправдались, ему удалось кое-что напечатать. Жизнь в Берлине оказалась куда полнокровнее - 100-тысячная русская колония чувствовала себя здесь вполне вольготно. Здесь оказались Шкловский, Эренбург, Ходасевич с Берберовой, Белый, Ремизов, Цветаева, некоторое время жил Горький. Приезжал с концертами Маяковский, эпатировали местную публику Есенин с Дункан (об этой паре Крандиевская оставила яркие воспоминания). В родной языковой среде, в дружеском окружении Толстому и Крандиевской жилось и писалось достаточно вольно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими вещами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов. Но жить только литературными интересами и тут не получалось: эмиграция начала стремительно размежевываться. Одни были настроены ехать дальше в Европу или идти в официанты и таксисты - только бы не иметь дел с Советами, другие обдумывали пути возвращения домой. Что касается Толстого, то он, похоже, перебирался в Германию, уже решив для себя, что его место в России, и потому начал сотрудничать с просоветской берлинской газетой "Накануне", вступил в переписку с писателями, которые смогли найти себе место в СССР. Впрочем, стоило Толстому опубликовать в "Накануне" адресованное ему частное письмо Чуковского, воспринятое как донос (в нем упоминались писатели, живущие в СССР и "поругивающие Советскую власть"), он тут же получил в "Голосе России" жесткую отповедь от Цветаевой: "Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями - круговая порука ремесла, круговая порука человечности…"
В Берлине у них родился второй сын - Дмитрий. Дмитрий Алексеевич Толстой (сын Толстого и Крандиевской, петербургский композитор) вспоминал: "Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре, как-то с французским акцентом спросил: "Мама, а что такое сугроооб?". Отец вдруг осекся, а потом сказал: "Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб". Летом 1923 года пароход "Шлезиен" доставил в Советскую Россию Толстого с тремя сыновьями (младшему Мите было тогда 7 месяцев). Эмиграция была недолгой, так как "третий Толстой" (по определению Бунина) предпочел вернуться в СССР, стать любимцем "вождя народов", чем сносить тяготы эмиграции.
В багаже Крандиевской - изданная за свой счет в 1922 году в берлинском издательстве "Геликон" третья и последняя ее прижизненная книжка стихов с названием "От Лукавого".
Надеть бы шапку-невидимку…
Надеть бы шапку-невидимку
И через жизнь пройти бы так!
Не тронут люди нелюдимку,
Ведь ей никто ни друг, ни враг.
Ведет раздумье и раздолье
Ее в скитаньях далеко.
Неуязвимо сердце болью,
Глаза раскрыты широко.
И есть ли что мудрее, люди, —
Так, молча, пронести в тиши
На приговор последних судей
Неискаженный лик души!
Подумала я о родном человеке…
Подумала я о родном человеке,
Целуя его утомленные руки:
И ты ведь их сложишь навеки, навеки,
И нам не осилить последней разлуки.
Как смертных сближает земная усталость,
Как всех нас равняет одна неизбежность!
Мне душу расширила новая жалость,
И новая близость, и новая нежность.
И дико мне было припомнить, что гложет
Любовь нашу горечь, напрасные муки.
О, будем любить, пока смерть не уложит
На сердце ненужном ненужные руки!
Не с теми я, кто жизнь встречает…
Не с теми я, кто жизнь встречает,
Как равную своей мечте,
Кто в достиженьях замедляет
Разбег к заоблачной черте,
Кто видит в мире только вещи,
Кто не провидит через них
Предчувствий тягостных своих
Смысл и печальный, и зловещий.
Но чужды мне и те, кто в мире
Как стран заоблачных гонцы.
Мне не по силам их венцы
И золото на их порфире.
Иду одна по бездорожью,
Томясь, предчувствуя, грустя.
Иду, бреду в Селенье Божье,
Его заблудшее дитя…
". Толстой же из эмиграции привез романы "Аэлита" и "Сестры", повести "Ибикус" и "Детство Никиты", которые сразу же были изданы и принесли автору всесоюзную славу. Он, по собственному определению, сильный, вполне готовый "взять жизнь за горло мертвой хваткой". А вот Крандиевская - слабая, ее удел - уход в монументальную тень мужа, поэтическая немота. Толстой очень быстро доказал, что умеет делать деньги из воздуха: вместе с пушкинистом Щеголевым спешно сочинил бойкую пьесу "Заговор императрицы" (творчески переработав дневник Вырубовой, приближенной последней императрицы, в "идеологически правильную" вещь). На нее сразу клюнуло множество театров, и она принесла ему больше денег, чем собственная проза. Такие поступки, естественно, раздражали многих. Например, между ним и драматургом Вишневским, служившим революции не только пером, но и маузером, почти до рукопашных схваток доходило.
Толстому было суждено оказаться в придворных писателях. Сталину был нужен хотя бы один советский граф. Он много пишет: рассказы, повести, романы, пьесы. Все, написанное им, издают. Он получает солидные гонорары. Он сумел "перестроиться" очень быстро. В отличие от его жены, которая долгих четырнадцать лет ничего не писала, целиком уйдя в творческие замыслы своего мужа.
И чем отвечает муж на это самоотречение жены? В это время Толстой явно дал ей понять, что охладел к ней: "У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни". Он и раньше увлекался другими женщинами, но на этот раз она поняла, что окончательно потеряла его: "Дальнейшие события развивались с быстротой фильма. Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне..." Наталья Васильевна не устраивала сцен с упреками и слезами. Она даже пыталась объяснить, почти оправдать предательство мужа: "Таков свирепый закон любви. Он гласит: если ты стар - ты не прав и ты побежден. Если ты молод - ты прав и ты побеждаешь". Крандиевская, привыкшая только в себе самой искать причину всех несчастий, изводилась вопросами, на которые не было ответа: "Я спрашивала себя: неужели все рухнуло, все строилось на песке? Я спрашивала в тоске: скажи, куда же все девалось? Он отвечал устало и цинично: почем я знаю?" "Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно, - записала Наталья Васильевна. - Все казалось праздником: я участвовала в его жизни…" И вдруг все это кончилось.
Прожив с Крандиевской более 20 лет (1914-1935), 52-летний Толстой, в октябре 1935 года женился на 29-летней секретарше Людмиле Баршевой, и заявил, что он впервые в жизни полюбил человека. Он уехал в Москву, оставив свою 47-летнюю "Тусю" с сыновьями в Ленинграде.
Уход Толстого из семьи многих шокировал, но не удивил, все знали его как человека практичного, неустанно заботящегося о своем личном благополучии. Долгими одинокими ночами Крандиевская размышляла о потерянной молодости, о таланте принесенном в жертву человеку, не способному оценить ее.
"Нет! Это было преступленьем
Так целым миром пренебречь
Для одного тебя, чтоб тенью
У ног твоих покорно лечь..."
Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская выдержала с трудом. Как выжила? Просто снова начала писать - и стихи, и прозу. Снова начала печататься - в журналах "Звезда" и "Ленинград" вышли ее воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок. В 1935-1940 годах она написала цикл стихов "Разлука" - безответный разговор с оставившим ее любимым человеком: "С кем ты коротаешь в тихом разговоре За вечерней трубкой медленный досуг?.." Наталья мучительно переживала потерю любимого человека, ибо, несмотря ни на что, продолжала его любить. Но она не имела права пасть духом, у нее были дети, которых нужно было воспитывать, окружить вниманием и заботой, чтобы они не чувствовали себя брошенными. Она нашла в себе силы пережить это горе, вновь зазвучали ее правдивые мелодичные стихи:
…Глаза, распахнутые болью,
Глядят на мир, как в первый раз,
Дивясь простору и раздолью
И свету, греющему нас.
А мир цветет, как первозданный,
В скрещенье радуги и бурь,
И льет потоками на раны
И свет, и воздух, и лазурь.
В конце 1930-х годов такие стихи, конечно же, никто не печатал, да она и не стремилась их публиковать. Она писала "дневник своего сердца". Вот одна из дневниковых записей того периода: "Ночью думала: если поэты - люди с катастрофическими судьбами, то по образу и подобию этой неблагополучной породы людей не зарождена ли я? По-житейски это называется: "все не как у людей". Я никогда не знала, хорошо ли это, или плохо, если все не как у людей? Но внутренние законы, по которым я жила и поступала, всегда утрудняли, а не облегчали мой путь. Ну что же! Не грех и потрудиться на этой земле".
В годы Великой Отечественной войны, несмотря на многочисленные предложения уехать Наталья Васильевна осталась в осажденном Ленинграде. Она выжила, получая как все пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей, и писала, писала стихи обо всем, что происходило в годы блокады, о людях, способных выжить, когда по всем физическим законам человек должен умереть, о том, что дает ему силы выжить.
На салазках, кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
"У моей, вот тоже, дочери
Схоронен вчерась.
Бог прибрал, и, слава Господу,
Легче им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих со ста грамм".
Труден путь, далек до кладбища,
Как с могилой быть?
Довезти сама смогла б еще, -
Сможет ли зарыть?
А не сможет - сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче умереть.
Эти стихи, датированные 1941-1943 годами, будь они тогда же опубликованы, вернули бы их автора на очень высокую поэтическую орбиту… И нельзя сказать, что Крандиевскую забыли - едва кольцо ленинградской блокады было прорвано и связь со столицей восстановилась, в московском клубе писателей 12 ноября 1943 года прошел ее творческий вечер (авторитетные писатели Маршак и Федин прислали Наталье Васильевне вызов). Оставалась самая малость - издать книгу, в которую вошли бы и ранние, и написанные в последние годы, самые страшные месяцы, стихи. И Крандиевская составила такой сборник, и название ему дала - "Дорога", и издательство "Советский писатель" даже договор с автором заключило, но…
23 февраля 1945 года умер Толстой. За этим ударом через год последовал другой, не менее страшный: после доклада Жданова о Зощенко и Ахматовой и партийных постановлений о журналах "Звезда" и "Ленинград" издательство пересмотрело свои "идеологически неправильные" планы и книга Крандиевской была безвозвратно погублена. Свет она увидела только через два десятилетия после смерти автора, в 1985-м, с предисловием еще одного бунинского ученика, Валентина Катаева.
Оплакивая Толстого, любовь к которому Крандиевская сохранила до конца своих дней, она за два послевоенных года написала цикл стихов его памяти. Писала, вспоминая и заново переживая жизнь с ним. Их бегство из взбунтовавшейся России и то, как смотрели они вдвоем с палубы увозившего их в неизвестность парохода на проплывающий за бортом берег Трои. И тот счастливый день в Париже, когда она поставила на рабочий стол Толстого вазу с желтыми маками, а он с благодарностью сказал жене, что цветы всегда помогают ему собраться с мыслями. Редчайшую всепоглощающую любовь Натальи Крандиевской к Алексею Толстому, с которой она не могла совладать ни после их развода, ни после его смерти, доказывают ее безнадежно любовные послания к нему даже через многие годы после того, как его не стало.
…И мы смеялись оба.
Остановились, обнялись…
И буду помнить я до гроба,
Как два дыханья поднялись,
Свились, и на морозе ровно
Теплело облачко двух душ.
И я подумала любовно: -
И там мы вместе, милый муж!
В конце жизни Наталья Васильевна много болела, почти полностью потеряла зрение. Но до последнего дня сохранила живой ум, ироничный взгляд на мир. Родные вспоминают, как сын устроил мать "по блату" в больницу старых большевиков, и Наталья Васильевна при этом известии молодо рассмеялась - "их сиятельства" всегда относились иронично к советскому словарю. Наталья Васильевна была мужественной женщиной, живя в очень непростое время, она ни разу не поступилась принципами, не деформировала душу ложью, всегда оставалась верна себе. Пережив своего мужа А.Н. Толстого, она умерла в Ленинграде, в своей "непобежденной Пальмире" 17 сентября 1963 года. Но и сама смерть не сделала ее ближе к Толстому - похоронили Наталью Васильевну не рядом с ним, на мемориальном Новодевичьем в Москве, а на питерском Серафимовском… Ее скромную могилу под старой березой не так легко отыскать.
[525x700]