Дед Дурка - персональный пенсионер союзного значения.
Мало, кто в этой богом забытой кубанской деревне Ново Павловка, помнил его фамилию. Разве только старожилы, да почтальон, который раз в месяц приносил ему кровно заработанную в колхозе пенсию в размере 12 рублей. Все его называли просто - дед Дурка . Хотя, по- хорошему, он был умнее и мудрее нас. К своему прозвищу, он относился спокойно, и всегда отзывался на обидное погоняло с улыбкой, хотя у него была фамилия вполне приличная и звучная - Кузьменко Кузьма Иванович. Это потом, после одного известного случая, о котором я и хочу вам поведать, все его будут называть почтительно и вежливо по фамилии ,имени и отчеству , вместо обидного прозвища « дед Дурка» А пока, уже почти восемьдесят лет он был для всех односельчан просто Дурка.
С точки зрения деревенского менталитета, дед Кузьма действительно был странноват и разительно отличался от всех деревенских мужиков. Он не пил и не курил. Жил бобылем. Детей и жены у него никогда не было. Всегда ходил чисто и опрятно. Любил играть в шашки, где ему не было равных вселе. Занимался не много знахарством. А еще у него была мания жениться, но все бабки на второй день от него сбегали: то ли из-за его скупости, то ли сексуальной ненасытности или излишней требовательности к порядку в доме. Кто его знает? За это над ним деревенские мужики не злобливо всегда подсмеивались, а ,скорее всего , завидовали.
Как-то сильно заболел мой дед. Позвали сельского фельдшера, Василия Семеновича, который всех лечил в деревне одним методом, по принципу - главное не навредить больному и самому себе. Он от всех болезней давал одно лекарство - таблетку слабительного, так как другого у него просто ничего не было и настоятельную рекомендацию -отправить от греха подальше больного в районную больницу, где ему окажут квалифицированную помощь. Наш дед , как водится ,заупрямился тогда куда-то ехать. Тогда пригласили Дурку. Он незамедлительно явился. Внимательно осмотрев и расспросив больного деда, где болит, он приказал ему встать и спустить портки. Затем, неторопливо одел резиновый фартук и резиновые перчатки, как у зоотехника -осемянителя и, заглянув в его анальное отверстие, неожиданно сделав резкое движение рукой и залез указательным пальцем в его заднепроходное отверстие. Дед наш вскрикнул от боли и свалился на кровать. Лекарь поднес к своему носу палец с его человеческими испражнениями, долго их нюхал и внимательно рассматривал. Затем многозначительно изрек.
- Соки в желудке находятся в состоянии брожения, а точнее оргазма.- Он так и сказал. - Необходима промывка желудка. -Тут же достал из своего вместительного рюкзака времен Отечественной войны огромную трофейную немецкую клизму для лошадей. Все были в шоке.
Моя бабка молча приготовила для его процедуры теплую воду с марганцем. Залили две большие резиновые груши больному. Один раз, потом второй… Ничего. Пошла бабуля за новой порцией теплой воды. . В общем, пока бабка воду готовила, дед Кузьма, удерживал деда за ноги и переодически, заглядывал в его задницу. Как там? Не идет? Как –то он нагнулся, чтобы посмотреть - ну чего там не идет-то никак... может быть , застряло чего?.
И вот только он нагнулся и поближе придвинулся... Ка-а-а-а-ак саданет оттуда! Да все вода из клизмы разом! Ба-ба-х! Будто из брандспойта, и точно ему в глаза, и вообще, площадь поражения обширная - все лицо и частично корпус.
Он орет в полный голос, ругается матом, что за ним раньше не замечалось, отплевывается, а ноги-то нашего деда отпустить никак нельзя. Так и стоит, просто замер на месте.Бабка наша прибегает и начинает сильно ржать. И никак не идет на помощь знахарю Дурке. Она просто съезжала по стенке на пол, держась за живот от смеха. Дед Дурка испугался, что ослеп - не видет же ничего, темнота одна и вонь , такая специфическая... и привкус соответствующий. Дед мой тоже ржет, как лошадь . И еще больше пускает испражнений на лекаря. И смех и грех!
И в правду, вылечил Дурка нашего деда. На следующее утро наш больной был совершенно здоров и уже, как обычно , копался в своем огороде и бегал по хозяйству.
Должна сказать, что дед Дурка, создал себе известность среди односельчан не столь своими лекарскими способностями, а точнее несколькими удачными исцелениями, сколь своими любовными похождениями и славы Казановы районного масштаба.
У него не было недостатка в пациентах, а следовательно и в доходах. Но он был очень скуп и питался скудно .По всей видимости , именно по этой главной причине все женщины и убегали от него..
Обычно он питался кашами , картофелем ,куриными яйцами, козьим молоком, сыром, медом, а еще – любимым салом. Все эти продукты он получал со своего огорода, трех ульев с пчелами, десяти курочек и двух козочек, за которыми с любовью ухаживал. Сало покупал у соседей или ему его приносили в знак благодарности за его «непосильные» лекарские труды.
Как я уже сказала, у деда Дурки была одна только большая слабость - женщины. И с этим у него были проблемы. Слава о его жадности и скупости сильно мешали ему в его любовных похождениях. Никто из женщин нашего села не хотел с ним иметь близкие отношения , и он переключился на другие деревни, где его плохо знали. О его любовных приключениях по всему району ходили легенды.
Как-то молодые парни решили подшутить над стареньким дедом и включил ему в клубе по видику не войнушку, а порнушку. А потом его спрашиваю: “Ну, дед, ничего телки?”. Он им ответил примерно так: “У нас, в сороковом году, покруче было. Одна девка на сеновале шестерым мужикам дала, а потом пошла доить на ферму коров. А в твоем кино две худосочные девахи не могли справиться с одним мужиком, у них языки на бок от усталости повалился” Пристыженные парни больше с дедом так не шутили.
Случилось так, что он встретил в соседней деревне одну шестидесятилетнюю вдову и сильно на нее запал. Ему в это время было под восемьдесят. Однако ему с трудом можно было дать его годы. Сухой, поджарый, с лихо закрученными буденовскими усами, он ходил танцующей походкой и был похож на живчика, у которого в заднице торчит шило. Его лицо было румяным, богообразным и почти не имело морщин. Оно всегда излучало здоровье, терпенье и довольство жизнью.
Вдова оказалась совсем не дурой, а женщиной властной и умеющей из всего извлечь выгоду. Она пригрела вечного бобыля, окружила лаской и заботой , сделала ему рекламу великого знахаря и заставила много работать. Но на этом она не успокоилась. Жадная до каждой копейки, она направила его в собес требовать повышение пенсии и льгот, как участнику двух войн. Кузьме в собесе, как водится, отказали. Тогда она его, для профилактики, выперла из своего дома. Дед Кузьма затужил, осунулся. Он еще несколько раз сходил в собес, крупно там поругался и сказал ,что поедет в Москву жаловаться. Там над ним зло посмеялись, крутанув пальцем у виска. Мол, дурак, что с тебя возьмешь?..
Вскоре наш дед куда-то пропал. Сельчане видели, как он со своим фронтовым рюкзаком, в новой фуфайке и штанах, в намазанных дегтем сапогах, сел в автобус и уехал на железнодорожный вокзал, ни кому не сказав ни слова. Буквально через неделю после его отъезда, в райцентр и сельское поселение пришла правительственная депеша с красной полосой, которая предписывала назначение персональной пенсии союзного значения Кузьменко Кузьме Ивановичу, за великие заслуги перед партией и отечеством. Все были в шоке. За что? За какие заслуги? Все терялись в догадках. Пошли разговоры. Он скромный герой, а мы ничего не знали. А может это ошибка?
Вскоре из Москвы вернулся наш дед. Его нельзя было узнать. Он был в шикарном костюме в полоску ,при галстуке и в шляпе. На его ногах сверкали на солнце лаковые башмаки вместо привычных сапог. Он важно вышел из автобуса, и совсем не танцующей, а солидной, незнакомой сельчанам походкой продефилировал по деревне. Все смотрели на него, как на инопланетянина. А он всем отвечал хитрой и доброжелательной улыбкой. На все вопросы самых любопытных, где он был, как дела, следовал многозначительный ответ
- Завтра, все завтра , дорогие односельчане, узнаете!
И действительно. Вечером, в нашем клубе, при всем народе, Кузьменко Кузьме Ивановичу, районное начальство торжественно вручило красную книжицу персонального пенсионера союзного значения. Пионеры подарили цветы и в честь него пели песни.
Но народ продолжал недоумевать . Он жаждал знать правду. Его просто раздирало от любопытства. Как, за что простой колхозный конюх получил персональную пенсию? По деревне поползли разные слухи .Одни говорили ,что он в годы войны совершил великий подвиг, что он Герой Советского союза. Другие, что под маской дурака скрывался сам Штирлиц! Эти слухи подогревались фотографиями, выставленными в клубе о его встрече в Кремле с Семеном Буденным , Климом Ворошиловым и другими деятелями партии и правительства
После возвращения из Москвы, деда «Дуркой» уже никто не звал , а не иначе, как наш дорогой Кузьма Иванович. Никто из мужиков над ним не подсмеивался, и даже молодухи, уже были готовы выйти за него замуж..
Так жил в славе и почете пенсионер союзного значения Кузьменко Кузьма Иванович почти три месяца, пока очередная его пассия, в отместку за то, что он ее поменял на другую молодуху, не выдала его тайну. Она рассказала всем в деревне историю о том, как Кузьма заработал себе персональную пенсию и в качестве доказательства принесла книгу « Пройденный путь», подаренную маршалом С.М .Буденным деду Дурке с личным автографом.
В этой книге прославленный полководец рассказывал о порядках в царской армии и, как он попал под военно-полевой суд в военное время, ударив за издевательство над солдатами вахмистра. Свидетелем этого случая был Кузьма. Буденному грозил расстрел. Все зависело от показаний солдата Кузьменко перед строем . Маршал пишет:
- Кузьменко был в нашем взводе самым неразвитым солдатом, ко всему относился безразлично. Я боялся, что он не выдержит и выдаст меня. Однако этого не случилось, Кузьменко спокойно ответил:
— Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а куда потом делись, не знаю.
Так благодаря Кузьме не был расстрелян его взводный С.М.Буденный, впоследствии ставший прославленным полководцем и маршалом СССР.



Из воспоминаний маршала С.М Буденного (»Пройденный путь», глава 1)

В конце ноября 1914 года Кавказскую кавалерийскую дивизию перебросили по железной дороге в район Тбилиси для боевых действий на Турецком фронте. Наш 18-й Северский драгунский полк расквартировался в немецкой колонии Александрдорф и больше месяца простоял здесь в ожидании отправки на фронт.
Это время службы в царской армии осталось в моей памяти самым мрачным.
Еще на Западном фронте офицерский состав нашей дивизии вел праздный образ жизни и мало интересовался тем, как живут солдаты. По прибытии в Тбилиси офицеры совсем разложились. На глазах солдат они пьянствовали, азартно играли в карты, развратничали. Существовавшая в царской армии система содержания войск давала офицерам возможность свободно распоряжаться деньгами, которые отпускались на содержание солдат и лошадей. Деньги офицерами пропивались и проигрывались в карты, а солдаты голодали. В Александрдорфе [17] дело дошло до того, что солдатам нашего полка совершенно прекратили приготавливать пищу, а лошадям выдавать фураж.
Помню, как однажды при мне вахмистр эскадрона Бондаренко обратился к ротмистру Крым-Шамхалову-Соколову с просьбой отпустить деньги на питание солдат:
— Голодают солдаты, ваше высокоблагородие.
Ротмистр нецензурно выругался, а затем выбросил из кармана три рубля и крикнул:
— На, купи им телегу дров, пусть грызут!
Вскоре после этого вахмистр Бондаренко по болезни уехал из полка, а исполняющим обязанности вахмистра остался старший унтер-офицер Хестанов. Это был унтер-пришибеев в самом худшем виде, презиравший солдат и пресмыкавшийся перед офицерами.
С первого же дня прибытия в полк Хестанов возненавидел меня за доброе отношение к солдатам и не упускал случая, чтобы чем-нибудь опорочить. Как это ни трудно было мне, но обычно я сдерживался в обращении с ним. И все-таки Хестанов довел меня до того, что я не выдержал и чуть было не поплатился за это своей головой.
Однажды во время занятий по стрелковому делу, проводившихся вблизи коновязей, солдаты задали мне вопрос, который не сходил у них с уст: когда же наконец кончатся голодовки, когда же наконец их будут кормить по-человечески?
Что я мог ответить?
Увидев подходившего к нам Хестанова, я сказал:
— Вот идет вахмистр. Поставьте этот вопрос перед ним сами. Я уже много раз говорил ему об этом, а толку нет. Только говорите не по одному, а все разом.
Солдаты так и поступили.
Когда Хестанов подошел, я скомандовал: «Встать!» Он посмотрел на людей и приказал садиться. Солдаты сели и все в один голос спросили:
— Когда нас начнут кормить?
Хестанов резко повернулся ко мне:
— Это ты научил своих солдат бунтовать?
Я ответил ему, что бунта тут никакого не вижу:
— Людей не кормят, уже больше месяца, и они вправе спросить, почему это происходит. [18]
Хестанов, посинев от злости, закричал:
— Встать смирно, ты арестован! Это тебе не армавирский погром, ты у нас давно на подозрении, мерзавец! — и он ткнул мне в лицо кулаком.
Не стерпел я обиды и, вместо того, чтобы встать «смирно», развернулся и с силой ударил Хестанова. Он упал и долго пролежал неподвижно. Поднявшись, Хестанов схватился за голову и молча ушел.
Я сказал солдатам, что если кто-нибудь из них сообщит командованию о том, что я ударил вахмистра, меня предадут полевому суду и расстреляют. Солдаты молчали, пока кто-то не предложил свалить вину на коня Испанца.
Был у нас такой конь злого нрава.
Многие уже пострадали от него: кому ухо откусил, кому — палец, кого копытом хватил. И вот-де, когда Хестанов проходил по коновязи, Испанец ударил его — дневальный по конюшне видел этот «несчастный случай».
Договорившись на этом, все солдаты поцеловали клинок шашки и дали клятву, что не выдадут меня ни при каких обстоятельствах.
Какой оборот примет дело, трудно было сказать. Драгуны по опыту прошлого считали, что если командир эскадрона вызовет меня и изобьет, то под суд отдавать не будет, а если бить не станет, то значит определенно отдаст под суд.
Я объявил перерыв для перекура. Но не успели солдаты покурить, как подошел забинтованный Хестанов, а за ним старший взводный унтер-офицер Гавреш.
Хестанов приказал построить взвод. Я построил солдат в две шеренги. Правофланговым в первой шеренге стоял дневальный по конюшне взвода Пискунов.
— Ты видел, как меня ударил Буденный? — обратился к нему Хестанов.
— Никак нет, я этого не видел, — ответил Пискунов. — Я видел, как вас ударил конь Испанец и вы упали, а затем вскочили на ноги и побежали.
Хестанов в бешенстве закричал:
— Врешь, мерзавец!
Успокоившись, он повторил вопрос, обращаясь к солдату Кузьменко, стоявшему во второй шеренге в затылок Пискунову. [19]
Кузьменко был в нашем взводе самым неразвитым солдатом, ко всему относился безразлично. Я боялся, что он не выдержит и выдаст меня. Однако этого не случилось, Кузьменко спокойно ответил:
— Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а куда потом делись, не знаю.
Хестанов опросил всех солдат взвода. Все говорили одно и то же. Еще раз оглядев по очереди всех солдат, он плюнул, выругался и ушел вместе с Гаврешом.
Что доложили Хестанов и Гавреш командиру эскадрона, мы не знали, но ясно было, что Хестанов постарается отомстить мне.
Спустя два дня после происшествия меня вызвал к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Когда я явился к нему, он играл в карты с офицерами нашего полка.
На просьбу доложить обо мне денщик ответил:
— Обожди, ротмистр сейчас банкует.
Дверь в комнату была приоткрыта. Офицеры сидели за столом, на котором среди винных бутылок лежала куча денег. Я услышал, как Крым-Шамхалов-Соколов сказал:
— Вы слышали, господа, про этого негодяя?
Кто-то из офицеров спросил:
— Про кого?
— Да про Буденного, — ответил командир эскадрона. — Он избил вахмистра Хестанова, и вот я сейчас вызвал его.
— И что же ты — думаешь отдать его под суд?
— Обязательно.
Один из офицеров стал уговаривать Крым-Шамхалова-Соколова не предавать меня полевому суду, а ограничиться дисциплинарным взысканием. Тот промолчал и, закончив банк, вызвал меня.
— Буденный, — обратился ко мне командир эскадрона. — Ну-ка расскажи, как ты избил Хестанова?
Я ответил, что Хестанов с самого начала моего прибытия в полк почему-то относится ко мне неприязненно и на этот раз нарочно придумал, что я его избил, хотя известно, что вахмистра ударил конь Испанец — все драгуны подтвердили это. [20]
Мое объяснение привело ротмистра в ярость, похоже было, что он сейчас начнет избивать меня. Но этого не случилось. Он ограничился грубой бранью, а потом, указав на дверь, крикнул:
— Пошел вон, подлец!
Когда я возвратился во взвод и рассказал солдатам все как было, они сделали вывод, что меня отдадут под суд.
На второй день я, будучи дежурным унтер-офицером по полку, встретил ехавшего в штаб полка командира бригады генерала Копачева. Генерал знал меня по Западному фронту. Он остановил экипаж, подозвал меня к себе и спросил:
— Что ты там сделал, голубчик, что тебя предают полевому суду?
Я ответил, что меня оклеветали.
Генерал этот был очень религиозным человеком. Он покачал головой.
— О господи, господи! Храбрый солдат, а, видно, сделал неладное. Ну что же теперь будет, что же теперь будет?
Я ответил:
— Воля ваша, ваше превосходительство.
— Раз отдают, — вздохнул генерал, — надо идти, что же поделаешь, воля божья.
И он поехал дальше.
Так я узнал, что меня предают полевому суду. Ну, а полевой суд в военное время мог вынести только один приговор — смертная казнь. Вопрос был лишь в том, повесят меня или расстреляют.
В штабе полка у меня был знакомый писарь Литвинов, служивший раньше в одном со мной взводе маршевого эскадрона. Я зашел к нему, и он подтвердил, что Крым-Шамхалов-Соколов рапортом на имя командира полка просит предать меня полевому суду, что вопрос фактически уже решен и судить меня будет полевой суд нашей дивизии.
Я задумал бежать из полка. Поделившись с Литвиновым своим намерением, я попросил его сообщить мне день, на который будет назначено заседание суда.
Вместе со мной решили бежать дружески расположенный ко мне Пискунов и еще два солдата. Готовясь к побегу, мы сумели раздобыть по 250 патронов на каждого. [21] Все было готово, мы ждали только удобного для бегства момента.
Вскоре полк выступил походным порядком на город Карс.
Первый ночлег предполагался в селении Коды. Отсюда мы и решили бежать ночью. Однако положение неожиданно изменилось.
Когда мы подходили к Коды, полку приказано было выстроиться в каре. На середину полка вынесли штандарт (полковое знамя). И вдруг я слышу команду:
— Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом, марш!
Дав шпоры коню, я поскакал к командиру полка. Когда я подъехал к нему, была подана команда:
— Полк, смирно!
Адъютант полка зачитал приказ по дивизии, в котором говорилось, что старший унтер-офицер Буденный за совершенное им преступление подлежит преданию полевому суду и расстрелу...
В глазах у меня потемнело, стремительно пронеслась мысль: «Расстрел... конец всему...»
Но адъютант, сделав паузу, продолжал:
— ...Но, учитывая его честную и безупречную службу до совершения, преступления, командование дивизии решило: под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста четвертой степени.
Вздох облегчения вырвался у меня из груди.
После оглашения приказа по дивизии с меня сняли Георгиевский крест. На этом дело и закончилось. Я остался на своей должности взводного унтер-офицера 3-го взвода 5-го эскадрона 18-го Северского драгунского полка.