В прошлой части я коснулся темы социал-дарвинизма, который и является основным источником украинской катастрофы. Там же я указал, что социал-дарвинизм не является чисто украинской проблемой, а — как основной элемент антисоветизма — охватывает всё постсоветское пространство. Он проникает и в ряды исламских радикалов (несмотря на все отсылки к их якобы традиционности), и в ряды столичных «либералов» вне зависимости от национальной принадлежности столиц (вернее, тут нельзя сказать, что проникает, — напротив, социал-дарвинизм является основой их мировоззрения), он популярен среди националистов разного плана. И что самое удивительное, он захватывает умы некоторых левых, которые неожиданно начинают повторять заезженные мантры о «нации рабов». И, конечно, социал-дарвинизм является определяющей идеологией для нашей элиты. Именно поэтому нынешнее время может рассматриваться как череда бесконечной борьбы индивидуумов за свои личные интересы, за место в иерархии (и не важно, идёт речь об очередном «путинском призыве» или, напротив, о современной оппозиции, ищущей очередных грантов). Общие интересы, общесистемные особенности никого не волнуют и принимаются во внимание только в том случае, если могут выступать в качестве ресурсов для личного успеха.

Подобное положение характеризует нынешнее общество как находящееся в состоянии «суперкризиса», когда абсолютно все существующие силы примерно одинаковы по своей эффективности по известному принципу: «борьба была равна, боролись два говна». Такое положение характеризуется определённой стабильностью, вернее, квазистабильностью — поскольку ни одна существующая сила не обладает внутренней связностью, достаточной для решительных действий (т. е. ни один член любой из существующих систем не желает пожертвовать своими интересами ради победы этой системы). Данный аспект очень хорошо, кстати, проявился на Украине — когда, с одной стороны, практически вся прежняя власть в полном составе от милиционеров до депутатов приняла «майдан» в качестве победителей, а с другой — когда победившие представители «майдана», став властью, с удивительной быстротой начали борьбу друг с другом за представившиеся ресурсы при полном невнимании к реальным проблемам общества.

Забавно в этом случае и то, что не только «генералы», но и рядовые участники «майдана» быстро сообразили, в чём состоит суть «революции» и какие блага (и издержки) она несет. Например, эти герои социал-дарвинизма в большинстве своём не желают нести тяготы гражданской войны в виде службы в действующей армии. Пока дело касалось всевозможных добровольческих батальонов, занимающихся полицейскими операциями, желающих было предостаточно, но когда дошло дело до реальных боевых действий — всё, как отрезало: главными их участниками стали те же «ватники», которых практически отлавливают и силой загоняют на военную службу. А «активные» — если и идут, то в формирующиеся «интернет-войска». Это понятно: война, даже за «единую Украину», — это очевидные издержки, которые каждый адепт социал-дарвинизма должен минимизировать. Т. е. призывать убивать «колорадов» (особенно получая за это деньги) — это хорошо, а воевать, имея вероятность получить пулю в голову, — это, несомненно, плохо.

* * *

Впрочем, как сказано выше, украинский случай представляет собой только наиболее выраженный вариант социал-дарвинистского мира. Чаще всего до гражданской войны дело не доходит, да и при полной идеологической победе социал-дарвинизма всё же большинство существующих общественных механизмов построены на ином принципе. Поэтому в большинстве постсоветских стран до подобного не доходит. Но тем не менее шаткость нынешней квазистабильности и опасность падения общества в открытую войну всех против всех всё чаще осознаётся. И, следовательно, осознаётся и необходимость выхода из нынешнего «суперкризиса». Для этого же прежде всего необходимо понимание сущности социал-дарвинизма и его генезиса — поскольку именно в этом случае становится возможным создание «противоядия» от этой болезни.

Поэтому именно о генезисе социал-дарвинизма и пойдёт речь. Из того факта, что данная идеология широко распространилась на территории пост-СССР, не являясь чисто национальной особенностью той или иной страны, следует, что корень её лежит в том периоде, когда это пространство было ещё единым, т. е. в эпохе СССР. Впрочем, это также не является особой тайной. Но так как СССР был многоплановым и сложным явлением, то подобного указания на понимание природы социал-дарвинизма явно недостаточно. Нам необходимо узнать, какие именно особенности СССР позволили зародиться этой заразе. К счастью, и это можно сделать довольно легко. Дело в том, что господство идеологии социал-дарвинизма характеризует не только постсоветское пространство. В несколько меньшей степени, но всё же оно характеризует и все бывшие социалистические страны Восточной Европы. Более того, именно они стали пионерами антисоветизма, проведя «десоветизацию» ещё тогда, когда СССР, казалось, ещё находился в полной силе. Собственно, и сама модель «цветных революций» как ненасильственного прихода более социал-дарвинистских сил к власти происходит именно отсюда, от «бархатных революций», прокатившихся по региону во второй половине 80-х годов.

Более того, именно эти страны стали пионерами не только «десоветизации», но и радикальных рыночных реформ (сам термин «шоковая терапия» Гайдар взял у аналогичных процессов в Польше). И даже сейчас, по прошествии четверти века с момента завершения этого процесса и после понимания понесённых при «десоветизации» потерь, уровень антисоветизма тут остаётся по-прежнему высоким. В этом свете неудивительно, что именно бывшие соцстраны стали верными проводниками неолиберальной политики в том же Евросоюзе и верными союзниками США (вернее — только постсоветская Прибалтика), готовыми оправдывать любые их действия. Уже сам этот момент показывает, что, говоря о росте социал-дарвинизма, следует понимать, что речь идёт не только не о национальном, но и не о региональном процессе.

Но и этим дело не исчерпывается. Если социал-дарвинизация Восточной Европы ещё как-то вписывается в «цивилизационные рамки» и может быть объяснена какой-то культурной особенностью славян (да, пускай у нас венгры будут славянами вместе с гедеэровскими немцами), то как же объяснить рост подобных идей и в странах Западной Европы? А такой процесс протекает, и странно было бы его не замечать. Правда, тут он менее заметен, нежели в странах Восточной Европы или тем более пост-СССР, но всё равно и тут скатывание к неолиберальным ценностям идёт полным ходом. Достаточно вспомнить периодически происходящие сокращения социальных благ и стремление к увеличению числа иностранных рабочих. О таких «мелочах», как отсутствие антивоенного и антиколониального движения, бывшего популярным ещё в 70-х годах, можно не вспоминать: граждане ещё хоть как-то, но реагируют на ущемление своих прав, но вот права «чужих» их давно уже не волнуют.

* * *

Получается, что социал-дарвинисткая эпидемия, охватившая мир, совершенно не зависит от национальных и «цивилизационных» особенностей вплоть до социального строя. Но от чего же она зависит, ведь если идёт её рост, то до какого-то времени она по некоторым причинам держалась низкой? На самом деле, это довольно сложный вопрос. Если взять мир, скажем, в викторианскую эпоху, то можно заметить, что уровень социал-дарвинизма тогда зашкаливал. Умирающие на улицах дети были поводом для нравоучительных рассуждений о том, как люди могут низко пасть (речь шла о родителях детей). Голод одних вызывал у других высокопарные слова о трудолюбии и лености — в том смысле, что голодающие не проявили должного усердия в поисках хлеба. И какой-нибудь владелец земли или доходных домов, получивший их по наследству или удачной женитьбе, мог долго внушать беднякам, что последние должны брать с него пример добродетельной жизни. Но в том обществе были и люди, которые рассматривали ситуацию с совершенно иной стороны, которые посвящали свою жизнь идее освобождения человека от пут голода и нужды, люди, которые создавали сообщества с совершенно иными установками, нежели господствующая идеология.

Я тут не буду останавливаться на роли классовой и иной борьбы граждан за свои права и возможности, а просто отмечу, что именно эта борьба стала тем фактором, что переломила ситуацию к лучшему. И пусть вплоть до Второй мировой войны социал-дарвинизм всё ещё оставался в силе (а фашистские государства вообще являли собой вариант его полной победы), но в конечном итоге он вынужден был уступить иному мировоззрению. Идея социалистического общества, в котором каждый человек имеет гарантированный набор благ, в конце концов восторжествовала: от «слабого» либерального варианта через социал-демократию к наибольшему своему воплощению в виде социалистического общества. Вершиной социалистической идеи было общество, построенное в СССР, оно же стало и главным «индуктором» социалистических преобразований по всему миру. Причём не только в т. н. странах народной демократии, но и в той же Европе, где опасение перед выступлениями рабочих и, соответственно, опасение поддержки этих выступлений Советским Союзом привело к почти повсеместной победе социал-демократии.

Я не собираюсь тут рассматривать советское общество подробно, говорить о его несовершенстве и о том, что даже в советском варианте социализм был весьма слаб, и проявлений «прежних формаций» в нём было предостаточно. Об этом надо писать отдельно, тут же отмечу то, что основную роль играло не реальное советское общество даже, а его представление в сознании жителей капиталистического мира. Рабочие видели в СССР своего однозначного союзника, а капиталисты, соответственно, своего врага (причём вне всякой связи с реальной советской политикой). Впрочем, речь тут не об этом, а о том, что вековому господству социал-дарвинизма был положен конец. Отныне подавляющему большинству граждан был гарантирован определённый уровень жизни, и впервые в истории страх перед голодом и нищетой был изжит. На огромной территории от СССР до Западной Европы было впервые в истории построено сытое общество, где вопрос выживания больше не являлся актуальным.

* * *

Но диалектика учит, что решение одних проблем всегда приводит к другим. Так и в этом случае: когда социал-дарвинизм, как казалось, получил самое большое поражение в истории, он тем самым неожиданно превратился в самую большую опасность. Смысл этого парадокса состоит в том, что в условиях социалистического, социал-демократического общества или даже «общества всеобщего благосостояния» Запада все прежние механизмы, обеспечивающие коллективное взаимодействие людей, неожиданно оказались ненужными. Это в прежние времена, когда самому существованию людей угрожала ежедневная опасность (голод, болезни, нищета), вопросы коллективного выживания были важны. Но когда подобные угрозы исчезли, механизмы, определяющие это выживание, из очевидного блага превратились в пережиток, причём в пережиток «вредный». Да, именно так. Дело в том, что в условиях полной безопасности (каким, пусть и условно, стал «развитой мир» к 70-м годам) при сохранении конкурентного иерархического общества единственной целью в жизни стала конкурентная борьба. Если ранее индивид должен был выживать и бороться за место в иерархической пирамиде, то теперь ему оставалось только бороться. И в этом плане тот, кто отбрасывал «старые» коллективные нормы поведения, и оказывался победителем.

Это раньше, когда «подъём наверх» происходил буквальным образом по головам, общество должно было блокировать наиболее эффективных «поднимающихся» (потому что они, в свою очередь, могли элементарно уничтожить это общество). Теперь, в мире «всеобщего благосостояния», «сволочи» стали безопасными, и борьба с ними потеряла всякий смысл. Восторжествовал лозунг: «живи и жить давай другим», — то есть если не хочешь участвовать во всеобщей грызне за место в иерархии — не участвуй, живи тихой мирной жизнью, но другим не мешай. Удивительным образом подобная ситуация видоизменила и, по сути, выхолостила классовую борьбу, превратив прежние жаркие народные выступления и уличные бои в мирные театрализованные выступления «активистов». Там, где раньше суровый отец семейства сражался за выживание своих детей, теперь расслабленная молодёжь искала спасение от скуки. Но это было ещё только начало. Сытая жизнь изменила само отношение общества к элите, к «хозяевам мира». Если до этого подобные «хозяева» чуть ли не со времён буржуазных революций воспринимались как чуждые и даже опасные для большинства элементы, то теперь они вызывали не только интерес, но и симпатию. Миллионеры и аристократы — вплоть до коронованных особ — опять вошли в разряд уважаемых лиц. Причем уважаемых не за силу и не благодаря идеологической обработке, как это было ранее, — а вполне искренне. Если лендлорд каждый день грозит разорением сотням крестьян — это одно, но если он просто улыбается в своём замке, приветливо машет рукой окружающим и ни на грамм не может (как казалось) ухудшить их положение — это другое.

Сытое общество уничтожило то, что так долго моралистами именовалось завистью, — презрительное отношение большинства к роскошной жизни. Если раньше особа в бриллиантах воспринималась враждебно — потому что века истории приучили людей: «роскошь богачей — смерть детей бедняков», — то теперь ситуация изменилась. «Безобидные» богачи вдруг обрели симпатию масс. Сериалы из их жизни вроде «Династии» стали гвоздём телеэфира, и обычная домохозяйка всем сердцем переживала за страдающую владелицу миллионов. Вообще, в искусстве прежняя социальная тематика стала неактуальной, и его деятели принялись за лихорадочный поиск новых, «несоциальных» тем. Секс, насилие, неизведанное — всё это заполнило не только кинематограф и телеэфир, но и книги, СМИ, театр, вытеснив оттуда все иные темы. Впрочем, это-то очень и очень понятно: в условиях, когда уже не нужно лихорадочно бороться за жизнь, мозг человека должен отдыхать. По крайней мере, так должно быть с точки зрения природы.

Короче, случилось то, что и должно было случиться: человек, обретя почти всё, о чём мечтал сотни лет, потерял стимул к активности. Но это была только одна сторона медали. Изменение отношения общества к коллективным действиям в целом и к коллективной борьбе в частности оказалось неожиданно благом не только для «травоядных», просиживающих все дни перед телевизором, но и для «хищников». Иерархия-то оставалась, а следовательно, оставался и стимул «лезть наверх», хотя уже не из страха перед нищетой, а из жажды власти и богатства. Более того, именно в сытой и тихой жизни подобные устремления оказались крайне популярными. Это раньше богатый и знатный происходил из богатой и знатной семьи, а теперь дешёвое (или вообще бесплатное) образование стало источником социальных лифтов, а подъём промышленности и вообще интенсивное развитие привели к росту «мест наверху». В результате человек, имеющий агрессивное социал-дарвинистское мировоззрение, оказывался в этом мире как рыба в воде. Десятки тысяч «поднявшихся наверх» представителей социальных низов оказались намного бóльшими адептами социального неравенства, чем прежняя знать (как баронесса Тэтчер, бывшая дочерью бакалейщика).

Именно подобные факторы привели к появлению философии «яппи» и неолиберальному перевороту, пережитому миром в конце 70-х — начале 80-х годов. Получив всё, о чём ранее он мог только мечтать, человек с радостью отбросил полученное ради иллюзорных ценностей «разделённого мира». Да, инерция социальных систем, созданных к тому времени (от этики до системы соцобеспечения), была очень велика, и мир ещё некоторое время прожил по прежним ценностям. Но реванш социал-дарвинизма был неизбежен.

* * *

Впрочем, это всё написано, скорее, про Западную Европу. Но если рассматривать социалистические страны, не говоря уж про СССР, то и тут можно увидеть действие подобных причин, только во много раз более сильное. Если «государство всеобщего благосостояния» только ограничивало возможность причинения серьёзного вреда, то позднесоветское устройство вообще не давало подобной возможности. Стремление этого общества к минимизации любого вреда было настолько велико, что приводило к блокировке большинства инициатив. Если учесть при этом, что инициативность советских граждан была очень высока — что подтверждается, например, большим количеством патентов на изобретения или огромным числом писем с идеями «улучшения жизни», которыми бомбардировались и властные органы, и СМИ, — то мы можем представить всю странность тогдашней ситуации. С одной стороны, граждане были уверены, что их положению и безопасности никто не может угрожать (разговоры про «кровавое КГБ» и прочие городские легенды являются порождением именно этой ситуации). А с другой — они видели, как существующий режим не даёт реализации их инициативам, которые, возможно, могли бы сделать мир лучше.

Это создало условия для появления особого мировоззрения, для которого всё, производимое государством, было ненужным и вредным, а всё, производимое индивидуумом, — полезным и нужным. Изначально данный подход накапливался в быту, проявляясь, например, в дачных участках, которые виделись маленькими мирами торжества личного над общим. Дача была Собственностью с большой буквы, «вырываемой», как считали дачники, ими у государства. Именно поэтому дачные участки имели столь большое значение для позднесоветского человека, именно поэтому туда вкладывалось непропорционально большое количество сил и средств. Например, подавляющее количество выращиваемой на даче продукции, от картошки до яблок, стоило в СССР копейки, а многие затраты «на дачу», скажем, стоимость навоза, были непропорционально велики. Говорить о затратах труда в этом плане вообще неуместно: дача выступала просто пожирателем свободного времени всех членов семьи, причём, в отличие от современности, это было время, потраченное на тяжёлый труд на грядках (а не на шашлык и любование природой).

«Дачная мифология» была столь велика, что в позднем СССР бытовал миф о серьезном её экономическом значении — по слухам, на дачах выращивалось более чем половина всех овощей и фруктов (в отдельных случаях говорили даже о 80 % картофеля и т. п.). Смысл этой мифологии был очевиден даже для непосвященного: дача (равно как и квартира, машина и т. д.) и является «настоящей жизнью» для позднесоветского человека, а государство и всё, что с ним связано, включая работу — так, глубоко вторичной и, по сути, вредной вещью. В общем, в позднесоветском сознании был утверждён такой приоритет личного над общим, который не снился в капиталистических странах. Этому способствовало ещё и то, что «мощность» созданных ранее социалистических и иных коллективистских подсистем, в том числе и этических, в СССР намного превосходила всё то, что было создано в других странах. И, следовательно, инерция их была ещё выше. В результате, хотя позднесоветское сознание представляло собой невероятную кашу самых противоречивых представлений (со всё возрастающей ролью социал-дарвинизма), большинство продолжало жить вполне коллективистской жизнью. Вот только коллективизм этот воспринимался как «внешний», посторонний и даже угнетающий индивида. Типа это всё «совковые привычки», которые следует преодолевать, но особенно быстро делать это нет смысла. А настоящее, актуальное — это «жизнь в ритме современного города», ловля счастья за хвост и вообще, «хочешь жить — умей вертеться». Собственно, именно поэтому советские граждане радостно приветствовали начало коммерческой деятельности в виде пресловутых кооперативов, хотя сами кооператоры никогда не были предметом особой любви.

Впрочем, подобное отношение было не только к бизнесу. Так же советские граждане относились и к бесконечному количеству сил, занимающихся «национальным возрождением». Сами националисты (вернее, активисты националистических организаций) не внушали особой любви — но при этом и не внушали особой ненависти, поскольку в погромы не верил никто, надеялись, что родная милиция в любом случае защитит. Но это было отношение к «активистам» — тем, кто тусовался на соответствующих митингах и прочих мероприятиях. Сама же идея поиска «национальных корней» приветствовалась — связь между заявлениями о древности того или иного народа и величии его культуры (превосходящей величие всех остальных) и резнёй по национальному признаку не воспринималась. Поразительно, что, например, интеллигенты русского происхождения в национальных республиках сами способствовали национализации сознания (в пику «совковому коммунизму») — что и привело в итоге к их же изгнанию.

* * *

В общем, существующий мир был просто обречён на то, что с ним случилось. Тысячи лет до этого мир вырабатывал особые механизмы блокировки «наиболее активных» членов общества с их стремлением «перераспределить» общее в свой карман. Не особенно эффективно, кстати, вырабатывал до недавнего времени. Но когда это сделать удалось, когда победа над хотя бы наиболее явными примерами подобного поведения стала очевидной, то люди потеряли всякий интерес к подобной борьбе. На какое-то время стало казаться, что человечество вышло на «плато развития» и что его безопасности больше ничто не угрожает. Но это представление было мнимым. Посшибав лишь верхушки социал-дарвинизма и в общественном устройстве, и в сознании людей, люди слишком рано расслабились, отказавшись от общественной борьбы и идей коллективного действия. Результат подобного расслабления не замедлил ждать.

И именно поэтому сейчас крайне важно восстанавливать подобные навыки. И не только восстанавливать, но и искать способы ещё более эффективного коллективного взаимодействия. Я не случайно одной из важнейших задач, стоящих перед людьми, считаю задачу решения коммуникационной проблемы, задачу поиска методов установления лёгкой и качественной коммуникации между людьми. Именно тут и лежит ключ к преодолению социал-дарвинистского кошмара, к возможности поразить «сердце спрута». Но обо всём этом надо говорить отдельно.

Источник: http://anlazz.livejournal.com/71383.html