Утро не задалось. Во-первых, шёл дождь. Не шёл даже – стоял стеной. Себастьян глядел в круглое окошечко на эту мерцающую безнадёжную стену и беспокойно сосал свою трубочку. «Одно к одному»,- думал гном, хотя и сам не понимал толком, что он имел в виду. Трубка давно погасла и только посвистывала от пустых затяжек, словно простужено дышала.

     Во-вторых, с момента пробуждения очередной страх жадно вгрызся в сердце. Накануне две птицы, болтавшие на суку того дерева, в котором жил Себастьян, наплели какую-то ерунду о якобы появившемся в лесу Чародее. Он, по их словам, был из бурых волшебников…

     Вообще, как известно, волшебники делятся на группы, каждую из которых издревле обозначили каким-нибудь цветом. Сейчас нет времени и желания подробно об этом рассказывать, но вот именно «бурые» почитались наиболее мрачными и жестокими чародеями. Бурый – цвет грязи, засохшей крови, далёких зловещих гор, где свирепо дышал огненными ноздрями Дракон Брындхофф…

     Так вот, пернатые сплетницы наговорили столько всего, что настроение у гнома испортилось с вечера. Наверно, всё это чепуха, но они, перебивая друг друга, с упоением делились чудовищными подробностями о буром Чародее. Он, мол, ходит в каком-то длинном балахоне (буром, естественно), борода у него полосатая, то есть прядь – чёрная, прядь – белая (прямо как на рыцарском щите). Голова накрыта капюшоном, а из отверстия капюшона торчит нос, и из глубины двумя холодными огоньками светятся круглые, как у птицы глаза… И уже, вроде, известно, что тот, кто случайно наступит на след Чародея, навеки онемеет, и ещё у того бедняги будет жутко болеть голова, если её коснётся луч солнца. Ничего себе последствия, да? А уж если кто по незнанию или просто сдуру поглядит ему в глаза… Тут у птиц как раз были разногласия. Одна уверяла, что посмотревший в глаза Чародею остолбеневает и так и стоит столбом, пока постепенно не превратится в дерево. Другая возмущённо возражала, объясняя, что посмотревший просто сходит с ума…

     «Вот мрази,- мысленно ругал птиц гном.- И зачем только я в них камнем не запустил?.. Вот теперь мучайся… Господи!..»

     Самое обидное, Себастьян отлично понимал: ни за что он не осмелился бы швырнуть в птиц камнем. И побоялся бы связываться, и к тому же какой-то жгучее, пиявкой сосущее любопытство испытывал он, слушая этих дурёх.

     Птицы улетели, а страх остался. И утром, как уже было сказано, страх этот принялся грызть сердце со зверским аппетитом.

     « Чародей… Ой… Вот теперь изволь ходить по Лесу, когда повсюду следов – как не знаю чего!.. Мрази… Нос торчит из капюшона… глаза-огоньки… Тут и не глядя в них, с ума свихнёшься – от одних мыслей… Эх-х!..»

     У гнома давно выработалась глупая, но твёрдая привычка: произносить самим им придуманное заклинание. Звучало оно так.

     О, могучий добрый Дух!

     Преврати мой ужас в пух,

     Окружи меня стеной

     От коварной силы злой,

     Улетай мой страх далёко,

     Сгинь опасность в тьме глубокой!

     Он уже раз сорок пробормотал заклинание, но ему всё казалось, что делал он это недостаточно добросовестно, отчего пугался, что добрый Дух не только не поможет, но, пожалуй, ещё и разозлится из-за его, Себастьяна, нерадивости. И тогда… Да нет, добрый Дух никак не может разозлиться!.. Он же – добрый!.. Хотя, с другой стороны…

     Дождь шёл стеной. Он шелестел, и мерещилось, что сотни великанш в платьях со шлейфами устроили странную пляску без музыки прямо у него перед окном. Впрочем, кой-какая музыка зазвучала: точно выбив дробь на огромнейшем барабане, пророкотал гром. И тут из дождя выступил, вплотную подошёл к окну – старик в буром балахоне с поднятым капюшоном. Капюшон возвышался, точно крыша сторожевой башни, под ним, как намокший флаг, висела чёрно-белая полосатая борода…