Стихи…

     Никогда не мог долго читать стихи… Впрочем, может, я уже забыл…

     Нет, как правило, я выдыхался к пятнадцатому, примерно, стихотворению. К пятнадцатому стихотворению я пресыщался, но не оттого, что становилось скучно. Поэзия мгновенно захватывала, уносила куда-то далеко-далеко… А, может, наоборот - погружала глубоко-глубоко – в себя самого… В любом случае, находиться там долго было невозможно. Это ведь всё равно как слишком долго молиться – наступает момент, когда ощущаешь душевное опустошение.

      Другое дело – вслух. Маме я читал стихи вслух по полтора-два часа. А в молодости ещё читал стихи девушкам. Так – двум-трём… И тоже – не больше (я надеюсь!) пятнадцати стихотворений зараз. Оно и понятно: девушки эти интересовались поэзией, но почти не интересовались мной. А мама меня любила…

     Пушкин всегда был где-то рядом. Поблизости. Его голова и бакены курчавились, как листва волшебного дерева, зимой и летом цветущего в саду у твоего дома. Пушкина я, конечно, любил и люблю… Но так, как любят члена семьи – не замечая этой любви, не задумываясь о ней.

     Стихи Лермонтова долгое время сияли со страниц ледяным блеском кавказских гор. Они – как горы – были высоки и пугающе величественны. И я их не читал. Скорее – любовался издали. А когда понял, что их трагическая горечь мне не чужда… Когда физически ощутил вкус одиночества в пересохшем рту… Тогда эти «горы» стали местом моих прогулок в печальные минуты. Это были недолгие прогулки. Поэзия Лермонтова небезопасна: то начинается головокружение от близкой пропасти, то неуклонно тянет в бархатное бездонье неба, где «звезда с звездою говорят», как женщины – как бы тебя не замечая…

     Тютчев, Фет, Майков – оказались в стороне от меня. Промелькнули, как случайные предметы за окном летящего авто. Почему так получилось – не знаю… Видимо, когда торопишься на выставку любимого живописца, не тянет по дороге заскочить в два-три музейчика, которые попадаются на пути. Вот когда-нибудь будет время, вот когда-нибудь будешь проходить мимо, вот когда-нибудь сойдутся звёзды… Эх-х! Боюсь, что когда «сойдутся звёзды», я предпочту слушать, о чём «звезда с звездою говорит». И опять не попаду в эти… музейчики…

     Чтение стихов вслух гораздо интереснее, нежели чтение их про себя. Нет, это я поторопился… Выразился неточно, с ленивой поспешностью… Вот я читаю про себя  Ходасевича. И уношусь в блистающем потоке туда, откуда так тяжело возвращаться к реальности. Тут своя, весьма специфическая закономерность: подъём – легче, нежели спуск. И потрясает ещё и то, что Ходасевич не уводит от реальности, не отрывает от почвы, а преображает эту реальность. Сложенная из камней стена дома (конкретного, с хорошо различимой табличкой на боку) оживает, начинает дышать, и камни начинают вести себя, как разумные существа. У посредственного поэта дом смотрит «глазами окон» и лениво зевает, приоткрывая в зевке дверь. Ходасевич почти гениален. У него становятся зрячими камни. Они же могут превратиться в губы и – поцеловать спешащего мимо прохожего!

     Я любил читать Ходасевича про себя. Я любил читать у Ходасевича про себя. И я не любил, закрыв книгу, оставаться в одиночестве. Без товарища-единомышленника. Читая же кому-то вслух Ходасевича, я становился его «полномочным представителем». А временами – им самим. Его строки становились моими, и дело тут не в стремлении «примазаться к чужой славе» (Боже упаси!). Нет, это высшее проявление любви – ты и кто-то другой становятся одним целым, неразделимым. И ты стремишься скорей поделиться с кем-то этой великой радостью!.. Слить её, свою любовь, ещё с кем-то… И когда слушатель говорил чуть растерянно и, с беспокойством на меня поглядывая: «Да-а, здорово…», грудь разрывалась от отчаяния!..

     Читая вслух, декламируя, ты даёшь стихам второе рождение. Чтец, по сути своей, - родитель. И хороших чтецов не больше, чем хороших родителей. Как часто стихотворение уродуется исполнителем! Так же часто, как дети – отцом или матерью. И как прекрасно, что гениальные стихи остаются таковыми, несмотря на бездарного чтеца!

     Прочитанным стихам было во мне тесно, они рвались наружу и я много читал их знакомым и близким. Ещё больше записывал их на магнитофон. Слушая, испытывал гордость, как отец вундеркинда…

     Во-о-от…

     Я как-то очень резво скакнул от Фета к Ходасевичу… Умудрился перепрыгнуть через Блока и Бальмонта. Бальмонт мне не так интересен, а Блок – в отдельных произведениях или строчках – упоителен. Его Кармен шла «с головой, утопающей в розах». Сам Блок шагал, постукивая тростью о мостовую, с головой, «утопающей в грёзах». И трость, стуча, выбивала стихотворный ритм. Это иногда надоедало. От обилия тумана и роз становилось трудно дышать. А всё же…

     Что такое для меня сама фамилия – Блок? Внезапно сквозняк обдал лицо ароматом розы, и как раз перед тобой на столе – бокал с подвижным рубином вина. Роза и бокал! Пошлость?.. Подумав, шепчешь еле слышно: «Нет… не совсем…» И – блок! – слеза капнула в бокал…