« И самое гнусное, когда не отчаяние охватывает. Ха! К этим крепким, с треском давящим грудь, объятиям он давно привык. Нет, самое худое, когда пропадает совсем надежда. И когда тупеет голова, а грудь ничего уже не стискивает – там пусто, как в бочке. Той бочке, что всегда стояла в сенях у двоюродного болвана Митьки. Никому не нужная, всегда пустая – только темень, да пыль в её цилиндрическом брюхе. Её не использовали, а выбросить не то ленились, не то боялись: бочка подавляла и внушала уважение. То уважение, какое испытывали к странникам в лаптях и со спутанными пророческими бородами.

     Странники не были пророками. Почти всем им нечего было даже рассказать, несмотря на их странствия. Они ходили от заставы к заставе, как ходят из угла в угол – без особого толку, а так просто… пережидая в ходьбе растерянность от жизненного тумана. И хоть некоторые из них хмурились гордо и, кланяясь, выказывали медлительное пренебрежение к хозяевам, Николай всегда смотрел на них косо и усмехался. Странники несли в себе тёмную пустоту и дорожную пыль. Отличие от пыли домашней, свисавшей по внутренним стенкам бочки, было несущественным. Внешним.

     Отчаяние не длится долго. Его мёртвая хватка сама собой ослабевает. Тебя отпускает. Пустота равнодушия страшна. Это смерть. Растворение человека в комнате, в улице, в бесконечном бесцветном воздухе. Тогда не стреляются (или стреляются), тогда уходят в ночь, в клубящееся чёрно-синее никуда (или остаются дома).  

     Николай превращался в «странника». В чужих домах женщины смотрели на него с боязливым сочувствием. Предлагали чай или кофе. Расспрашивали осторожно о том, о сём. С облегчением провожали к двери. А мужчины наоборот – избегали смотреть в его сторону. Не замечали, торопились скорее заговорить о чём-нибудь живом, понятном.

     И Николай старался реже появляться где бы то ни было. Сидел дома и читал. Дарья заглядывала, спрашивала насчёт самовара. Он раздражался на неё, отрывисто говорил:

     - Не мешай, видишь занят!

     И при том ждал всякий раз, когда по коридору зашуршат её шаги, и заглянет в щель круглое лицо – сочно-белое, как свежеочищенное яблоко. Николай боялся одиночества и мучительно искал его. Он был из разряда «лежачих» странников. Душа рвалась к людям из тела деревянно лежащего на кровати. Пальцы держали книгу, а глаза её не видели. Так держит свечку усопший.

     Особенно худо бывало вечерами. С ночью начинались кошмары…»