12 августа. Вот отец Михаил, настоятель… Если честно, ничего о нём не скажу, кроме того, что уже писала в дневнике раньше: белая борода на ризе и невидящий, в себя обращённый, взгляд. Исповедует, облокотившись на аналой, подперев голову светло-розовыми, гладкими, как свечи, перстами. Говорит с исповедником тихо, наставительно и важно. И весь замороженный какой-то… Наташа про него хорошо сказала, когда увязалась со мной в храм: «А этот, главный который, - надутый такой, точно всю церковь в себя вобрал!..» И как только с ним служит вместе о… Нет, решила же больше о нём ни слова не писать!
Дальше. Как звать дьякона до сих пор не знаю. Почему-то хочется называть его «Афонькой»: маленький, шустрый, смахивает на куклу, которую на руку надевают… как там они называются?.. И борода торчит, как приклеенный клок. Вот что он за человек? Добрый? Умный? Сердечный? Похож на деревенского мужичка, на чуть испуганного и суетливого крестьянина из сказки… Одна старушка спросила его: «Как наш настоятель-то, поправился ли отец Михаил?» Он обе руки к груди прижал, зажмурился и головой затряс: «Не знаю, родненькая, ничего не знаю!..» Явно ведь наврал: и видно было по всему, и как же он, дьякон, может не знать о здоровье настоятеля? А зачем соврал?.. Всё-то они скрывают, всё боятся, как бы о них лишнего не узнали!.. Почему? Почему?! Не желают потерять уважение прихожан, прячутся в таинственной многозначительности, как в ночных облаках…
Но в храме мне хорошо… И не только из-за того, что он теперь навсегда слит с… А вот эта синеватая мгла… Тёмные иконы, на которых проступают глубоко в тебя глядящие лики… Особенно мне дороги разные Богородицы, глаза у них всегда серьёзные, знающие самое важное… А младенцев держат по разному; моя любимая – Донская. Она не на нас, а на младенца смотрит – печально и задумчиво. Одеяние её тёмно-бордовое, почти чёрное, отделано рыже-золотистым. И вот это тёмно-бордовое словно впитывает тебя, уносит в космическую ночь… Не умею описать! Неуклюже выражаюсь!.. А золотая отделка – как сверкающие дорожки, чтобы в той ночи не заблудиться… А младенчик похож на маленького Пушкина! И я за это ещё больше эту икону люблю! Глупо, наверно, но мне кажется, будто Богородица и Сына держит своего, и нашего будущего поэта. Пушкина мама не любила… А Богородица – любит! И значит нас всех – тоже любит, и всегда к нам склоняет голову, прижимается к нам виском… И обнимает смуглой и нежной рукой… Я всегда долго-долго перед Донской стою и пока только эту икону могу поцеловать… потому что чувствую, как в этот момент она и ко мне голову склоняет. Если какое-то чужое, холодное на сердце давит – сразу отпускает…
Во-о-от… Ну что? Постепенно превращаюсь в церковную мышку? Любопытно, чего я стесняюсь? Раз хожу в храм (сама же! никто силой не тащит!), чего стыжусь?! Раньше бы твёрдо сказала… Мне вообще раньше казалось: всё можно понять и объяснить, если честно во всём себе признаваться. Хотя, конечно, и догадывалась: есть такое непонятное, слабо колышущееся, призрачное, то, что ни логикой ни честным анализом не постигнешь. И это оно таилось совсем рядом, дышало мне в затылок… Но я, как все, - отвлекалась на разные бытовые дела, ставила перед собой какие-то цели, казавшиеся «очень серьёзными». И росла во мне с каждым днём, с каждым часом, сосущая, леденящая пустота…
Недавно такой сон мне приснился… мистический… Ручеёк бежит, вокруг – песок, камни. Кое-где травка, кажется… И тут кто-то летящей походкой мимо меня. Обернулся на ходу, говорит: «Идём, идём со мной.» И я иду за ним, а он всё прибавляет шаг и рукой мне изредка машет… Нет, не машет, а так вот подмахивает – зовёт идти вслед за ним, не отставать… Я уже бегу за ним, спотыкаться начала… И вдруг и лицом, и ладонями окунаюсь не то в воду, не то в чистый и прохладный воздух… Да-а, примерно так как-то… Осматриваюсь. Кругом какая-то поляна, мягкая, пушистая, точно одеяло расстелили. Ёлки там и сям темнеют. А впереди – скала (прямо на поляне, да!), и на ней стоит тот, что летел куда-то и меня за собой манил… Длинная одежда из то ли льняной, то ли какой-то другой светлой ткани… Через плечо – сума, как у странника, волосы длинные, улыбка, усы и бородка… И я поняла уже: это Христос! Христос! Но никак не хочу себе в этом признаться! То есть не могу внутренне согласиться, что это – Он…
И тогда Он раздвигает руки (как обычно на иконах изображают), и я слышу: «Не хочешь – не подходи, но хотя бы не бойся.» «Я не боюсь»,- говорю и шагаю вперёд… И самое главное: иду и думаю, «если я могу не подходить, зачем же Он руки раскрыл, как для объятия?». Ещё думаю: «Как-то уж очень нахально я сказала Ему, что не боюсь…» А Он вдруг выше поднял руки, развёл в стороны (один в один, как на той скульптуре, где Он на холме стоит, и объятия Его простираются над всей землёю), и на руки слетают, садятся маленькие красивые птицы. Я одну принялась рассматривать (хотела получше запомнить), успела заметить: золотистый хохолок, клювик изящной закорючкой, и перья на крыле отливают сиреневым… Я кричу: « Как хорошо, Господи!» И меня волной какой-то поднимает вверх… И я уже одна. Сижу одна на скале, - не той, конечно, на другой – она поменьше, и воздух вокруг холодней стал и вообще… чуть пасмурней стало. Но не мрачней, нет! Спокойно мне, но как-то пустовато вокруг… Гляжу вниз – на земле лежит сиреневое пёрышко, беру его - красиво так отливает у меня в пальцах… «Ну, хоть что-то»,- думаю и… просыпаюсь…
Ясное дело, по поводу этого сна Галочке звонить не буду! Она там натрактует!..
(Окончание следует)