В О С П О М И Н А Н И Я
Когда-то моя знакомая, духовная дочь отца Октавио, сообщила, что готовится книга воспоминаний о нём. Тем, кто был знаком с этим выдающимся христианским деятелем, гениальным священником (священники тоже бывают гениальными, правда ещё реже, чем писатели и художники), духовным авторитетом для колоссального количества людей, - предложили написать о своих впечатлениях от встреч с отцом Октавио Вильчесом-Ландином. И вот знакомая моя сказала:
- Я-то, конечно, писать не собираюсь – не умею, литература – не моя стихия. Но вот ты…
А я не захотел. Причин, видимо, было несколько, но главная… Главная, как теперь кажется, была в обычной лени. Писать для меня – тяжёлый труд, так как я очень серьёзно и даже с какой-то ненормальной кропотливостью составляю любой текст. Даже если это просто СМС-ка. Вот и не стал я ничего писать, затосковав при одной мысли, что придётся сидеть, обложившись словарями, и подбирать слово к слову, как цветные кусочки мозаики…
Книжка (тоненькая, в мягкой сиреневой обложке) вышла к годовщине со дня смерти отца Октавио. Не стану критиковать или хвалить её, ведь и то, и другое в данном случае совсем неуместно. Безусловно, хорошо, что она вышла, что есть материальное, осязаемое свидетельство того, что жил и наполнял светом - жизни других людей такой вот иезуит, католический священник, ректор Института св. Фомы. Мексиканец, проживший в России 16 лет из своих 45-ти. А плохо… Нет, не плохо, а досадно и грустно, что воспоминания в книжке лишь в весьма слабой степени, слишком смутно отражают его личность. Это сравнимо с фотоснимком, где толком человека не разглядеть – так, нечто смазанное и трудно различимое, захваченное в момент движения, когда контуры и детали словно смывает волной, или сдувает ветром. Но не стану тратить время на анализ того, почему так вышло. Огромнейшее спасибо тем, кто создал сборник статей, посвящённых Октавио, а я… С опозданием, многое уже позабыв, попытаюсь сейчас добавить к ним, к чужим воспоминаниям, несколько своих. В книге их никогда не будет уже, и вряд ли удастся сделать «более точным» портрет замечательного священника, а всё же и эти отрывочные записи (независимо от их литературной ценности) должны остаться, как одно из дополнений к рассказу о «падре», как называли его некоторые друзья и прихожане.
Нас познакомила моя крёстная, Маша. Совсем незадолго до своей смерти. Она хотела «передать» нашу семью, которую бесконечно любила и опекала, «своему духовному отцу», который мог бы поддержать нас после её ухода. Маша беспокоилась, что мы останемся в горестной пустоте, когда её не станет, и просила Октавио принять нас под свою защиту. Октавио очень любил Машу, прекрасно сознавал, насколько она необыкновенный, интеллектуально и духовно могучий человек – и потому согласился дать нам поддержку. Впрочем, близости, взаимного доверия с ним могло и не возникнуть. Тогда бы после двух- трёх встреч мы бы прекратили общение. Но Бог позаботился обо мне, маме и брате: духовная связь с Машей не прервалась после её смерти, а наша жизнь стала развиваться теперь уже освещаемая личностью отца Октавио…
Первый раз я увидел его в католическом храме на Лубянке. Маша подвела меня к нему, чтобы познакомить. Я тогда с некоторым отчуждением смотрел на страстное увлечение Маши, перешедшей из православия в католичество, новыми священниками и делами католической церкви. При всём моём либерализме, я не мог (да и сейчас не могу) ощущать себя в костёле, как у себя дома. А это ведь единственно правильное восприятие церкви, если ты в неё ходишь молиться, а не просто «поглазеть». И Октавио не произвёл на меня особого впечатления. Ну, лысоватый, а брови и волосы на висках – чёрные. На лице – неснимаемая благожелательная маска, а сами черты – мало запоминающиеся. Этакий латиноамериканский Чичиков – сплошная внешняя любезность и характерная для представителей западной церкви залакированность внешнего облика. Таково было первое впечатление.
Позднее он навещал уже смертельно больную Машу у неё дома, где был и я. Тогда я лучше его рассмотрел. Яйцеобразная голова с крупной залысиной по-прежнему чётко ассоциировалась с «типичным патером». Но мягкое сияние более жёлтого, нежели у русских, лица, негромкий, тоже не по-русски шелестящий голос, невесомая пластика жестов… И то, как он разговаривал с Машей, – всё это не расположило ещё к нему, но, как минимум, сразу заслонило первое впечатление.
А потом Маша умерла. Он отпевал её в серо-холодной зале крематория. Помню, как плавно передвигалась по ней его фигура, удлинённая белым священническим одеянием…
И вот состоя… Ах, память начинает морочить меня, тропинки и направления путаются в сумерках и тумане!.. Первая беседа наша состоялась ещё при жизни крёстной…
Светлый, даже я бы сказал, проникнутый светом кабинет Октавио в Институте. Я, православный, съедаемый комплексами и фобиями, художник, сажусь в кресло посетителей, закуриваю. Он, мягко двигающийся иезуит в белой рубашке и с галстуком, прямо смотрит мне в глаза. Садится напротив и тоже закуривает. Первые несколько секунд… Нет, хоть память моя капризна и прихотлива, но всё же не настолько, чтобы я забыл, что разговор начался практически без затруднений. Я сказал:
- Знаете, отец Октавио, я про себя так решил: если наше общение получится – слава Богу! Если вы скажете мне что-то нужное, ценное, я буду очень рад. Но если же мне что-то из ваших советов покажется неверным или трудно (для меня) осуществимым, я всегда могу сказать: «Ну, так ведь это же католик сказал!»
Октавио захохотал. И, пожалуй, именно с этого момента, с его неожиданного, гортанно-хриплого смеха и началось наше с ним «настоящее» знакомство…
И ведь практически ничего больше не помню о нашей первой встрече… О чём конкретно говорили? Что он пытался донести до меня?.. Но сохранилось чёткое ощущение: мои заботы, навязчивые идеи, страхи – лишь клубок змей, нечисть, выметаемая вон, при осознании, что является главным в человеческой жизни. Так, когда в заброшенном доме выламывают доски, закрывавшие окно, отдёргивают пыльную штору, – крысы с пауками в панике разбегаются по щелям, гонимые хлынувшим в комнату солнцем. И вот это мягкое ровное сияние, исходившее от лица Октавио, его негромкий голос, чуть комкающий русские слова, действовали так, как действует внезапно найденная в хрипах и всхлипах радио божественная, пронзительно-прекрасная мелодия, напомнившая о существовании того, что над лязганьем поп-музыки и взрывами оглушительно-пошлой рекламы…
Думаю, я сейчас невольно преувеличил силу впечатления от первой беседы. Тут, скорее, - сумма ощущений от всех наших с ним встреч. Видно, я тороплюсь поскорей объяснить, насколько важными они были для меня, для развития моей духовной составляющей. Я, конечно, не изжил свой невроз, не избавился от фобий, да и просто по-человечески вряд ли стал лучше. Но вот какая вещь… Сейчас, например, я пишу об Октавио, поглядываю изредка на лежащую рядом, на кресле, книжечку с его фотографией на обложке… И мне становится спокойней, легче на душе. И как-то особенно спокойней, и как-то удивительно легче… Видимо, потому, что, благодаря этому лысоватому иезуиту, этому «типичному патеру», этому говорящему с шелестящим акцентом мексиканцу в белой рубашке, - я чаще и уверенней ощущаю свою связь с Тем, Кто создал всё и всех, Кто зримо или незримо охватил весь мир Своей Великой Безграничной Любовью.
Недавно тут та моя знакомая, о которой я упомянул в начале, рассказала, как она пришла к Октавио и принялась сетовать, что вот, мол, скоро большой праздник, надо бы исповедоваться, причаститься, а она никак не соберётся с духом, всё откладывает, потому что не ощущает внутренней готовности… И это её так угнетает… А Октавио, покивав головой, вдруг иронично заметил:
- А Бог смотрит сейчас на вас и посмеивается…
(Продолжение следует)
