Сходятся, женятся, живут вместе… Вот ещё рожают довольно многие… А зачем?... Нет, я не дурак, я просто спрашиваю. Интересуюсь, так сказать… Что-что?... Нет, если женюсь – и тогда не буду понимать. Даже, наверно, ещё меньше буду понимать… Сейчас объясню, если вам интересно…

     Среди многочисленной паствы отца Фёдора была и семья Топтуновых. Аккуратно приходили каждое воскресенье к ранней службе. Муж – рослый, ясноглазый, с добросовестно отпущенной православной бородой невразумительно-золотистого оттенка. Ясность его взгляда заставляла отца Фёдора несколько напрягаться: слишком много видел он таких вот – целеустремлённых мужей, бесстрашно глядящих в будущее. Как правило, твёрдыми у них были не дух, а головы. Веру они подменяли кропотливым соблюдением обрядов и, требуя того же от всей семьи, безнаказанно тиранили её, уверенные в том, что всё делают ради её блага. Впоследствии отец Фёдор убедился, что Александр Топтунов не домашний тиран, но… Об этом позже.

     Жена его, Анна, тоже рослая, очень красивая молодая женщина со светлым приятно полным и тревожным лицом вызвала у священника с первой встречи – сочувствие и острое, физически ощутимое, желание помочь и чем-то утешить. То, что такая полноценная, великолепно скроенная, сочно-женственная особа всегда с тревогой осматривается по сторонам и глядит на священника с детским страхом – было невыносимо. И тяжёлая коса её как-то совсем неуместно висела под скромным платочком, богобоязненно стягивавшим голову. И скромная бледно-сиреневая курточка поверх платья фасона «вдова неизвестного солдата» никак не подходила ей. А главное – в храме (отец Фёдор ясно видел это) ей было как-то неспокойно, выражение тоскливого ожидания никогда не покидало её лицо.

     Детей у них было пока двое, - в выцерковлённых семьях принято считать, что чем больше детей, тем лучше. Да и предохранение некоторые батюшки почитают серьёзным грехом: проделывать это только ради ублажения плоти? Срам какой!!.. Да, а детей было двое. Старшенького звали Никитой. Было ему восемь с половиной. Серьёзный и сосредоточенный мальчик, постриженный под горшок, да ещё с волосами тёмно-пшеничного цвета. Плюс недетски твёрдые скулы и подбородок, глаза особой светлой голубизны (отец Фёдор говорил про них: «глаза цвета седьмого неба»)… Одним словом, - крестьянский мальчик из поэмы Некрасова. В храме всегда стоял смирно, грехи свои на исповеди перечислял неторопливо, вдумчиво, причём ещё свистяще хриплым голосом. И это тоже отчего-то огорчало отца Фёдора. Он всё ждал, когда же, наконец, Никитка развеселится, начнёт баловаться (пусть даже и в храме), когда же он вырвется из этой своей одеревенелости. Одно радовало: мальчишка обожал младшую сестру. Он всегда старался быть к ней поближе, а при тяжёлом колыхании людей, наполнявших церковь в большие праздники, притягивал её к себе за плечи, чтобы кто-то ненароком не толкнул её.

     Меньшая же, шестилетняя Настька была единственным живым человеком в семье. Точнее, естественным и вполне свободным. Она и «цветом» удивительно отличалась от пшенично-льняных своих близких: шустрая тёмно-каштановая вертушка с чёрными и влажными, как маслины, глазами, из которых так и брызгало смехом, лукавством и жизнелюбием. Всегда сразу можно было найти её взглядом в храме: белый платочек порхал с места на место, и даже если Настьку принуждали стоять смирно, она выворачивала шею, вертела головой, тянулась ко всему, что находилось поблизости, то подбирая с пола свечной огарок, то пытаясь стащить с пальца матери обручальное кольцо, то теребя один из цветков, стоявших в вазе под иконой. Однажды, когда отец Фёдор благословлял её, она проворным движением ощупала рукав его рясы – хотела, видно, проверить, что за ткань такая интересная. Родители, погружённые в благостность, не обратили внимания. Потом же, когда всё семейство отошло в сторонку, маленькая вертушка украдкой помахала священнику издали рукой. Из-за этого отец Фёдор полдня ходил счастливый. Столько дружелюбия, кокетства и веселья было в жесте Настьки…

     Был и ещё один член семьи, изредка появлявшийся в церкви. Бабушка, мама Анны, -Евгения Михайловна. Грешным делом, отец Фёдор и рад был, что она появляется редко. Надменная, с нервным, изрезанным морщинами лицом, она стояла всегда в храме не просто прямо, а даже как бы чуть выгнувшись назад, на манер лука для стрельбы. Зимой её строго седые волосы покрывала вязаная беретка, а на плечах лежала шаль с мелкими едва живыми цветочками. И беретка и цветочки не имели никакого определённого цвета. Да и сама Евгения Михайловна казалась бесцветной, но не в смысле – незаметной, а напротив – зловеще выделяющейся всем своим скупым по цвету силуэтом на общем фоне. Так притягивает и неприятно беспокоит взгляд то место на стене, где оборвались обои, и где темнеет шероховатое серое пятно голой стены. Властных женщин отец Фёдор недолюбливал, хоть и знал при своём богатом пастырском опыте, что, как правило, «властность» - один из способов защититься от непредсказуемости и опасностей жизни. Мало кто выглядит таким несчастным, как властный человек, когда униженным оказывается он сам, а не другие.

     В память отцу Фёдору врезался один эпизод: вот Пасха, после службы прихожане поздравляют друг друга, обмениваются подарочками. И тут Евгения Михайловна подходит к какой-то интеллигентной даме, похожей на благородно увядшую розочку, крепко берёт её за локоть и говорит что-то, в назидательном ритме качая указательным пальцем. После чего неторопливо достаёт из сумки деревянное крашеное яйцо и с силой вкладывает его в руку подавленной собеседнице, сжимает и яйцо, и руку деревяшками своих ладоней и что-то ещё отрывисто говорит ей в ухо, а потом резко отпускает  и окидывает свысока гордым взглядом, исполненным радости своего превосходства. Короче, так она поздравила свою знакомую… У отца Фёдора она никогда не исповедовалась, и он с одной стороны сожалел об этом (хотелось бы всё же понять эту гордую даму), а с другой испытывал удовлетворение от того, что нет необходимости общаться с малоприятным ему человеком… Но вот тут-то и начинается, собственно, самое важное…

                                                 1

     Однажды Евгения Михайловна решилась, наконец, исповедоваться отцу Фёдору. До того грехи ей отпускал настоятель отец Михаил, важный, солидный, с белой бородой, опахалом лежавшей на груди, и несколько смазанными, полурастворившимися в благостности чертами лица. С пожилой дамой он был подчёркнуто почтителен, снисходительно посмеивался, а один раз, прощаясь, глубоко ей поклонился, вызвав недоумение и зависть других немолодых прихожанок. Само собой, Евгения Михайловна оставалась весьма довольной таким исповедником.

      А тут… Ну, ежели предельно честно, по-простому, - захотелось женщине проверить, так ли уж хорош этот самый отец Фёдор, о котором столько говорят. Причём, она уверена была заранее, что он, конечно, совсем не хорош, намного глупее её, Евгении Михайловны, а репутация его раздута всякими мелкими и ограниченными людишками, которые и не знают, что в этой жизни является истинной ценностью. Ей хотелось придти, внимательно выслушать отца Фёдора, выяснить, где у него самые слабые и уязвимые места, а затем внезапно «поставить его на место». Именно так ей хотелось, хотя и сама Евгения Михайловна не знала, как и зачем ей ставить на место отца Фёдора. «Посмотрим, посмотрим, что это за чудо-батюшка такой,»- усмехаясь, думала она и, когда дошла до неё очередь, с ошеломительным достоинством шагнула к аналою, рядом с которым стоял красавец-священник с внешностью не то белогвардейского офицера, не то испанского гранда.

    - Вот, значит, дождалась я общения с вами, отец Фёдор,- начала она, улыбаясь со значением, намекая на знаменательность момента…

     Через сорок минут священник отделился от согнувшейся и обмякшей фигуры Евгении Михайловны и сказал с сожалением и горечью другим, стоявшим в очереди на исповедь:

     - Голубчики, родные мои, простите великодушно… Потерпите ещё немного, очень у нас серьёзный разговор с сестрой нашей… Вы пока, если можете, помолитесь за неё… Очень ей тяжко, бедной…

     И, вернувшись к Евгении Михайловне, продолжил:

     - Это, Евгения Михайловна, естественно, что вы пришли ко мне, как вы выразились, с «камнем за пазухой». Так ведь чаще всего и бывает: если на сердце у тебя камень, то ты ещё и полную пазуху их наберёшь, чтобы и окружающим тоже перепало…

     - Простите, отец Фёдор!- опять из её глаз выкатились слёзы и ушли в глубокие морщины на скулах.

     - Полно, голубушка, не убивайтесь вы так… Хоть и горько вам теперь, а всё же есть причина и радоваться. Теперь-то уж ни к чему вам будет искажать свой облик, представляться сверхчеловеком, если вы, слава Богу!, честно сами в себя заглянули. Тоже это далеко не всегда и далеко не всем удаётся… А с вас теперь такую тяжесть зато Господь снял!

     - Что делать-то, батюшка?

     - А я ведь вам уже сказал. Живите. Вы ведь несмотря на возраст ваш – не жили толком! Некогда вам было, всё правоту свою доказывали. И винить вас в том не хочу. Вас, моя хорошая, слишком мало любили. Даже дочь – и та больше боялась, чем любила…

     - Потому что я чудище, а не человек…

     - Ну-у-у, раз принялись изничтожать себя – значит уже в чувство приходите. Это, голубушка, радует. Поймите, нелюбимым быть – тяжкое испытание. Быть любимым так же необходимо, как дышать или ходить… И любить самому - необходимо. Вы вот и дочь, и внуков любите. И они вас полюбили бы, если бы вы не мяли так и не ломали их, чтобы в схему вашу, как в чемодан, уложить. Знаете, от отсутствия любви вы совершенно опору потеряли. И в чём же её искать стали? В принципах! В правилах каких-то железных, по которым всем якобы жить нужно. А какие принципы и правила помогут, когда любви нет?! Вот и вышло, что вы не столько жили, сколько упивались тем, что «жизнь знаете». От дочери каждый вечер отчёта требовали о том, как она день провела… А сколько раз её поцеловали? Приголубили? Не до того было? Всё боялись принципами поступиться…

     - Я теперь… я в ноги ей брошусь!

     - То-то она, несчастная, перепугается! Нет уж, Евгения Михайловна, в другую крайность бросаться не следует. И опыт жизненный, кстати, у вас есть. И полезной быть близким своим вы весьма способны. Только уж привыкайте постепенно хватку свою железную ослаблять. И спину такой натянутой не держите. Вот теперь вы сутулитесь, смягчились вся… Даже, простите, погладить вас захотелось…

     Отец Фёдор действительно ласково провёл несколько раз по ещё подрагивающей после слёз спине женщины. А она вдруг рывком повернула к отцу Фёдору набрякшее от слёз лицо и скороговоркой произнесла:

     - А я ещё, чудище проклятое, на Пасху-то, какой грех тяжкий совершила! Сослуживице своей яйцо деревянное купила, а внутрь – оно такое, из двух половинок, знаете? – сто долларов засунула… Дура безмозглая! Ей, знаете, денег не хватает: зять не работает, дочь беременная… Додумалась, да? В яйцо пасхальное – деньги эти поганые засунула! Тоже от самолюбования. Осквернила символ Воскресения Христова!!

     Живо припомнив сцену с вручением яйца, отец Фёдор смешался, задумался… И вдруг рассмеялся и тряхнул головой.

     - Ну, перемудрили, конечно, Евгения Михайловна. В конверте оно как-то приличнее… Я, признаться, и шоколадные яйца не особенно люблю, когда дарят… Но, с другой-то стороны, освящённые яйца мы едим… Фу ты, глупость какая! Сам запутался… Бог с ними, с долларами вашими! Подарили – и замечательно! Не цепляйтесь за пустяки, это опять принципиальность ваша отвлекает вас от главного. Живите счастливо, свободно и не бойтесь любить! А железные принципы –  в металлолом! Без сожаления! Всё, и так уж людей в очереди измучили… Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Евгения, и аз недостойный иерей Его властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

     Возможно, будет продолжение.