Весна двадцать пятого (Продолжение)
3
В забрызганной солнцем комнате приводила себя в порядок распаренная и счастливая Наденька. Прохладное голубое бельё облепляло тело. От запаха одеколона мерещились лиловые букеты. Наденька одевалась перед зеркалом и думала так:
« Семён, конечно, переживает. Жалко. Как он трепетал, когда стягивал с меня панталоны! Лицо у него при этом было похоже на мокрый апельсин. Бедный, до чего же он мне надоел… Ну почему, почему у него такие собачьи глаза?! Разве можно любить собаку? Можно, конечно, но именно как собаку. А Вика… Вика – это то, что мне нужно. Он вёз меня в автомобиле, поворачивал руль и давил пальцами клаксон. И казалось, что Вика точно так же управляет мною, и я, замирая, подчиняюсь его движениям. Боже, какой у него обаятельный профиль!»
Узкая ступня вошла в остроносую туфлю, волосы накрыл фетровый колокол с розеткой. Последняя ворожба пальчиков у глубокого выреза платья, последний взгляд в зеркало, и, зажав локтем сумочку, Надя полетела на свиданье.
Едва хлопнула входная дверь, из весёлого ада дымящейся кухни раздался отчётливый голос нэпманши Хряповой:
- К своему клетчатому побежала…комсоплянка!...
Хряпова не любила комсомол, презирала птицу коноплянку и обзывала молодёжь сопляками. Так что в прозвище «комсоплянка» клокотала тройная злоба…
4
Солнце. Майский ветер задирает воздушные юбки занавесок. Окна в жилых домах и учреждениях открыты по случаю необыкновенно тёплой погоды.
Бравурно звенят трамваи. На перекрёстке чётко жестикулирует бесстрастный милиционер. Мимо, выбрасывая ноги, бегут опутанные сбруей лошади. Подпрыгивая на камнях мостовой, едут тупоносые авто. На тротуарах – муравьиное оживление.
В провисших струнах проводов кувыркаются глупые воробьи. Ниже с тяжёлого вертикального щита улыбается девица с кинематографически обведёнными глазами. Это реклама Моссельпрома. Там и сям скалят белые буквы вывесок частные магазины. Рядом с входом в какое-то госучреждение болтается помятый красный флаг.
Задеваемый чужими плечами и рукавами толстовок, по улице идёт Семён Карлович Шанс. Глаза его темны, он не смог застрелиться. Полежав полчасика на кровати, Шанс поднялся, положил в пустой портфель неиспользованный наган и неизвестно зачем отправился на улицу. Он идёт сквозь движущихся навстречу прохожих, смутно догадываясь, что в бессмысленности его действий есть нечто рациональное, способное защитить его от налетевшего губительного шквала.
В тарахтящем таксомоторе едет на Лубянку репортёр Виктор Градов. Придерживая шляпу, он смотрит на кончики своих прекрасных ботинок и беспокоится, не вызовет ли у работников ГПУ подозрение его шикарная обувь. Капля пота стекает за крахмальный ошейник Градова.
На углу стоят Алёшин и Тревогин. Короткий Алёшин ястребиным взглядом ловит кого-то в толпе. Тревогин медленно курит папиросу. Он продолжает думать о человеке в белье, который лежит на окровавленном полу и ждёт, когда сломают дверь…
Вспомнились любимый Киев, зима и синяя-синяя ночь, разом ставшая чёрной, когда страшный полк, захвативший Тревогина, остановился у моста… В ту ночь Тревогин понял, почувствовал, до острой иглы в затылке осознал, что он – не герой. И что во время гражданской войны самое для него лучшее – забиться в щель и стараться дышать потише.
Задирал голову, ждал помощи от звёзд. Не дождался. Чёрные фигуры, обступившие пойманного еврея, отпрянули, рассыпались, - точно траурный веер развернулся. Главный – скуластая сволочь в новенькой портупее – взмахнул шомполом. Хрясь! Стоящий на четвереньках, растерзанный, полуживой человек дёрнулся и плоско и навсегда лёг в утоптанный снег.
Тревогин стоял каменной тротуарной тумбой. Голубые глаза его стекленели, словно и сам он умирал у этого проклятого моста. Когда же повернулась к нему скуластая рожа убийцы с глазами совершенно нечеловеческими – насекомые какие-то, а не глаза! – в ушах Тревогина нежно запели ангелы, предвещая спасительный обморок…
Убежать потом удалось. Господь помог. Позднее и страх запрятался куда-то очень глубоко, сразу и не доберёшься. Но вот сегодня клетчатый Градов рассказал о том, как брали Кованского, и перед глазами опять выгнулся мост, затанцевали полковые лошади, рассыпались чёрные фигуры, открывая небольшой участок снега, где совершалось убийство. Вновь ослабели ноги, в лёгкой, пустой голове позвякивала только одна мысль: «Я беспомощен перед насилием.»
Помочь этому еврею было невозможно. И тому соседу с красивой, немного польской, фамилией – тоже. Но отчего так страшно и стыдно делается при мысли о них, истекающих кровью, ожидающих смертельного удара шомполом или негромкого щелчка наручников?...
Папироса догорела до картонного мундштука.
- Что с вами?- спрашивает Алёшин.
- Так… Вспомнил киевских знакомых…
- О!- восклицает Алёшин.- Смотрите, какая драгоценность!
- Где?
- А вот, плывёт в людском потоке.
- Да, ничего. Только ведь она комсомолка…
- С чего вы взяли?
- Походка у неё какая-то… идейная.
- Но платье, платье-то совсем не советское! Платье цвета женской кожи! Платье, которое нашёптывает об интимных секретах своей хозяйки. Помните, у Толстого этот цвет называется «бедро испуганной нимфы»?
Тревогин скашивает на Алёшина голубой глаз, резче обозначаются впадины на щеках.
- Ну, такую нимфу мудрено испугать. Интересно, куда она спешит? К мохнатому сатиру-активисту?
- Или к ответственному пану,- подхватывает Алёшин, растягивая губы.- Везёт же этим божествам дремучих чащ, где шелестят мандаты.
Драгоценностью, привлекшей внимание молодых литераторов, оказалась Надя. Надя легко движется по улице, улыбаясь своим мыслям. Скоро она узнает, что Виктора дома нет. Виктор поехал в ГПУ давать показания по делу Кованского. Надю он забыл предупредить. Надя будет стоять перед запертой дверью, постепенно привыкая к этому огорчению.
А пока… Пока светит щедрое майское солнце. Рокочет и тренькает живая улица. Два литератора, улыбаясь, любуются Наденькой, и она, заметив их, гордо поднимает сияющее лицо.
Март 2001-го года.