Десять лет назад написал рассказ «Весна двадцать пятого», отчасти подражая прозаикам 20-х годов, отчасти объясняясь в глубочайшей любви к нашим изумительным писателям той эпохи. Решил именно с него начать публикации моих старых вещей.
Весна двадцать пятого
1
Допекли Семёна Карловича, допекли. Выдвинув ящик стола, лезет он в деревянную полость, где в старорежимной бонбоньерке лежит тяжёлый револьвер. Вот он, чёрный красавец с лихим курком, похожим на кавалерийский закрученный ус. Сейчас твёрдое и холодное дуло надавит на больной висок, и голову продырявит насквозь стремительная молния.
- Главное – не раздумывать,- бормочет Семён Карлович.- Всё и так предельно ясно.
Что же случилось? Отчего тихий советский служащий решился на самоубийство? Доконали семёна Карловича последние три дня. Плюс семь с половиной лет жизни при новом строе. Но последним и решительным толчком послужили, в основном, два события.
Восьмого мая заведующий отделом Бубновский, подписывая приказ об увольнении Семёна Карловича Шанса, легко и аккуратно нарисовал высокую литеру «Б», более или менее ясно вывел следующие три буквы своей фамилии, а остальные растянул волнистой ниточкой, от которой перо провело резкую черту, словно под конец завотделом копьё воткнул.
- Пора фильтровать кадры!- произнёс Бубновский и подкрепил сии слова глотком остывшего чая.
Обескураженный Шанс шёл через вестибюль с тропическими растениями. Ненужный портфель, как увязчивый барбос, задевал ослабшее колено.
А спустя двое суток любовница Шанса, Наденька, сообщила, что выходит замуж за репортёра Виктора Градова. Градов обладал ранними залысинами, клетчатым пиджаком, бодрящей улыбкой и ботинками «Джимми» с чёткими мужественными строчками.
Шансу хватило характера, чтобы не пытаться удержать Наденьку, но жизнь потеряла всякий смысл. Опустошённый портфель лежал в углу раздавленной лягушкой. От любимой девушки не осталось даже вмятины на диване.
Семён Карлович сидит за столом, ощущает левой щекой жар майского солнца, пронзающего окно. На правый висок давит длинный нос нагана.
- Мозги мои полетят навстречу солнцу,- думает Шанс.- Ф-фу! Какая чушь! Главное – не раздумывать…
2
В редакции «Свистка» висит сизый табачный туман. Репортёр Виктор Градов рассказывает сотрудникам журнала, как вчера его соседа забирали в ГПУ. Рисуя в воздухе погасшей трубкой, репортёр говорит:
- Около часу ночи – звонок. Манюшка пошла открывать. Слышу: сапоги стучат в коридоре. Потом голос: «Кованский, откройте! Это политуправление.»
Сотрудники напряжённо слушают. Поэт-фельетонист Алёшин случайно двинул локтем лежащую на столе рукопись. Один листок чайкой порхнул на пол. Алёшин не обращает внимания. Его серые глаза мерцают под крутыми сводами бровей.
Другой фельетонист, Тревогин, чуть склонил голову к плечу. Голубой глаз в монокле расширен. Шёлковая бабочка галстука вот-вот взлетит. Остальные опираются, наваливаются на стулья и столы, скрипящие под тяжестью тел.
- Один зашёл ко мне: фуражка, ремни, кобура болтается… «Товарищ, будете понятым.» Я, значит, одеваюсь, а сосед не открывает. Агенты толкают дверь, кричат: «Открывай, а то высадим!» Я только штаны натянул, и вдруг – бац! Этот Кованский решил отстреливаться!
- Батюшки,- шепчет Тревогин, почему-то посерьёзнев.
- Ну, тут они стали замок ломать. Дали команду никому из комнат не высовываться. Когда такая стрельба, лучше уж под койку залезть и…
- Дальше!- нервно перебивает Алёшин.
- Вот… Начали ломать. Матерятся, как дьяволы! А Кованский ещё раз – бац! А потом ещё – бац! бац! Ну, тут и они принялись палить. Грохот поднялся!... Стены дрожат. Я чуть не обосра…
- Виктор!- морщится Тревогин.
- Пардон. Короче, ворвались они к Кованскому, а тот ранен. Лежит на полу в одном белье, весь пол кровью уляпан. Говорят, хотел застрелиться. Не дали.
- А теперь что?- осведомляется Алёшин.
- Вот, вызывают в ГПУ. Показания давать. А что я знаю? Мы и не общались совсем…
После неизбежной паузы начинают говорить о контрреволюционном заговоре, тайных организациях и диверсантах. Кое-кто с неестественными актёрскими интонациями нахваливает работу органов. Алёшин и Тревогин выходят в коридор, закуривают. Тревогин снимает монокль, потирает пальцами веки.
- Н-да-с, история…
Алёшин, выпятив нижнюю губу, пускает вверх дрожащую струйку дыма.
- Бац, бац,- произносит он, усмехаясь.- Воображаю, что он им наговорит, когда будет давать показания… Знаете, на кого похож Виктор? На кукольного петрушку, только костюм американский.
- Похож,- соглашается Тревогин.- Впрочем, какой же балаган без Петрушки?... – Тревогин морщит лоб и затягивается папиросой.- Знаете, Юра, это ведь ужасно – лежать в подштанниках с бегущей из тебя кровью и смотреть, как содрогается от ударов дверь… Ждать ужасно!
- Может, Виктор сочиняет?- пожимает плечами Алёшин.- Откуда он знает, что сосед лежал в подштанниках, если всё время в комнате торчал?
- Нет, пожалуй, не сочиняет. Когда он рассказывал, в глазах была самая чистосердечная трусость.
- Да-да, и какой-то шакалий восторг!- живо добавляет Алёшин.
(Продолжение следует)