Чайке по имени Джонатан Ливингстон посвящается.
Эта история настолько волшебна по своей сути, что причислить её к обычным «мемуарным» исповедям я никак не могу. Несомненно, в жизни каждого человека рано или поздно происходит нечто подобное. Возможно, именно из таких личных легенд как раз и складывается наша земная судьба, даже в большей мере, чем мы себе это представляем.
Двадцать лет назад студёным январским вечером на одну очень серьёзную, замкнутую и целеустремлённую девочку свалилось огромное счастье. Масштабы данного события заслуживают превосходной степени ещё и потому, что счастье получилось неожиданным, но при этом оно умудрилось полностью совпасть с давно лелеемой мечтой. Девочка, будучи выпускницей музыкальной школы, бредила симфоническим оркестром. В её мыслях царил сплошной Иоганн Себастьян Бах, а именно, его разнообразные и многочисленные концерты для клавира и струнных. Преподаватель зачарованной пианистки профессор консерватории Олег Юрьевич Малов, являясь наставником чутким и опытным, мысли эти то ли прочитал, то ли угадал, но, скорее всего, услышал от самой ученицы. Решение было принято, ноты вручены, дата выступления назначена. Грёзы и фантазии, в которых девочка представляла себя чуть ли не Гленном Гульдом (мир его светлой душе), наконец-то начали воплощаться. Времени оставалось мало, впереди путеводной звездой загорелась цель.
Я пишу эти строки и думаю: насколько же для нас важна реализация наших истинных, искренних желаний, ради которых включается бесконечное упорство, неведомая сила, не зависящая от противодействия изменчивого окружения… Разучивая с преподавателем заветный концерт Баха для двух клавиров (переложение ре-минорного для двух скрипок), я и подумать не могла, что всё получится столь удивительно и странно. Как эта история будет впоследствии меня неоднократно спасать и согревать.
В конце марта начались репетиции в большом зале музыкального училища им. Римского-Корсакова. Эмоциональное напряжение колоссальное: с одной стороны строгий наставник, периодически буравящий взглядом из-за соседнего инструмента, с другой – титанический дирижёр (А. П., царствие ему небесное), который на тот момент представлялся мне отечественным воплощением Леонарда Бернстайна. Где-то далеко в зале тревожное внимание мамы, переживающей за чистое искусство. Но самое главное, единый цельный организм, коллективный разум, говорящий на языке смычков и струн, вот он рядом, и я – его часть! Наверное, именно в тот миг в моё подсознание и прописалось ощущение единения с другими людьми, которое потом стало решающим фактором и в духовных практиках, и в медицинской/психологической/целительской работе, и, конечно же, в дальнейшей исполнительской стезе. Возможно, со стороны это выглядело, как фанатизм или одержимость, но хочу напомнить о таком явлении, как подростковый максимализм. С этим внутренним огнём дети войны шли на поле боя. Накал страстей в моём индивидуальном конкретном сражении за музыку объяснялся ещё тем, что впереди маячило поступление в училище, а значит, приближалась скорая смена статуса, переход из учеников в студенты. На такой высокой ноте само выступление, случившееся весной в стенах Академической капеллы, вспоминается как яркая вспышка восторга и ужаса, пополам с ощущением лёгкого транса. Пожалуй, это был один из лучших моментов с моей жизни и один из самых удачных. За несколько секунд до взмаха дирижёрской палочки в голове успело пронестись три фразы: «Что я здесь делаю»? «Неужели это правда»? и «Наконец-то»! Первые звуки allegro. Энергия, поток. И абсолютная свобода. Вот это «до» и «после» и сейчас остаётся со мной всегда, что бы ни происходило: как, например, на соревнованиях по фигурному катанию в «Лужниках». Когда вокруг тебя – большое белое поле льда, за спиной зрители, впереди судьи, краткое тотальное одиночество инфузории под микроскопом и те же фразы в сознании. А потом музыка в симбиозе со скользящим движением и опять абсолютная свобода. Ещё одна сбывшаяся мечта. Спортивные тренеры называют такое состояние «плюс-старт», это определённое позитивное качество психики, позволяющее побеждать легко и непринуждённо. Но вот ноги-то у него растут как раз оттуда, из огня преданности делу – без разницы, какому именно. Просто оно или есть, или нет.
Однако была бы сказка сказкой без любви? Вселенная решила, что, видимо, благоговения к музыке в целом и к оркестру в частности мне недостаточно и добавила сверху ещё и человеческое чувство, которое, впрочем, выросло в совершенно сверхчеловеческий опыт. Четырнадцать лет - возраст взрывоопасный. Особенно, если это касается студентки-первокурсницы, проводящей львиную долю своего времени за роялем. То есть, налицо полное отсутствие любых более-менее близких отношений, кроме товарищеских в группе и профессиональных с преподавателями. А в сердце уже живёт один образ – квинтэссенция апофеоза в Капелле, вполне реальный и очень достойный для героя легенды молодой человек. Для романтичной тургеневской барышни самая настоящая катастрофа, ибо, когда одно желание, воплотившись в реальность, трансформируется в следующее, воплощение которого туманно и непредсказуемо, возникает когнитивный диссонанс. Особенно, если это первая осознанная любовь.
Я знала только имя, больше ничего. Фамилию, курс и другие скромные сведения удалось выяснить значительно позже чуть ли не дедуктивными методами. Его скрипка, неотделимая от него самого, превратилась для меня в столь сильное наваждение, что это вылилось в факультативные занятия (пришлось, однако, рискнуть). Запах канифоли сводил меня с ума. Правда, когда Малов узнал о моём тайном пристрастии (а там уже и альт в дело пошёл, взятый напрокат за половину стипендии), на правах преподавателя он вынес суровый вердикт прекратить безобразие немедленно, дабы не портить кисти рук новым незнакомым для них положением. Курсе на третьем я пришла к нему с флейтой вместо альта, и он уже просто промолчал. Но всё это случилось потом, когда появилась твёрдость в отстаивании своих намерений, когда за плечами уже накопились победы на конкурсах и пёстрые впечатления от зарубежных гастролей. А моя невыразимая и безответная любовь могла до той поры только сублимироваться: в стихи и песни, в наброски карандашом на безмолвной бумаге. Такой же безмолвной, как и я сама. Потому что стоило герою моих страданий хотя бы мельком появиться на горизонте в противоположном конце длинного «римкоровского» коридора, как я тут же теряла дар речи и замирала, словно берёза, пронзённая молнией насквозь. Мысль о том, чтобы вот так просто, пробегая мимо, кивнуть ему головой и сказать короткое «привет» вгоняла меня в мучительный ступор. От первого взгляда на мартовской репетиции до первого приличного и явно звучащего «привета» (тоже, кстати, на репетиции) прошло не менее года, а то и больше. Помню, что это знаменательное событие было записано в моём автобиографическом дневнике огромными пляшущими буквами, что-то вроде «УРА! I DID IT»!
У меня были загадочные и очень трепетно ожидаемые понедельники, когда он в определённое время появлялся в вестибюле первого этажа. Переживая перерыв между лекциями, изучая интересные книги за столом неподалёку от входной двери, я ждала. Предвкушение встречи бодрило куда больше, нежели холод, ползущий по ногам от этой самой двери. Вечерние размышления на тему его вероятных увлечений и интересов заводили душу в фантастические дебри многосерийных эпосов, по сравнению с которыми отдыхали миры братьев Стругацких. Практикуя в том возрасте осознанные сновидения по шаманским методам Кастанеды, я научилась программировать сны с точностью до детали. И конечно, там всегда присутствовал он: притягательно-таинственный профиль, задумчивый взгляд светлых серых глаз, переливы русых волос, стянутых резинкой в хвостик. Вдохновенная игра в прятки, которая оборвалась тишиной; возвышенное безоглядное обожание, остановленное обстоятельствами раз и навсегда. Утраченный рай далёкой юности, ставший постепенно чем-то другим, чем-то ценным – уже не раем, но вовсе не утратой. После ликующей страницы в дневнике понадобилось некоторое время, чтобы собраться с силами и решиться поговорить с ним при следующей встрече. Действительно поговорить: ведь у меня было так много вопросов о музыке, об оркестре, о скрипке, о жизни… Крылья-то выросли, а вот встреча уже не состоялась. Общие знакомые со струнного факультета сообщили новость: уехал далеко, назад не вернётся.
Что такое крах надежд знает каждый. Сейчас от тургеневской барышни, рыдающей навзрыд в одном из пустых классов флигеля, во мне мало что осталось. Пройдя через огонь и воду, через потери и счастливые случаи, побывав на том свете во время остановки сердца на операционном столе, полностью поменяв имя и судьбу, я теперь редко плачу. Но та частица из прошлого осталась нетронутой. Карандашным наброском знакомого профиля эта частица продолжает порой выручать меня в трудную минуту. Выступая на сцене с сольными авторскими программами, я за пару мгновений до шага в лучи софитов успеваю подумать те же фразы, что и тогда, в Капелле. В арт-терапевтической работе с помощью этого ощущения удаётся творить для людей маленькие чудеса: снимать фобии, убирать последствия психотравм, преобразовывать депрессивные настроения. Писать новую музыку. Пациенты радуются, не подозревая, что мне самой очень хочется поблагодарить человека, который помог мне найти этот путь. И вот поиск завершён…
Ничего, что прошло двадцать лет. Великая сила сети интернет: теперь я могу всё это рассказать, потому что мне больше не страшно. А самое прекрасное – видеть, что у героя этой легенды всё хорошо, что он тоже смог воплотить многие свои заветные мечты в реальность.
Ведь кому, как не парящей в небе чайке по имени Джонатан Ливингстон знать, что такое абсолютная свобода?
