Как-то мне стало не по себе. То ли вагон попался несчастливый, насквозь пропахший дорогим табаком и унынием скучающих пассажиров, то ли осень наступила слишком рано, швыряя в полураскрытые окна запах горьких трав, тлеющих листьев и сырости – как будто поезд не по рельсам, а по озеру мчался, прямо по молчаливой зыби пресной воды. Я могла бы сейчас лететь, приближая миг встречи с воспоминаниями прошлого в сотни раз быстрее, чем делала это, сидя в полном одиночестве в купе, но, увы, не люблю самолёты; они причиняют моральную боль. Мне семьдесят лет, и впервые за несколько десятилетий я еду по родной земле, ничего не узнавая, не радуясь, не наполняясь чувством великой гордости за державу, которая однажды попирала целый мир подошвами армейских ботинок. Вышколенный официант, напоминающий пойнтера моей рано умершей сестры, как всегда без лишних слов приносит душистый чай; он уже до мелочей знаком со вкусами чудаковатой старухи, предающейся ностальгии в этот вечерний час. Чай пахнет корицей и жасмином, официант безупречен, как тень, а я всё смотрю и смотрю на желтеющие ландшафты, проносящиеся мимо, и сердце тревожно замирает от предвкушения встречи с Берлином.
На вокзале в Берлине почему-то много нищих, больше, чем в военные годы, а ещё много красиво одетых детей, которые кричат счастливыми голосами, такими счастливыми, что я начинаю предательски и нервно вздыхать, кусая губы до белизны. Пожилой господин в шляпе участливо предлагает свою помощь; мне не нужна их помощь, ни его, ни других. Вежливо отказываюсь. Отто не встречает меня, потому что мы с ним так договорились – нужно явиться в отель, уж это-то я смогу, а там посмотрим. До того, как умер мой муж, я была слишком слабой, мягкой. Слишком женственной. Конечно, быть женщиной тяжело, не спорю, однако вся соль жизни не может заключаться в примитивном «kinder, kirchen, kuchen», хотя и то, и другое и третье, бесспорно, отнимает немало времени и сил, превращая женщину в станок для деторождения, бесконечного приготовления обедов и исполнения песнопений. Моя великая любовь умерла вместе с мужчиной моей жизни, и я стала безликим третьим, существом среднего рода, отвергающим всех и всё, кроме Идеи. Идея жила дальше, её нужно было пестовать, холить и лелеять, как младенца, она была голодна и нетерпелива, и она научила меня бороться. Что писали газеты? Всё, на что способен жалкий человеческий ум – но ни единого слова правды там не нашлось, ни единого. Во всяком случае, исследователи подобрались близко к разгадке тайны, но перешагнуть порог так и не решились. А теперь я сижу в лучшем отеле Берлина и жду Отто, который уже знает, где я и что я делаю.
- Добрый вечер, Фрау Франке, - произносит пароль Отто, подтянутый молодой человек с ясными прозрачными глазами. Он весь внимание; мы знакомы с ним только по переписке, но с первой же минуты проникаемся друг к другу симпатией двух заговорщиков, знающих тайный язык. Получив от меня ценные указания и рукопись, Отто растворяется в моросящем августовском сумраке, а моя душа постепенно успокаивается; усталость берёт своё. Завтра вся эта новая арийская молодёжь из подполья соберётся в условном месте, чтобы обсудить Идею, пламенные речи зажгут остывающий воздух, опалят огнём печей Освенцима, но это будет завтра, только завтра. Сквозь ресницы вижу мужа, стоящего у окна – ничего удивительного, я вижу его всегда, каждый раз на ночь он поёт колыбельную и подмигивает ободряюще, чтобы мне не пришлось смотреть угнетающие кошмары. Уплываю в сон и качаюсь на волнах моря, а где-то в памяти – Аргентина, покинутая навсегда. С сорок пятого года была Аргентина, потом – до настоящего времени - Португалия, а теперь опять и снова Германия, Германия, Германия…
Где-то там, на южной окраине города, Отто открывает рукопись и читает мемуары цепким внимательным взглядом, и что он там видит на первой странице? «Меня зовут Ева. Ева Гитлер».
Глава из книги-проекта "Новая мифология"
Часть 3я: "Театр жестокости". В этой части книги рассматривается вопрос альтернативной истории и управления реальностью. Вся история в нашем мире - альтернативная, поэтому всё возможно.
[484x342]