Часто вспоминаю этот разговор. Случился он во второй половине 60-х
годов. Я был молод, но был уже автором двух модных пьес. Именно тогда и
познакомили меня с Еленой Сергеевной Булгаковой - вдовой самого мистического
писателя сталинской эпохи. При жизни Сталина Булгаков прославился
несколькими запрещенными пьесами и одной поставленной в знаменитом
Художественном театре - "Дни Турбиных". Сталин любил ее какой-то странной
любовью: он посетил этот спектакль бессчетное количество раз...
В 60-е годы большинство произведений Булгакова было по-прежнему
запрещено, а о жизни самого писателя рассказывалось множество фантастических
историй. Меня интересовала одна: история его пьесы о Сталине. Именно об этом
я и спросил у Елены Сергеевны. И тогда между нами состоялся разговор,
показавшийся мне столь примечательным, что я записал его в дневнике.
- Я слышал, что Михаилу Афанасьевичу предложили написать пьесу о
Сталине?
- Именно "предложили". К нам приехал директор Художественного театра.
Он и предложил написать пьесу к юбилею Сталина. Миша колебался, но потом
согласился - у него было особое отношение к Сталину. Он написал интересную
романтическую пьесу о Кобе... Вы, конечно, знаете - в юности Сталина
называли Коба, это был его партийный псевдоним. Сначала все складывалось
удачно - в театре пьесу приняли. Даже тогдашние чиновники, управлявшие
культурой, были в восторге.
(Впоследствии я проверил рассказ Елены Сергеевны по ее опубликованному
дневнику. Вот что там было написано: "11 июля Б[улгаков] читает пьесу в
Комитете по делам искусств. Пьеса оч[ень] понравилась. Во время читки пьесы
- сильнейшая гроза...")
- Театр думал ее поставить к декабрю 1939 года - к шестидесятилетию
героя, - продолжала она. - Но тут пьесу отослали Сталину, и он ее запретил.
Вот, пожалуй, и вся история.
Если бы в ту пору я не был советским драматургом, я бы на этом закончил
разговор. Но я им был. И оттого сразу понял чрезвычайную странность
рассказанного.
Итак, 1939 год - сталинский террор. Вся страна объята страхом, любая
идеологическая ошибка объявлялась враже-ским актом. Кто же мог решиться
заказать в такое время беспартийному Булгакову, автору нескольких
запрещенных произведений, пьесу к юбилею самого Вождя? Да еще для
Художественного театра - первого театра страны? Кто из тогдашних
руководителей искусства посмел бы взять на себя такое? Естественно, никто,
кроме... самого героя будущей пьесы - странного поклонника "Дней Турбиных".
Конечно, заказчиком пьесы мог быть только он - Сталин.
И второй вопрос. Я драматург и хорошо знал постоянный страх чиновников.
Даже в мое время - сравнительно безопасное - руководители культуры делали
все, чтобы самим ничего не решать. А тогда, в страшном 1939 году... неужели
эти умиравшие от ужаса чиновники так осмелели, что решились сами восторженно
принять пьесу о Сталине, написанную много раз "ошибавшимся" Булгаковым?
Невероятно! Точнее, вероятно только в одном случае: если ее уже одобрил сам
заказчик.
Но тогда почему он ее запретил?
Я продолжаю разговор с Еленой Сергеевной:
- Когда было обсуждение пьесы?
- Летом... это был июль.
- И когда ее запретили?
- В августе.
- И... что-то случилось между этими событиями?
Елена Сергеевна усмехнулась. Она читала мои мысли.
- Миша договорился с театром поехать в Грузию. Он хотел побеседовать с
очевидцами событий, помнившими Кобу в юности. Их к тому времени немного
осталось, все исчезли... Поехали: художник спектакля, режиссер, я и Миша...
Он мечтал поработать в архивах.
- В архивах?!
- Ну да, он писал совершенно без документов. Когда он попросил театр
помочь ознакомиться с данными о юности Сталина, ему ответили: никаких
документов не существует. И он решил поискать сам. Мы отправились в полном
комфорте, в международном вагоне. В купе устроили банкет, когда нас нагнала
телеграмма: "Надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву". В Москве
Мише объявили: в секретариате Сталина прочли пьесу и сказали, что нельзя
Сталина делать литературным героем и вкладывать ему в уста выдуманные слова.
А сам Сталин будто бы сказал: "Все молодые люди одинаковы, зачем писать
пьесу о молодом Сталине?"
Объяснение было очень странным: в те годы печатались произведения о
молодом Сталине. Но они писались так же, как была написана эта пьеса - без
документов. Авторы пользовались опубликованными сведениями о жизни великого
революционера Кобы... Роковая ошибка Булгакова и была в том, что он захотел
ознакомиться с документами, выйти за пределы этих сведений. Как только он
попытался это сделать - все закончилось гибелью пьесы.
И я вспомнил... Детство, я сижу в своей комнате. В соседней комнате
разговаривают мой отец и писатель Павленко - знаменитый писатель сталинской
эпохи.
Несколько слов об отце.
Он был интеллигентом, помешанным на европейской демократии, часто
цитировал мне слова чешского президента Масарика: "Что такое счастье? Это -
иметь право выйти на главную площадь и заорать во все горло: "Господи, какое
же дурное у нас правительство!"... Он был преуспевающим двадцативосьмилетним
адвокатом, когда произошла Февральская революция в России и пала монархия.
Отец восторженно приветствовал Временное правительство. Это была его
революция, его правительство. Но несколько месяцев свободы быстро
закончились, и к власти пришли большевики.
Почему он не уехал за границу - он, блестяще образованный, свободно
говоривший на английском, немецком и французском? Обычная история: он любил
Россию... В начале 20-х, пока еще были остатки свободы, он редактировал
одесский журнал "Шквал", писал сценарии первых советских фильмов, его
близкими друзьями были Юрий Олеша, Виктор Шкловский и, наконец, Сергей
Эйзенштейн... После смерти отца в одной из книг я нашел чудом уцелевшее,
заложенное между страниц книги письмо Эйзенштейна и несколько непристойных и
великолепных рисунков великого режиссера - следы забав их молодости...
А потом наступила пора укрощения мысли. Но отец не роптал, он жил тихо,
незаметно, точнее - существовал. Оставив журналистику, он писал инсценировки
для театра, в том числе и по романам Петра Андреевича Павленко, автора
сценариев двух знаменитых кинофильмов, где действовал сам Вождь: "Клятва" и
"Падение Берлина".
Романы Павленко тоже были знамениты. Четырежды ему присваивали
Сталинскую премию первой степени... Имя Павленко спасало отца, и хотя многие
из его друзей исчезли в лагерях, отца не тронули. Согласно логике тех
времен, арестовать его - означало бросить тень на Павленко.
Отец понимал: это может закончиться в любой момент. Он ждал и был готов
к ужасному. Но несмотря на эту жизнь под топором, он всегда улыбался.
Его любимым героем был философ и скептик Бротто из романа Анатоля
Франса "Боги жаждут". И как франсовский герой печально-насмешливо наблюдал
ужасы Французской революции - с той же улыбкой отец наблюдал жизнь
сталинской России.
Ирония и сострадание - таков был его девиз...
Я так и запомнил его с этой вечной улыбкой.
В тот день Павленко и отец обсуждали свои творческие планы. Сквозь
плохо прикрытую дверь я услышал, как отец благодушно спросил Павленко:
- Почему бы вам не написать о юности Иосифа Виссарионовича? Об этом
никто по-настоящему не написал. Вы долго жили на Кавказе...
Его прервал голос Павленко:
- Не следует описывать солнце, когда оно еще не взо-шло.
- Он оборвал меня так жестко, даже грубо - такого я никогда прежде от
него не слышал, - сказал впоследствии отец.
Павленко не раз видел Вождя - он был вхож в таинственный круг,
окружавший Богочеловека. Видимо, он знал, о чем говорил.