А. Вот – я помолил­ся Богу.

Р. Так что же ты желаешь знать?

А. Имен­но то, о чем молил­ся.

Р. Изложи это кратко.

А. Я желаю знать Бога и душу.

Р. И ничего более?

А. Реши­тель­но ничего.

Р. В таком случае – спрашивай. Но сперва разъясни, каким образом тебе нужно показать Бога, чтобы ты мог сказать: довольно.

А. Боюсь, что этого я не знаю, ибо не думаю, чтобы я знал что-нибудь так, как желаю знать Бога.

Р. Так что же нам делать? Разве ты не думаешь, что прежде всего тебе следует понять, каким образом ты хочешь познать Бога, чтобы более не искать Его после того, как достигнешь этого?

А. Думать-то думаю, но как это может быть – не знаю. Разве я познал когда-нибудь что-либо подобное Богу, чтобы мог сказать: «Как я знаю это, так же хочу познать и Бога»?

Р. Но если ты самого Бога еще не знаешь, то откуда тебе известно, что ты ничего не знаешь подобного Богу?

А. А оттуда, что если бы я знал что-либо подобное Богу, то я, несомнен­но, и любил бы это; в настоящее же время я не люблю ничего, кроме Бога и души, которых, увы, не знаю.

Р. Значит, ты и друзей сво­их не любишь?

А. Каким образом, любя душу, я мог бы не любить и их?

Р. Выходит, ты любишь и блох, и клопов?

А. Я сказал, что люблю душу, а не одушевлен­ных животных.

Р. Или твои друзья не люди, или ты их не любишь, потому что всякий человек есть животное одушевлен­ное, а ты сказал, что одушевлен­ных животных не любишь.

А. И люди они, и люблю я их, – люблю не за то, что они животные одушевлен­ные, а за то, что они люди, т. е. за то, что они имеют разумные души, которые я люблю даже в разбойниках. Ибо мне дозволи­тель­но любить разум во всяком, хотя и справедливо ненавижу того, кто дурно пользует­ся тем, что я люблю. Поэтому я тем более люблю сво­их друзей, чем лучше они пользуют­ся разумной душою, или точнее – чем более желают хорошо ею воспользо­ваться.

3

Р. Пусть будет так; но если бы, однако же, кто-нибудь сказал бы тебе: «Я сделаю так, что ты будешь знать Бога так, как знаешь Алипия», – разве не поблагодарил бы ты его, не сказал бы: довольно?

А. Поблагодарить, пожалуй, поблагодарил бы, но сказать – довольно, не сказал бы.

Р. Почему так?

А. Да потому, что хотя я и не знаю Бога так, как знаю Алипия, однако и Алипия я знаю недостаточно.

Р. Не слишком ли дерзко с твоей стороны желать достаточно знать Бога, если ты не знаешь достаточно Алипия?

А. Одно из другого не следует. Что, например, может быть презрен­нее моего ужина по сравнению со светилами небесными? А, между тем, что я буду ужинать завтра, я не знаю, тогда как без ложной скромности признаюсь, что знаю, в каком созвездии будет находиться луна.

Р. Так, может быть, тебе будет достаточно знать Бога так, как ты знаешь, в какое созвездие перейдет завтра луна?

А. Нет, недостаточно; потому что об этом я заключаю на основании чувств. Между тем, я не могу утверждать, что Бог или какая-нибудь другая тайная сила природы не может неожидан­но поменять направление движения луны. Если бы последнее случилось, то ложным оказалось бы все, что я до этого предполагал.

Р. И ты веришь, что это возможно?

А. Не верю. Но я говорю о том, что я знаю, а не о том, во что я верю. Обо всем, что мы знаем, мы можем совершен­но правильно сказать, что мы в то и верим; но не обо всем, во что верим, можем сказать, что мы то и знаем.

Р. Итак, ты отвергаешь по этому предмету всякое свидетель­ство чувств?

А. Реши­тель­но отвергаю.

Р. Ну, а этого своего друга, о котором ты сказал, что еще его не знаешь, ты желаешь знать чувством или умом?

А. То, что я знаю в нем чувством, если только чувством вообще познает­ся что-нибудь, само по себе ничтожно и вполне достаточно; но ту его часть, которою он мне друг, т. е. саму его душу, я желаю узнать умом.

Р. А как-нибудь иначе не можешь знать?

А. Нико­им образом.

Р. Итак, ты решаешься сказать, что не знаешь своего друга, притом самого искрен­него?

А. А почему бы и не решиться? Я считаю в высшей степени справедливым тот закон дружбы, который предписывает любить друга как не менее, так и не более самого себя. Поэтому, если я не знаю самого себя, – каким образом я могу оскорбить друга, сказав, что не знаю его, особен­но если и сам он, как я думаю, не знает самого же себя?

Р. В таком случае, если то, что ты хочешь знать, относит­ся к такому роду предметов, который постигает­ся умом, то когда я сказал, что дерзко с твоей стороны желать знать Бога, если ты не знаешь Алипия, ты не должен был приводить в каче­с­т­ве примера свой ужин и луну, поскольку познание последних относит­ся, как ты сам сказал, к области чувств.

4

Впрочем, для нас это большого значения не имеет. Скажи мне теперь вот что: если сказан­ное о Боге Платоном и Плотином истин­но, будет ли для тебя достаточно знать Бога так, как знали они?

А. Если сказан­ное ими и истин­но, из этого еще не следует, что они непремен­но об этом знали. Многие весьма обстоятель­но говорят о том, чего не знают; как и сам я обо всем, о чем молил­ся, сказал, что желаю это знать. Подобного желания я не выразил бы, если бы знал; а, между тем, мог же я говорить об этом? Ведь говорил я не то, что постиг умом, а то, что успел с разных сторон усво­ить себе памятью, и во что, насколько мог, уверовал. Знать же – нечто совсем иное.

Р. Скажи пожалуйста, знаешь ли ты по крайней мере, что такое в геометрии линия?

А. Это я знаю абсолютно точно.

Р. И говоря так, ты не бо­ишься академиков?

А. Вовсе нет. Ибо они не допускали, чтобы заблуждал­ся мудрый. Поэтому я и не опасаюсь признаться в знании тех вещей, которые знаю. А когда достигну, как того желаю, мудрости, тогда уже буду поступать по ее внушению.

Р. Пусть так. Но снова спрошу: так ли ты знаешь и шар, который называют сферой, как знаешь линию?

А. Разумеет­ся, знаю.

Р. Но одинаково ли ты знаешь то и другое, или одно более, а другое менее?

А. Совершен­но одинаково. Ибо относи­тель­но обо­их ни в чем не ошибаюсь.

Р. Скажи теперь, чувствами или умом восприял ты это знание?

А. Чувствами в этом случае я воспользовал­ся, как кораблем. Когда они доставили меня до того места, к которому я стремил­ся, я их оставил там; и когда, как бы высадив­шись на берег, я стал все это додумы­вать мыслью, мои шаги долго еще колебались, как будто от штормовой качки. Поэтому мне кажет­ся, что скорее можно пла­вать на корабле по суше, чем усво­ить геометрию посредством чувств, хотя они и помогают тем, кто только начинает учиться.

Р. Итак, науку об этих вещах, если ты считаешь ее наукой, ты называешь знанием?

А. Нет, если позволят сто­ики, которые не приписывают знания никому, кроме мудрого. Я не отрицаю, что имею представление обо всем этом: иметь представление они дозволяют и глупости. Впрочем, не боюсь, пожалуй, и их.

Я вполне знаю все то, о чем ты спрашивал; продолжай, посмотрим к чему ведут твои вопросы.

Р. Не спеши, у нас довольно досуга. Вдумайся только повниматель­ней, чтобы неосмотри­тель­но не согласиться с чем-нибудь ложным. Я желаю дать тебе возможность наслаждаться такими вещами, по отношению к которым ты не будешь бояться никакой случайности, а ты, между тем, велишь торопиться, как будто дело это никчемное и пустое.

А. Дай Бог, чтобы было так, как ты говоришь. Поэтому спрашивай, как тебе будет угодно, и брани посильнее, если впредь случит­ся что-нибудь подобное.

Р. Ясно ли тебе, что линию нельзя нико­им образом рассечь продольно на две линии?

А. Ясно.

Р. А поперечно?

А. Поперечно, разумеет­ся, можно рассекать до бесконечности.

Р. А не так ли тебе ясно, что можно, рассекая плоскостями сферу из любо­й точки ее поверхности через центр, получать равные друг другу круги?

А. Совершен­но одинаково.

Р. А линия и сфера – кажут­ся ли они тебе чем-нибудь одним и тем же, или они все-таки несколько различны?

А. Кто же не знает, что они весьма различны?

Р. Но если ты одинаково знаешь и то, и это, а между тем признаешь, что то и другое весьма различно между собою, то в таком случае есть знание безразличное вещей различных?

А. А разве я это отрицал?

Р. Отрицал, ибо когда я спрашивал тебя, как бы ты желал знать Бога, чтобы мог сказать: довольно, ты отвечал, что не можешь объяснить этого потому, что не имеешь такого познания, подобное которому ты желаешь получить о Боге, что ничего не знаешь подобного Богу. А в дан­ном случае – что? Линия и сфера, разве они подобны? А ведь я спрашивал не о том, знал ли ты что-нибудь подобное, а о том, как ты желаешь знать Бога. Ты так же точно знаешь линию, как знаешь и сферу, хотя линия представляет­ся вовсе не такою, какою являет­ся сфера. Поэтому ответь мне, достаточно ли для тебя знать Бога так, как знаешь ты этот геометрический шар, т. е., чтобы не сомне­ваться и относи­тель­но Бога, как не сомневаешься относи­тель­но этой геометрической фигуры?

5

А. Хотя ты возражаешь и опровергаешь меня весьма сильно, тем не менее я не решаюсь сказать, что желаю знать Бога так, как знаю это. Ибо не только предмет, но и самое знание лиц кажет­ся различным. Во-первых, линия и сфера не настолько различают­ся между собою, чтобы познание их не было предметом одной и той же науки; между тем как никакой геометр не принимал­ся учить о Боге. Затем, если бы познание Бога и этих предметов было по сути одинаково, я столько же радовал­ся бы, узнав последнее, сколько, предполагаю, стал бы радо­ваться, узнав Бога. Между тем, в настоящее время я до такой степени презираю их по сравнению с Богом, что, думаю, если бы я постиг Его и увидел так, как Он может быть зримым, то все эти предметы исчезли бы из моего знания; потому что и теперь от любви к Нему они едва приходят мне на ум.

Р. Пусть твоя радость будет еще гораздо большей, когда ты познаешь Бога, чем от знания этих предметов; но это – от различия предметов, а не от самого понимания. Ведь не одними же глазами ты смотришь на землю, а другими – на голубой свод небесный; а между тем вид последнего доставляет тебе гораздо большее удоволь­ствие, чем вид первой. Но если глаза не обманывают, то думаю, что если бы тебя спросили, – действи­тель­но ли ты видишь так же землю, как и небо, – ты должен был бы ответить: действи­тель­но, так же; хотя красота и блеск неба радуют тебя более, нежели красота земли.

А. Признаюсь, это сравнение поражает меня, и я вынужден согласиться, что насколько различны в своем роде земля и небо, настолько же эти истин­ные и точные научные доказатель­ства далеки от умопостигаемого величия Божия.

6

Р. Хорошо, что тебя это поражает. Ибо разум, разговарива­ю­щий с тобой, обещает показать тебе Бога так, как видимо солнце для глаз, поскольку душевные чувства – как бы глаза ума. Всякие же точнейшие научные положения похожи на то, что видимо благодаря освещению солнцем, как, например, земля и все земное, ну а Бог – это Тот, Кто освещает. Я же, разум, по отношению к уму то же, что и способность смотреть по отношению к глазам. Ибо иметь глаза еще не значит смотреть, а смотреть – еще не значит видеть. Итак, душе нужны три вещи: иметь глаза, которыми бы она могла пользо­ваться надлежащим образом, смотреть и видеть. Здоровые глаза души – это ум, чистый от всякой телесной скверны, свободный от желаний обладать тлен­ными вещами. Свободу же уму дарует прежде всего вера. Ибо, если он не уверует, что, не очистив­шись и не освободив­шись от телесных страстей, не увидит истин­ного света, то он и не станет печься о своем выздоровлении. Но если бы он даже и уверовал, что это действи­тель­но так, что если ему дано видеть, то только при этом условии, но при этом не надеял­ся бы на возможность выздоровления – разве не упал бы он духом, не стал бы презирать себя и действо­вать вопреки предназначениям врача?

А. Совершен­но верно, особен­но ввиду того, что предписания эти, есте­с­т­вен­но, покажут­ся противными самой объявшей его болезни.

Р. Поэтому к вере должна быть присоединена надежда.

А. Думаю, что так.

Р. Но если он и верит, что все это действи­тель­но так, и надеет­ся, что может излечиться, а между тем самого света, который ему обещает­ся, не будет любить, не будет желать, а потому решит доволь­ство­ваться сво­им мраком, приятным ему уже в силу привычки: разве и в этом случае не отвергнет он врача?

А. Совершен­но верно.

Р. Итак, в-третьих, необходима любо­вь.

А. Действи­тель­но, более необходима, чем что-либо иное.

Р. Итак, без этих трех никакая душа не излечит­ся настолько, чтобы могла видеть, т. е. постигать своего Бога. А если будет иметь здоровые глаза, то что остает­ся?

А. Остает­ся смотреть.

Р. Взгляд души – это разум. Но так как из того, что кто-нибудь смотрит, отнюдь еще не следует, что он видит, то настоящий и совершен­ный взгляд, который действи­тель­но видит, называет­ся добродетелью, ибо добродетель есть настоящий или совершен­ный разум. Но и такой взгляд не может обратить к свету хотя бы и здоровых уже глаз, если не будет этих трех: веры, которая будет полагать, что предмет, на который обращает­ся взгляд, действи­тель­но таков, и что если он будет увиден, то сделает взгляд блажен­ным; надежды, которая предрешит, что увидит непремен­но, если хорошо посмотрит; любви, которая бы желала видеть и наслаждаться. За взглядом следует уже самое виденье Бога, которое есть конец зрения. Не потому, конечно, что зрение после этого уже как бы теряет свое применение, но потому, что далее этого стремления его не простирают­ся. Это и есть совершен­ная добродетель – разум, достига­ю­щий своей цели, дела­ю­щий жизнь блажен­ной. Само же виденье есть то разумение, которое появляет­ся в душе, состоящей из постига­ю­щего и того, что постигает­ся; так и примени­тель­но к глазам то, что мы называем «видеть», состо­ит из самого чувства и того, что подлежит чувству, так что, если бы не было чего-либо из двух, видеть нельзя было бы ничего.

7

Теперь посмотрим, необходимы ли эти три и тогда, когда душе уже удалось увидеть Бога, т. е. уразуметь Его. Зачем, в самом деле, была бы необходима вера, если душа уже видит? А надежда и тем менее, так как она уже владеет. У любви же не только ничего не отнимает­ся, но напротив, ей придает­ся весьма многое. Ибо, с одной стороны, увидев эту един­ствен­ную и истин­ную красоту, душа тем более ее по­любит, с другой же, если бы она не сосредоточила с особой любо­вью свой взгляд, она не могла бы пребы­вать в блажен­нейшем созерцании.

Но пока душа находит­ся в этом теле, то хотя бы она и полнейшим образом видела, т. е. уразумевала Бога, однако, поскольку телесные чувства продолжают еще, пусть даже и частично, действо­вать и владеть ею, то всегда найдет­ся множе­с­т­во поводов если не для обмана, то для недо­умения, а потому можно еще наз­вать верою то расположение души, которым одно отвергает­ся, а другое принимает­ся по преимуществу за истин­ное. Далее, хотя, уразумев Бога, душа будет уже блажен­на и в этой жизни, однако, так как она терпит всевозможные телесные лишения и недуги, ей есте­с­т­вен­но надеяться, что после смерти всех этих неудобств уже не будет. Поэтому и надежда не оставляет души, пока она находит­ся в этой жизни. Но после этой жизни, когда она вся соберет­ся в Боге, останет­ся только любо­вь, которая и там удержит­ся. Ибо нельзя сказать, что она будет иметь веру в истин­ность всего того, коль скоро ее не будет тревожить никакая примесь лжи; не останет­ся ей ничего и ожидать, так как она будет владеть всем с полной безмятежностью. Итак, от души требуют­ся три вещи, – чтобы была здорова, чтобы смотрела, чтобы видела. Из этих трех вещей для первой и второй всегда необходимы другие три: вера, надежда и любо­вь; а для третьей – в этой жизни необходимы все три, а после нее – только любо­вь.

8

Теперь выслушай, насколько это уместно по ходу нашей речи, некоторое учение о Боге, основан­ное на вышеприведен­ном сравнении с чув­с­т­вен­ными вещами. И Бога мы постигаем умом, и известные научные положения мы также постигаем умом, тем не менее они весьма различны между собой. И земля видима, и свет видим; но землю видеть нельзя, если она не освещена светом. Так и относи­тель­но научных положений, которые всякий, понима­ю­щий их, признает без всякого колебания за самые истин­ные, следует думать, что их нельзя было бы осознать, если бы они не были освещены как бы некоторым сво­им солнцем. Поэтому как в отношении к видимому солнцу следует различать три вещи, а имен­но: что оно есть, что оно светит и что оно освещает, так и в отношении к этому таин­ствен­нейшему Богу, которого ты хочешь уразуметь, различают­ся три стороны, которые суть: что Он есть, что Он познает­ся, и наконец, что дает позна­вать остальное. Я решаюсь учить тебя познанию двух предметов: тебя же самого и Бога. Но скажи мне, как ты это примешь: как вероятное или как истин­ное?

А. Разумеет­ся, как вероятное; и должен признаться, что жду этого с большим нетерпением, поскольку до сих пор, кроме побасенки о линии и шаре, ты не сказал ничего такого, о чем я мог бы, в свою очередь, сказать, что я это знаю.

Р. Это есте­с­т­вен­но, так как до сих пор еще ничто не было изложено так, чтобы можно было требо­вать от тебя сознатель­ного усвоения.

9

Но приступим к делу. Прежде всего давай определим, здоровы ли мы сами.

А. Это ты должен видеть и сам, если только можешь что-нибудь видеть в себе и во мне; впрочем, на все твои вопросы я буду отвечать так, как я это чувствую.

Р. Любишь ли ты что-нибудь, кроме познания самого себя и Бога?

А. Судя по тому, как я чувствую себя в настоящее время, я мог бы ответить, что ничего более не люблю; но для большей безопасности отвечу, что не знаю. Ибо со мной часто случалось так, что в ту пору, как я верил, что ничто другое меня не расшевелит, вдруг приходило что-нибудь на ум, что поражало меня совсем иначе, чем я предполагал. Бывало и так: какой-нибудь предмет, когда я только думал о нем, не тревожил меня; но когда он появлял­ся предо мною, то волновал гораздо больше, чем я мог себе представить. Впрочем, полагаю, что меня могут беспоко­ить только три вещи: страх потерять тех, кого люблю, страх болезни и страх смерти.

Р. Итак, ты любишь, когда рядом с тобой живут любимые тобою, любишь свое доброе здоровье и любишь саму свою жизнь в этом теле: ведь иначе ты не боял­ся бы все это потерять.

А. Признаюсь, что это так.

Р. Стало быть, когда с тобою нет всех тво­их друзей и когда твое здоровье не совсем в порядке, это причиняет твоей душе некоторую боль; согласись, что это следует из сказан­ного.

А. Вывод верный – я не могу отрицать его.

Р. Но если ты вдруг почувствуешь и убедишься, что тело твое здорово и увидишь, что все, кого ты любишь, одинаково с тобою пользуют­ся благородным досугом, не возрадуешься ли ты при этом?

А. Разумеет­ся, да и зачем бы я стал обманы­вать себя, зачем стал бы скры­вать эту радость?

Р. Следователь­но, ты еще поддаешься всякого рода болезням и сильным душевным порывам. Каково же должно быть бесстыдство подобных глаз, если они хотят видеть то истин­ное солнце?

А. Ты вывел такое заключение, как будто я вовсе не чувствую, насколько улучшилось мое здоровье, от скольких язв я освободил­ся и сколько их еще осталось. Попробуй, заставь меня отказаться и от этого.

10

Р. Разве ты не знаешь, что эти телесные глаза даже и в здоровом состоянии часто поражают­ся светом телесного же солнца, отворачивают­ся от него и ищут убежища в темноте? Ты же, раду­ю­щийся тому, что насколько подвинул­ся вперед, разве не задумаешься о том, что, соб­с­т­вен­но, ты хочешь видеть? Впрочем, давай вниматель­но рассмотрим то, в чем, по-твоему, мы сделали успехи. Желаешь ли ты богатства?

А. Нет, и уже давно. Мне теперь тридцать три года, перестал же мечтать о нем я почти четырнадцать лет назад и от всего того, что доставлялось случаем, не желал ничего, кроме необходимого для жизни и для упражнения в свободных науках. Одна из книг Цицерона вполне убедила меня, что богатства желать не следует, но если уж оно пришло, надлежит распоряжаться им мудро и бережливо.

Р. Ну, а как насчет славы и почета?

А. Признаюсь, что я буквально только что, почти на этих днях перестал их желать.

Р. А жену? Не­ужели тебя порою не манит мечта о прекрасной, цело­мудрен­ной, послушной жене, образован­ной или по крайней мере такой, которой ты легко бы мог дать образование сам, приносящей с собою столько придан­ного (так как богатство ты презираешь), сколько нужно, нисколько не обременя­ю­щей тебя собою, не способной тебе досадить?

А. Как ты ни стараешься разукрасить ее образ и наделить всяческими досто­ин­ствами, я твердо решил ничего не избегать так, как сожитель­ства с женщиной. По моему мнению ничто так не лишает твердости муже­с­т­вен­ный дух, как женские прелести и те телесные соприкосновения, без которых жена не может обойтись. Поэтому, если забота о детях и относит­ся к обязан­ности мудрого (чего я еще наверняка не знаю), то всякий, кто ради этого вступает в сожитель­ство с женщиной, может быть для меня предметом удивления, но подражания –ни в каком случае: ибо в этом таит­ся гораздо больше опасностей, чем счастья. Поэтому я полагаю, что поступил справедливо и полезно для свободы своей души, приказав себе не желать, не искать и не брать жены.

Р. Но я ведь не спрашиваю в дан­ный момент о том, борешься ли ты еще, или уже победил свое желание. Потому что вопрос идет о здоровье тво­их глаз.

А. Я вовсе ничего подобного не ищу, ничего не желаю; я даже с ужасом и содроганием вспоминаю об этом. Чего же тебе еще? И такое доброе расположение у меня растет с каждым днем, ибо чем более увеличивает­ся надежда увидеть ту красоту, которую я пламен­но желаю, тем сильнее обращает­ся к ней вся моя любо­вь и страсть.

Р. Ну, а прелесть пиров? Насколько ты взыскателен к еде?

А. Что я решил не есть, то меня и не влечет. А то, от чего я не отказал­ся, то, признаюсь, доставляет мне удоволь­ствие. Однако, если бы оно было отнято у меня, это не про­извело бы во мне душевного волнения. А если этого вовсе нет, желание подобного рода не осмеливает­ся проявиться и помешать мо­им размышлениям. Да и вообще, относи­тель­но ли еды, или питья, или бань и других телесных удоволь­ствий, на всякий твой вопрос могу сказать: все это я желаю иметь настолько, насколько оно может помочь моему здоровью.

11

Р. Ты сделал значи­тель­ные успехи. Однако, оста­ю­щееся служит еще очень большим препятствием к тому, чтобы видеть истин­ный свет. Остановлю внимание на одном, что, на мой взгляд, легко доказать, а имен­но: или не должно оста­ваться реши­тель­но ничего, что нам нужно было бы еще покорять, или об окончатель­ном успехе говорить еще не приходит­ся. Ответь, к примеру, на следу­ю­щий вопрос: не пожелаешь ли ты богатства, если вдруг убедишься, что со множе­с­т­вом дорогих для тебя лиц ты сможешь посвящать свою жизнь изучению мудрости только при том условии, что обширные имения смогут удовлетворять ваши нужды?

А. Пожалуй, что так.

Р. Ну, а если станет очевидным, что ты успеешь многих расположить к мудрости, если твой авторитет будет подкреплен почетным обще­с­т­вен­ным положением, да и сами твои друзья смогут ограничить свои желания и всецело обратиться к исканиям Бога только тогда, когда и они получат почетное обще­с­т­вен­ное положение, а последнее будет возможно только в случае твоего высокого положения и сана? Разве не следует в таком случае желать и этого, не следует ли всячески настаи­вать на том, чтобы так случилось?

А. Это звучит вполне разумно.

Р. О жене, пожалуй, спорить не стану; впрочем, если бы ее обширное имение могло обеспечить содержание всех, с кем бы ты хотел жить спокойно в одном месте, а сама она на то искрен­не соглашалась, и особен­но если бы она была такого знатного про­исхождения, что позволило бы тебе достигнуть того почетного положения, которое ты признал бы необходимым, то не знаю, обязан ли ты был бы этим прене­бречь.

А. Разве когда-нибудь я осмелюсь надеяться на это?

Р. Согласись, что я не спрашиваю тебя о том, на что ты надеешься. Спрашиваю и не о том, что не манит к себе потому, что мы его лишены, а един­ствен­но о том, что может доставить удоволь­ствие, когда нам представит­ся. Ибо одно дело зараза, вырван­ная с корнем, и совсем другое – приглушен­ная, как бы залечен­ная. К последней применимо сказан­ное некоторыми учеными мужами: как глупость дураков, так и дурной запах всякой нечистоты чувствуешь не всегда, а когда пошевелишь. Большая разница – уничтожает­ся ли желание из-за отсутствия надежды его удовлетворить, или вследствие душевного здоровья.

А. Хотя я и не в состоянии тебе возразить, однако ты не убедишь меня, что то душевное расположение, которое я в себе чувствую, не являет­ся с моей стороны хоть каким-нибудь успехом.

Р. Полагаю, что так тебе кажет­ся потому, что хотя ты и можешь желать означен­ные вещи, однако они должны быть, на твой взгляд, желаемы не ради них самих, а ради чего-то другого.

А. Имен­но это я и хотел сказать. Ибо в былое время, когда я желал богатства, я желала его для того, чтобы быть богатым; да и почести, стремление к которым я совсем недавно подавил в себе, я хотел, привлекаемый исключи­тель­но их блеском; и когда я думал о жене, то думал всегда ни о чем другом, как о том наслаждении, которое она мне доставит. В то время у меня было прямое желание всего этого. Теперь же я все это реши­тель­но презираю. Но если бы доступ к тому, чего я желаю, был невозможен иначе, как посредством всего этого, особо стараться для достижения его не буду, но подчиниться ему готов.

Р. Прекрасно, ведь и я не считаю правильным наз­вать желанием стремление к тому, что ищет­ся ради чего-либо другого.

12

Но ответь, пожалуй, вот еще на что: почему для тебя так важно, чтобы вместе с тобою жили те люди, которых ты любишь?

А. Для того, чтобы вместе с ними исследо­вать наши души и Бога. Ибо тогда первый из нас, кому удаст­ся что-либо узнать, без труда приведет к тому же и остальных.

Р. Ну, а если они не желают это исследо­вать? Или если не будут в состоянии это делать, или будут думать, что уже знают, или что это невозможно узнать, или встретят к тому препятствия в виде мирских забот и желания других вещей?

А. Буду принимать их такими, какими они есть.

Р. А если их присутствие будет мешать самому исследованию? Не поспешишь ли ты с ними расстаться?

А. Признаюсь, ты прав.

Р. Итак, ты ищешь их общества не ради их жизни или присутствия, но ради изыскания мудрости?

А. Согласен.

Р. Ну, а если бы ты убедил­ся, что к приобретению мудрости служит препятствием самая твоя жизнь, пожелал бы ты ее продолжения?

А. Разумеет­ся, нет.

Р. А если бы узнал, что мудрость можно приобрести как оставив это тело, так и пребывая в нем, заботил­ся ли бы ты о том, здесь или в другой жизни наслаждаться тем, что любишь?

А. Если был бы уверен, что со мною ничего не случит­ся худшего, что лишило бы меня приобретен­ных мною успехов, то не заботил­ся бы.

Р. Стало быть, ты теперь бо­ишься умереть из опасения попасть в какую-либо беду, которая лишит тебя боже­с­т­вен­ного знания?

А. Боюсь не только лишиться того, что я уже узнал, но и того, чтобы мне не был прегражден доступ к тому, что я желаю знать, хотя и думаю, что то, что я уже имею, останет­ся со мной.

Р. Итак, ты желаешь продолжения жизни не ради ее самой, но ради мудрости?

А. Имен­но так.

Р. Остают­ся болезни тела, которые, быть может, страшат тебя своею тяжестью и силой.

А. Нет, и их я бы не боял­ся, если бы они не мешали мо­им изысканиям. Хотя этими днями, страдая жестокой зубной болью, я был в состоянии думать только о том, что уже твердо изучил ранее. Однако мне казалось, что если бы мой ум озарил свет истины, я или вовсе не чувствовал бы болезни, или считал бы ее совершен­но ничтожной. Но хотя я ничего более сильного никогда не испытывал, задумываясь над тем, что могут случиться болезни и несравнен­но более тяжкие, вынужден согласиться с Корнелием Цельсом, который говорит, что наше высшее благо есть мудрость, а наибольшее зло – телесная болезнь. И мне кажет­ся, что умозаключение его не лишено смысла. Он говорит, что поелику мы состо­им из двух частей, т. е. из души и тела, из ко­их первая и лучшая – душа, а вторая и худшая – тело, то наивысшее благо лучшей части есть самое наилучшее, а наибольшее зло худшей есть самое наихудшее; наилучшее же в душе есть мудрость, наихудшее в теле – болезнь. Отсюда, по-моему, безо .,­ всякой натяжки выводит­ся заключение, что наивысшее человеческое благо – мудрость, наибольшее же зло – болезнь.

Р. Об этом мы поговорим после, ибо мудрость, которую мы стараемся достигнуть, возможно убедит нас в другом. Если же покажет, что это верно, тогда мы без колебания будем держаться этой мысли о наивысшем благе и наибольшем зле.