[273x400]Слова никогда не бывают безумны (самое большее – перверсивны), безумен синтаксис: не правда ли, ведь именно на уровне фразы ищет субъект свое место – и не находит его – или находит ложное место, навязанное ему языком?

***

Считается, что всякий влюбленный безумен. Но можно ли представить себе безумца, который влюблен? Ни в коей мере. Мои права ограничиваются неким скудным, неполным, метафорическим безумием: любовь делает меня словно безумным, но я не общаюсь со сверхъестественным, во мне нет ничего сакрального; мое безумие – простое неразумие, заурядное и вообще невидное; ко всему прочему – оно целиком присвоено культурой; оно не пугает. (Однако именно во влюбленном состоянии некоторые вполне рассудительные субъекты вдруг догадываются, что безумие совсем рядом – возможное, совсем близкое; безумие, в котором исчезнет сама любовь).

***

Любовная картина, как и первоначальное любовное восхищение, всецело создана из запоздалых переживаний: это анамнезис, воссоздающий лишь незнаковые, отнюдь не драматические черты, словно я вспоминаю само это время и только его: это аромат, ни от чего не исходящий, крупица памяти, простое благоухание; некая чистая трата, каковой ее удалось высказать, не вводя в рамки какой-либо судьбы, одному лишь японскому хайку.

***

Ничто не отличает дорогу влюбившегося от пути в Дамаск.

***

Как утверждают, эпизоду гипноза обычно предшествует некое сумеречное состояние: субъект оказывается некоторым образом пуст, доступен, открыт, сам того не зная, умыканию, каковое вскоре его захватит. Точно так же и Вертер достаточно долго описывает нам ничтожную жизнь, которую он вел в Вальхейме, прежде чем встретить Шарлотту: никаких светских обязанностей, много досуга, чтение одного лишь Гомера, убаюкивающе-пустая, прозаическая повседневность (он готовит себе зеленый горошек). Эта «чудесная безмятежность» есть просто ожидание – желание: я никогда не влюблюсь, если заранее этого не хотел; та пустота, которую я в себе осуществляю (и которой я, подобно Вертеру, невинно горжусь), – не что иное, как то более или менее продолжительное время, когда я, не подавая виду, глазами ищу вокруг себя кого полюбить.

***

Хотя любовный дискурс – всего лишь пыль фигур, мельтешащих в непредсказуемом порядке, наподобие летающей по комнате мухи, – я могу приписать любви, по крайней мере задним числом, в воображении, некое упорядоченное становление; этим историческим фантазмом я подчас превращаю ее в приключение.

***

Свет полон беззастенчивых соседей, с которыми мне приходится делиться другим. Свет в этом и состоит – в принудительности дележа. Свет (светский быт) – мой соперник. Меня все время беспокоят Докучные: встреченный по случайности невнятный знакомец, который беспардонно присаживается за наш столик; соседи по ресторану, чья вульгарность явно очаровывает другого до такой степени, что он не слышит, говорю я с ним или нет; или даже какой-нибудь предмет, например, книга, в которую погружен другой (я ревную к книге).

***

Механика любовного вассалитета требует бесконечной заботы о пустяках. Ведь, чтобы зависимость проявлялась во всей своей чистоте, нужно, чтобы она вспыхивала при самых, что ни на есть, смехотворных обстоятельствах, так что я по малодушию даже не смог бы в ней признаваться.

***

Словно плохой концертный зал, эмоциональное пространство включает в себя мертвые закутки, куда звук больше не доходит.

***

Что же это значит – «думать о ком-то»? Это значит забывать его (без забвения жизнь просто невозможна) и часто пробуждаться от этого забытья.

***

Мне нечего тебе сказать, кроме того что об этом «нечего» я говорю именно тебе.

***

Ты любишь Шарлотту: либо у тебя есть определенные надежды, и тогда ты действуешь; либо их у тебя нет, и тогда ты отступаешься. Таково рассуждение «здравого» субъекта: либо – либо. Но влюбленный субъект отвечает как Вертер: я попытаюсь проскользнуть между двумя членами альтернативы; иначе говоря, у меня нет никаких надежд, но тем не менее… Или иначе: я упрямо выбираю не выбирать, я выбираю свободный дрейф: я продолжаю.

***

Язык – это кожа: я трусь своей речью о другого.

***

Пожатия рук – их неисчислимо много в романах – жест, скрываемый внутри ладони, колено, которое не отодвигается, протянутая, будто ни и чем не бывало, вдоль спинки дивана рука, на которую мало-помалу клонится голова другого, – это райский уголок утонченных, потайных знаков; это словно праздник – не чувств, но смысла.

***

Другой пребывает в состоянии постоянного отбытия, путешествия; он по призванию кочевник, неуловимый; я же, любящий, по противоположному призванию оседлый, неподвижный, всегда в наличности, в ожидании, придавленный к своему месту, невостребованный, словно пакет в дальнем уголке вокзала. Любовная разлука направлена только в одну сторону и может быть высказана лишь с позиций остающегося – а не уезжающего; всегда присутствующее «я» образуется только перед лицом все время отсутствующего «ты». Говорить о разлуке – это значит с самого начала постулировать, что место субъекта и место другого не подлежат перестановке; это значит заявить: «Я менее любим, чем люблю».

***

Что бы ни сталось с любимым объектом, исчезает ли он или переходит в область Дружбы, в любом случае я даже не замечаю, как он пропадает; кончившаяся любовь удаляется в иной мир наподобие космического корабля, переставшего давать сигналы; любимый человек откликался во мне с шумом, чуть ли не с грохотом, и вот он вдруг заглох (другой всегда исчезает не тогда и не так, как этого ждут).

***

Плакать – часть нормальной деятельности влюбленного тела