[273x400]Отец потихоньку мельчал и увядал на глазах.
Сидя на корточках среди больших подушек с дико взъерошенными пучками седых волос, он вполголоса разговаривал сам с собой, полностью погруженный в какую-то путаную внутреннюю жизнь. Могло показаться, что личность в нем распалась на множество переругавшихся и взаимоисключающихся индивидов, ибо он громко ссорился сам с собой, настойчиво и страстно вел переговоры, убеждал и умолял или же становился вдруг похож на руководителя сходки множества строптивцев, которых пытался с невероятными затратами пыла и красноречия примирить.

***

Дни отвердели от холода и скуки, как прошлогодние караваи хлеба. Их надрезали тупыми ножами, без аппетита, с ленивой сонливостью.

***

Мне особенно запомнился кондор, громадная голошеяя птица, с морщинистым в обильных наростах ликом. Это был худой аскет, лама буддийский, исполненный невозмутимого достоинства, манерой и поведением следующий железному церемониалу великого своего рода. Сидя против отца, недвижимый в своей монументальной позе вековечного египетского божества, с глазом, затянутым белесоватым бельмом, которое надвигал он сбоку на зрачок, дабы совершенно замкнуться в созерцании своего достойного одиночества, – – кондор со своим каменным профилем казался старшим братом отца.

***

Лишь теперь мне понятно одинокое геройство, с каким, один как перст, объявил он войну безбрежной стихии скуки, окостенившей город. Лишенный всякой поддержки, не видя с нашей стороны одобрения, защищал сей преудивительный муж проигранное дело поэзии. Он был волшебной мельницей, в ковши которой сыпались отруби пустых часов, чтобы в валках зацвести всеми цветами и ароматами пряностей Востока. Но мы привыкли к великолепному шарлатанству метафизического этого престидижитора, мы предпочитали недооценивать его суверенную магию, упасавшую нас от летаргии пустых дней и ночей.

***

У демиурга, – – говорил отец, – – не было монополии на творение. Оно привилегия всех духов. Материи свойственна нескончаемая жизненная сила и прельстительная власть искушения, соблазняющая на формотворчество. В глубинах ее обозначаются неотчетливые улыбки, створаживаются напряжения, сгущаются попытки образов. Материя шевелится бесконечными возможностями, которые пронизывают ее неясными содроганиями. Ожидая животворного дуновения духа, она бесконечно перетекает сама в себе, искушает тысячами округлостей и мягкостей, каковые вымерещивает из себя в слепоглазых грезах.
Лишенная собственной инициативы, сладострастно податливая, по-женски пластичная, отзывчивая ко всякого рода побуждениям, она являет собой сферу деятельности, свободную от закона, доступную для всяческого шарлатанства и дилетантизма, поле для всевозможных злоупотреблений и сомнительных демиургических манипуляций. Материя – – пассивнейшее и беззащитнейшее существо в космосе. Всякому позволительно ее мять, формовать, всякому она послушна. Любые структуры ее нестойки, хрупки и легко поддаются регрессу и распадению. Нет никакого зла в редукции жизни к формам иным и новым. Убийство не есть грех. Оно иногда бывает неизбежным насилием над строптивыми и окостенелыми формами бытия, которые перестают быть привлекательны. Ради любопытного и солидного эксперимента убийство даже можно поставить в заслугу.

Не бывает материи мертвой, – – учил он, – – мертвость – – впечатление чисто внешнее, скрывающее неведомые формы жизни.

***

В самые краткие сонливые зимние дни, по обоим концам – – с утра и вечера – – отороченные меховою каймою сумерек, когда город все глубже уходил в лабиринты зимних ночей, надсадно призываемый недолгим рассветом одуматься и вернуться, отец мой был уже утрачен, запродан, повязан присягой тому миру.

***

Порою даже лучшие не могли противостоять искушению добровольной деградации, возможности снивелировать иерархии и границы, угодить в плоскую трясину здешнего мирка, в доступную интимность, в нечистоплотное месиво. Квартал оказывался Эльдорадо для этаких моральных дезертиров, перебежчиков из-под знамен собственного достоинства. Все тут имело вид подозрительный и двусмысленный, все склоняло доверительным подмигиванием, цинически артикулированным жестом, многозначительно прищуренным взглядом к нечистой надежде, все спускало с цепи низменную породу.

***

Жители города горды миазмами развращенности, какие источает улица Крокодилов. У нас нет нужды ни в чем себе отказывать, заносчиво полагают они, мы можем себе позволить и настоящий разврат большого города. Еще они считают, что каждая женщина в этом квартале кокотка. И в самом деле, стоит обратить на какую-нибудь внимание – – сразу встречаешь тот пристальный, липкий, щекочущий взгляд, который замораживает нас в сладостной уверенности. Даже здешние школьницы носят банты каким-то особенным образом, ставят своеобразным манером стройные ноги, и в глазах их нечистая порча, в коей заложен преформический грядущий порок.

***

Надо всем кварталом витает ленивый и непристойный флюид греха, и дома, магазины, люди порою кажутся спазмой на его горячечном теле, гусиной кожей на его фебрильных грезах. Нигде, как здесь, не ощущаем мы угрозу возможностей, потрясенные близостью свершения, побледневшие и бессильные упоительной робостью осуществимости. Но на этом все и кончается.

***

Дамы Крокодильей улицы отличаются вполне умеренной испорченностью, подавленной могучими слоями моральных предрассудков и банальной заурядности. В этом городе дешевого человеческого материала нету в помине и одержимости инстинкта, и необычных и темных страстей.

***

Видно, не стать нас было на что-то большее, чем картонная имитация, чем фотомонтаж, составленный из вырезок лежалых прошлогодних газет.

***

В ту долгую и пустую зиму мрак в городе нашем уродился огромным и стократным урожаем. Слишком долго, как видно, не прибирались на чердаках и в чуланах, сваливали горшки на горшки и пузырьки на пузырьки, слишком долго давали расти батареям пустых бутылок.
Там, в обугленных этих, многобалочных лесах чердаков и кровель заквасилась и стала подходить бродильня мрака. Оттуда берут начало черные сеймы горшков, митингования болтливые и пустые, невразумительные пузырькования, бульканья бутылей и бидонов. И вот в некую ночь вздулись наконец половодьем под гонтовыми пространствами фаланги горшков и бутылок и поплыли бессчетным скученным скопом на город.

***

Вихрь укрепился в силе и стремительности, непомерно разросся и охватил все пространство. Теперь он уже не заглядывал в дома и на чердаки, но строил над городом многоэтажный многократный простор, черный лабиринт, растущий нескончаемыми ярусами. Из лабиринта этого он выбрасывал многие галереи помещений, выводил громом флигели и переходы, с гулом раскатывал долгие анфилады, а затем давал выдуманным этим этажам, сводам и казематам обрушиться и взметывался еще выше, вдохновенно творя бесформенную беспредельность.

***

Случается, уже август минул, а старый толстый ствол лета продолжает машинально расти, выгоняя из трухи своей эти самые дни-дички, дни-сорняки, идиотические и выхолощенные, задарма подкладывая с походом дни-кочерыжки, пустые и несъедобные – – белые, удивленные и ненужные.