Кровельное железо, поржавевшее и пережившее ни один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобно напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села дядька Пахом на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить:

- Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.



Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.

Немногие благодетели прихода, ныне переживали последствия кризиса и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.

Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь себе, на дом надобно.



Выход конечно был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.

Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и преступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.



Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко рядом крутился и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.

Батюшка охнул тоже и окончательно расстроился. Сел на лавочку, у ближнего кладбищенского холмика, и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:

- Ты, мил человек, случаем не поп?



Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.

- Священник я, священник – ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало, - цыганки мне только не хватало.



- Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, - продолжила цыганка, каким то своим чутьем читая мысли священника. – Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.

Батюшка глянул на крест и подумал:

- Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит.

Подумать то подумал, а сам перекрестился и спросил у не весть откуда взявшейся цыганки:

- Ну и что ты хочешь, раба Божия….

- София, - подсказала цыганка.

- София? - закончил вопрос батюшка.

- Так у меня к тебе батюшка одно дело и один вопрос.

- Начинай с вопроса, - благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.

Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.



Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила.

- А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Что бы покойникам не мешала?

Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом…. Потом его прорвало.

Высказал он цыганке, который никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра….



София, как то не по-цыгански молча и внимательно слушала, а потом взяла да сказала:

- А давай, горемычный, тебе ромы помогут?

- Цыгане? - опешил священник.

- Они, поп, они – ответствовала София. – Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь, да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?

- Устраивает- махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.

Цыганка же развернулась и солидно, будто с офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.



На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь, она напротив его дома располагалась, одел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, до-верха, груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.



Дальше было то, о чем лишь в сказках пишется: «Ни слова сказать, ни пером написать». Батюшка пол дня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.



А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может и крест на себя накладывали, кто как умеет и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.

Закончилось все обедом. Его цыганки в летней кухоньке приготовили. На всех.

Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…

Может все же Бог простит?