[220x260]

Выражение «живой классик» употребляется по большей части условно. В самом деле, как можно быть уверенным, что вот этого человека – в тапках, допустим, и с надоедливой собачкой на руках – будут считать писателем первого ряда и следующие за нами поколения? Классик на то и классик, что «срок действия» его произведений проверяется временем, и только им… Тем не менее Войнович – неоспоримый классик. По крайней мере одно его произведение – «Жизнь и необычайные приключения солдата Чонкина» – уже стало обязательным, хотя и совершенно добровольным чтением для десятков миллионов людей всех возрастов, социальных слоёв чуть ли не во всех странах мира. А главный герой утвердился в одном ряду с Тёркиным, Швейком, а может быть, и самим Иваном-дураком. Многие выражения из романа уже кажутся читателям народными – то есть придуманными ими самими. Стать автору классиком, конечно, помогла сама окружающая действительность – российский двадцатый век, одним из лучших описателей и объяснителей которого он останется навсегда. Безусловно, прямо-таки неоценимую услугу в литературном становлении оказала писателю вся советская реальность. Короче, «виновата» вся его жизнь и, разумеется, необычайные приключения.

– Где-то я прочитал, что «Войнович – человек, заточенный против советской власти». И дальше примерно так: вы с детства желаете переустройства если не мира, то общества и выбрали для этого своим оружием перо. То есть писательская работа – форма вашего диссидентства. Это так?

[220x151] В. Войнович, И. Зверев, Ф. Искандер, Г. Владимов, 1964 год. Из этой компании друзей-писателей Илья Зверев — наименее известный. Он умер в 1966 году, когда ему не было и сорока. Самая известная его повесть «Второе апреля» – о шестиклассниках, которые, попавшись на розыгрыши первого апреля, решили сделать второе апреля «Днём правды», и о том, что из этого вышло. В конце 80-х по его повести «Защитник Седов» вышел одноимённый фильм

– Не совсем. Советская власть мне очень не нравилась, но я никогда не ставил себе никаких политических целей, а только литературные и нравственные, которые приблизительно изложил в одном из своих первых рассказов «Хочу быть честным». Я старался изобразить жизнь такой, какая она была, и именно это делало меня неугодным советской власти. То есть поначалу не я с ней боролся, а она со мной. Я всего лишь оборонялся. Я относился к числу литераторов, группировавшихся вокруг журнала «Новый мир». Тогда новомировцы были умеренными критиками режима, который они желали не сокрушить, а улучшить, сделать более человечным. А к литературе относились прежде всего как к виду искусства, а не пропаганды. А в противостоявшем «Новому миру» журнале «Октябрь» Всеволода Кочетова литература вообще таковой не являлась, это была сплошная идеология. Практика редакционной работы «Октября» против воли его сотрудников показывала, что всякое искусство – против советской власти. Идеологизированная литература – как раз то, что там печатали – это было просто очень плохо. Прославлялись преимущества и достоинства системы, что с искусством не могло иметь ничего общего.
Конечно, в «Новом мире» многие, включая Твардовского, относились к режиму плохо, но при этом, повторяю, хотели не разрушить его, а улучшить.
Помню, году в шестьдесят втором в Москву приехал Сартр. Нашей редакции сообщили, что он хочет встретиться с молодыми писателями. Отправили меня и Владимова. И вот Сартр начал задавать нам такие вопросы, которые тогда впору было назвать провокационными: как мы относимся к режиму и т.д. Мы отвечали осторожно и «взвешенно»: мы, мол, за советскую власть, но против недостатков, хотим с ними бороться.

– А Сартр, позволявший себе, как известно, менять позиции, сам-то кем был в тот момент? Социалистом?

– Социалистом, а может быть, даже коммунистом. Не в этом дело. Тогда он признался, что накануне в Киеве встречался с группой киевских писателей и они показались ему просто долдонами. А вот мы, дескать, выгодно от них отличаемся. После этого он напечатал у себя в журнале мой рассказ «Хочу быть честным». Он всё-таки был француз, а не коммунист советского образца.

– И наше вторжение в 1968 году в Чехословакию он осудил, как, собственно, и французская компартия.

– Ну да, к советскому режиму он тоже относился критически. Он считал, что коммунизм должен быть совсем иным, чем тот, который он увидел здесь. По-моему, Сартр интересен именно как философ, а писатель, мне кажется, он плохой. Я читал его пьесы. «Только правда (Некрасов)», «Почтительная проститутка (Лиззи Маккей)», что-то ещё. Ужасные. Пропаганда вроде советской. Вообще, писатель может делиться с читателем какими-то своими мыслями и чувствами, только не навязывать их. Но на первом месте должно быть художественное изображение действительности, создание живых характеров живых людей, а не носителей пропагандистских клише.
Я всегда оставался именно в пространстве литературы и ни в какие антисоветчики, если говорить серьёзно, не переквалифицировался. В 1967 году я опубликовал повесть «Два товарища». Довольно невинное произведение о двух ребятах, которые собираются в армию. И вдруг ко мне приходит кинорежиссёр Генрих Габай. Говорит: мне повесть понравилась, но я хотел бы понять, как вы сами думаете – о чём она? Я: «А зачем вам?» – «Хочу поставить что-нибудь антисоветское. Ваша повесть антисоветская». Я сказал: «Думаю, что нет». Он ушёл разочарованный. А через несколько лет он эмигрировал. Понимаете, я хотел писать правду. Но когда я писал правду, то видел, что она не совместима с официальными представлениями о ней. Само языковое, литературное чутьё приводит писателя к «инакомыслию». Потому и Габай, видимо, так трактовал мою повесть. Теперь я думаю: может быть, отчасти дело в том, что я не был испорчен советским образованием. Высшего образования у меня не было. На истфаке областного пединститута я проучился всего полтора года. Я не изучал марксизм, не читал Ленина. И мой мозг не был затуманен. Лозунги советской власти в меня не проникали.

– Хорошо, но историю партии во всех вузах преподавали в обязательном порядке уже на первом курсе.

– Я на эти лекции не ходил. И вообще, нормально я учился только в первом классе школы. А потом – только когда была возможность. Следующий раз я учился два месяца в четвёртом классе сельской школы. Ну и позже, в седьмом и восьмом, уже в вечерней. А в десятом доучивался после армии. Поступил в институт и сразу куда-то уехал по своим делам. Вернулся через три месяца, декан спрашивает: ты где был? Я: «Уезжал». Он: «Как же мы тебя ещё не исключили?..» Спохватились… Но к тому времени меня уже знали как литератора, а я к тому же принёс им письмо из Союза писателей: мол, талантливый, перспективный и вообще такой-сякой. И меня не отчислили. Я им ещё сгоряча пообещал, что за свои грехи буду редактировать факультетскую газету «История». И когда, так сказать, вступил в должность её редактора, обнаружил, что я, оказывается, большой начальник. Ко мне приходили профессора, которые хотели напечатать свои материалы, и просили не резать их тексты. Я им объяснял: вы плохо пишете, а газета хоть и факультетская, но так дело не пойдёт. В результате они стали бояться меня, а не я их. Ну, я этим воспользовался и вообще перестал посещать занятия. Пришёл как-то, а мне преподаватель говорит: «Володя, ты что пришёл, сегодня стипендию ещё не дают…»
Но это недолгое студенческое время безоблачным не было. В 1959 году меня вызвали на Лубянку, в КГБ, по делу одного нашего однокурсника. Он написал стихотворение, в котором были такие слова: «Те, кто нынче нами возвеличен, завтра задрожат на фонаре…» Чекисты хотели, чтобы я дал показания против него. Но его самого при этом не называли. Я только потом понял, о чём и о ком идёт речь. Потому что задавали мне всё время какие-то наводящие вопросы. Например: «Что происходит в вашем институтско

[220x159] В студии у Бориса Мессерера. Прощальный вечер перед вынужденным отъездом в Германию. Декабрь 1980 года. На фото: в центре – жена В. Войновича Ирина. Стоит – поэт Виктор Есипов, со стаканом – немецкий журналист Дитер Мюллер

м литобъединении «Родник»?» А я между тем был предупреждён, что за мной следят.

– Реально следили?

– Об этом я узнал от своего приятеля, которому, в свою очередь, сообщил декан. Он так и сказал: «Предупреди Войновича, что за ним следят, уже приходили в деканат, интересовались». А в ту пору я снимал комнату, адреса которой не знали даже мои близкие друзья. Так ведь что удивительно, кагэбэшник, который вызвал меня на допрос, пришёл ко мне именно по этому адресу, казавшемуся мне конспиративным. На Лубянке мне всё время повторяли: «Говорите откровенно! В противном случае пеняйте на себя».
А я даже сути вопросов понять не мог. Мне твердили, мол, вы ходите в литобъединение «Родник» и должны про него всё знать. Я отвечаю: да никуда я не хожу. Начал с ними ругаться. Говорю: вы за мной следили. Они: мы за вами не следили. Я: а как ещё вы могли узнать, где я живу? Конечно, следили. А раз пришли за мной, то могли бы кое-что заранее про меня узнать, могли бы посмотреть у старосты нашей группы журнал посещений.
Они спрашивают: что ваши профессора говорят на лекциях? Я им говорю: на этот вопрос я не могу ответить даже на экзаменах. В журнале же против моей фамилии сплошное «н/б», «н/б», «н/б»…

– Кстати, а почему?
 

– Да я сидел – сутками писал. Меня же ведь это больше всего интересовало. А высшее образование требовалось, чтобы совсем уж белой вороной не быть… Я осознанно хотел написать правду, описать жизнь, которая меня окружала, со всеми её парадоксами и противоречиями. А когда мою первую повесть напечатали, критик Михаил Семёнович Гус написал: «Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть».
Я эту формулировку запомнил и потом всегда старался изображать жизнь именно как она есть. А меня за это стали бить по башке.
Да, это правда, я не любил советскую власть. А Сталина ненавидел.

– Когда вы впервые это ясно поняли?

– Лет в четырнадцать. Помню, я спросил свою бабушку: что она думает о Сталине? И она сказала: «Думаю, он бандит». Я тоже так думал, но ни от кого другого я этого прежде не слышал. И обрадовался, потому что к тому времени очень переживал, что чего-то важного не понимаю и не вижу того, что видят другие. Например, что Сталин великий человек. А после разговора с бабушкой успокоился. Когда я служил в армии, Сталин умер. Плакали все солдаты, все офицеры. Не плакал, кажется, один я. Точно знал, что хуже не будет. А может быть, будет лучше.
Вся эта антипатия жила во мне на простом уровне, не на уровне лозунгов, и на борьбу с советской властью я не вставал. Я никогда не оценивал свои возможности так, будто могу её победить. Просто я хотел писать. И натыкался на несовместимость того, что о жизни говорится, и того, что в жизни есть.

– Вы начали печататься не где-нибудь, а в «Новом мире» Твардовского, значит, могли быть свидетелем многих знаменательных моментов. Это правда, что рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына вы увидели задолго до её публикации?

– Да, примерно за год. Я был в редакции у своего старшего друга и одного из редакторов журнала Игоря Александровича Саца. К нему в кабинет вошёл Твардовский. Как сейчас помню, он был подвыпивши. В руках у главного была рукопись, и он сразу стал читать её вслух. Было это в декабре 1961 года. А опубликована она в ноябре 1962-го.

– О Солженицыне. Когда вы отзываетесь о его творчестве, выделяя те или иные произведения, не вспоминаете «Архипелаг ГУЛАГ». Надо понимать, это потому, что «Архипелаг» считается не совсем достоверным с точки зрения надёжности источников, рассказчиков?

[220x253] В Вашингтоне с Ильёй Левиным (слева), Василием Аксёновым и Михайло Михайловым на фоне развлекательного комплекса «Уотерфронт», неподалёку от отеля «Уотергейт». Михайло Михайлов – известный югославский диссидент русского происхождения. С 1985 по 1994 год работал комментатором на радио «Свободная Европа», был одним из ведущих активистов международного движения емократической оппозиции. Илья Левин – специалист по творчеству обэриутов, в 80-е работал на «Голосе Америки». Позже был заместителем атташе по вопросам культуры посольства США в России

– Нет, не поэтому. Сейчас обнародован список людей, которые предоставляли автору материалы. То есть на самом деле это был труд коллективный. Но не в этом дело. Просто «Архипелаг» стоит особняком. Это большой подвиг. Но что касается литературной ценности… «ГУЛАГ» – ценность документальная, материал большой силы. Он был очень важен, когда скрывали документы о преступлениях сталинизма. А сейчас многое доступно и подлежит уточнению.

– «Случай на станции Кречетовка» вы тоже никогда не упоминаете…

– Потому что этот рассказ мне не очень понравился. Вот «Матрёнин двор» – наоборот, очень хорошее произведение. Но это не рассказ, а очерк.
Я очень хорошо помню рукопись, присланную Солженицыным в редакцию. Текст был напечатан на машинке, без интервалов, а на первой странице, в правом верхнем углу, наклеена тусклая фотография этой самой Матрёны. То есть это реальная женщина. И рассказ документальный.

– А правда, что первое название «Случая…» было «Случай на станции Кочетовка»?

– Да, но поскольку в «Октябре» главным редактором был Всеволод Кочетов, при публикации решили название поменять.

– Владимир Николаевич, в своих воспоминаниях вы пишете, что одно из первых своих произведений показали старому литератору Арнольду Одинцову. Он сказал: «Повесть хорошая, вы её напечатаете. Но потом вас будут сильно бить».– «Почему?» – «Потому что слишком похоже на реальную жизнь». Вы замечаете: «Это мне польстило. А то, что будут бить, не пугало. Я помню, как поносили в газетах Зощенко и Ахматову, но их судьба не казалась мне ужасной. Больше того, поношение их я воспринимал как особое признание их заслуг, поэтому и предупреждение Одинцова принял как лестное». Так вот, хочу спросить: для вас источником творческого вдохновения служит внешнее давление?

– Нет, источником вдохновения это никогда не было. Я видел, что власть ко мне враждебна, пытается меня унизить. И само по себе это время было для меня очень тяжёлое. Если сравнить первую книгу «Чонкина» и вторую, которую я писал уже в новых условиях, то вторая у меня злее. Первая-то более эпическая. Она, конечно, тоже против советской власти, но там я ещё смеюсь… Тяжела жизнь, когда тебя всё время преследуют, когда твой дом всё время окружён. Это не то, что в студенческие годы, когда чекисты взяли да выследили студента, пугают на допросе. Тут другое: двадцать четыре часа в сутки семья в окружении кагэбэшников. Никуда шагу без них не сделаешь, они постоянно идут и идут за тобой. Постоянные угрозы, мерзкие телефонные звонки. А в конце концов и телефон отключили. Четыре последних года перед эмиграцией жил без телефона! Были нападения хулиганов, было постоянное опасение за близких людей, за детей в первую очередь.

– Почему они вас всё-таки не посадили?

– А я был уже довольно известен. Был бы большой скандал. А после истории с Синявским и Даниэлем они уже не хотели мировой шумихи.

– Но не побоялись же они сослать Сахарова в Горький.

– В том-то и дело, что в Горький, а не в лагерь. А не будь он носителем секретной информации, выслали бы за границу. Власть металась, меняла тактику в отношении диссидентов. Вела себя довольно бессистемно, всё время шарахалась. Если как бы поменять точку зрения, можно увидеть всю затруднительность их тогдашнего положения.
На всех этих скандальных историях они теряли авторитет, поддержку даже международного коммунистического движения: западные коммунисты в открытую начинали выступать против них. Это всё активизировало брожение в Восточной Европе.
Одно время меня пытались просто замолчать, вели себя так, словно меня вообще не существует. Я был первым, кого исключили из Союза писателей тихо – не сообщив об этом через «Литературную газету». Но к тому времени «Чонкин» уже был переведён на 30 языков и меня знали за рубежом. Бывало, какие-то иностранцы приходили в Союз писателей и спрашивали про меня. Секретарь СП по оргвопросам Юрий Верченко морщил лоб: «А кто это такой?» Хотя, конечно, знал меня очень хорошо. Он доставал справочник членов Союза, листал его и потом говорил: «Нет, у нас такой не числится».
А я и не возражал, чтобы про меня забыли и дали поработать. Но всё равно власть, видя, что я живу слишком спокойно, меня вниманием не оставляла и пыталась всякие мелкие гадости делать. Вообще, среди главных характеристик этой власти были подлость и мелочность. Она всё время норовила сделать что-нибудь такое, чтобы человеку стало неуютно.
В 1980 году ко мне домой пришёл человек и сказал: «Гражданин Войнович! Терпение советской власти и народа кончилось. Если вы не измените эту ситуацию, ваша жизнь здесь станет невыносимой». Но моя жизнь к тому времени и так уже была здесь невыносимой.

– Вы фамилию этого человека помните?