Балерина Ольга Спесивцева принадлежала к тем редким людям, кому при жизни удалось прикоснуться к запредельным высотам бытия, приоткрыть незримые тайны загробного мира. Она слишком близко подошла к краю бездны, к запретной черте, переходить которую опасно. Слишком близко для простой смертной. Плата за это знание всегда непомерно огромна…
[показать]
«… Чем дальше идет жизнь, тем все ушедшее ближе до боли…». Письмо, посланное Ольгой Александровной Спесивцевой, проживавшей в русском пансионе под Нью-Йорком, своим ленинградским родственникам, заканчивалось неожиданным вопросом: «Где Дмитриев?»
Легендарной русской балерине, звезде мирового балета двадцатых-тридцатых годов, было в ту пору под восемьдесят. Она давным-давно покинула Россию, жила в Америке, так и не ставшей ей родной, двадцать долгих лет провела в психиатрической лечебнице…
Текло время, уходили из жизни старые друзья, меркли впечатления. Но снова и снова вспоминался ей такой далекий и такой невозвратный Петроград, призрачный город ее тревожной юности и недолгой славы, и художник Владимир Владимирович Дмитриев, тогда еще студент, отчаянно и безнадежно влюбленный в нее. Вспоминались его письма, рисунки и портреты, его молчаливое обожание, его душевное смятение, в чем-то родственное и ей. А может быть, она никогда об этом не забывала?
В судьбе Ольги Спесивцевой немало темных мест и неразгаданных загадок. Тому виной ее замкнутость и бесконечное внутреннее одиночество. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь, – призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного лебединого озера, вглядываясь в которое она видела то, что не видели другие – то ли начало жизни, то ли ее конец.
И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло.
Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. В ней причудливо переплетались французский и русский Север, хотя она родилась в Ростове-на-Дону 18 июля 1895 года. И еще в ней было что-то, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели. Недаром юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица. Взгляд ее был исполнен тайн и несбыточных мечтаний.
Ольгу любили многие. Для Дмитриева она была средоточием жизни. Музыковед Валериан Михайлович Богданов-Березовский, в ту пору студент консерватории, называл ее Stella Montis – высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне, посвящал ей стихи и музыку.
Да что влюбленные юноши – сам Аким Львович Волынский, маститый искусствовед, писатель и критик, эрудит, каких мало, почетный гражданин города Милана, из-за любви к Ольге Александровне в шестьдесят лет встал к балетному станку!
Но всем многочисленным поклонникам, пылким и восторженным, всем долгим беседам об искусстве, всем картинам, стихам и романсам она предпочла роман с новой властью. Может быть, она думала, что железные объятия самые надежные? Странный и трагический союз балерины и чекиста, наверное, не был случайным – ведь власть, даже самая кровавая и жестокая, нуждалась в красоте, а красота – в защите.
Муж Спесивцевой, Борис Гитманович Каплун, родной племянник Урицкого, друг всесильного Зиновьева и репетитор его детей, в двадцать пять лет стал управляющим делами Петроградского cовета. Он слыл любителем искусств, и балета в особенности. Он приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, где в благодарность за ним была закреплена особая ложа. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория в помещении бывших бань.
Когда ему становилось скучно, он частенько возил туда Спесивцеву в компании с молодым Корнеем Чуковским, предварительно справившись по телефону, есть ли покойники. Возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Свидетелем каких кошмарных танцев становилась Ольга, наблюдая за происходящим в оконце гудящей печи? Забудьте, мадам. Легко сказать. В ней таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному.
Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой – постоянство ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что его постигли крупные неприятности. Позже, в начале тридцатых годов, он неожиданно появился в Париже. Говорили, для того чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ей овладела мания преследования?
Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся – якобы о его причастности к нелепой гибели молодой балерины Лидии Ивановой, утонувшей во время катания на лодке. «О, кавалер умученных Жизелей!», – восклицал его друг поэт Михаил Кузмин.
Но зачем было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение?
Судьба подарила Спесивцевой долгую жизнь – почти век, несмотря на слабое здоровье, бледность и бесплотность. Она страдала бессонницей – или, наоборот, ночными кошмарами. «Измучилась и устала», « когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» – подобными записями пестрит дневник великой балерины.
Врачи дважды определяли у нее туберкулез. Именно эта болезнь очень быстро унесла ее отца, провинциального актера, когда Ольге было всего шесть лет. Тогда осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом – в Театральное училище.
Всецело преданная театру, Ольга, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя.
Свободные вечера Спесивцева проводила дома в окружении близких. Она носила темные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна была в элегантных вечерних туалетах, когда выбиралась на концерт в консерваторию или на драматическую премьеру!
Ольга чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость, а то и неспособность формулировать свои мысли. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была непричастна ко всей этой жизненной суете.
Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательству, она пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор – это было не для нее.
Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.
«Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», – вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский.
«Духом, плачущим о своих границах» называл Спесивцеву знаменитый искусствовед, прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Аким Львович Волынский, и трудно подыскать более точное определение.
Спесивцева дебютировала на сцене Мариинского театра в 1913 году, а уже в 1924-м оставила его навсегда. «Я не понимаю вашего стиля», – говорила она выдающемуся балетмейстеру-новатору Михаилу Михайловичу Фокину еще в Петербурге – и вынуждена была работать с ним в Буэнос-Айресе.
Она пожелала Волынскому на его юбилее жить долго и жить в России, а сама оказалась на чужбине. Как? Почему? «Экономический» ли, как она выражалась, вопрос тому виной? Смутная надежда построить свою жизнь как-то по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства от самой себя?
Несколько сезонов Спесивцева занимала положение прима-балерины Парижской оперы, танцуя с Сержем Лифарем, к которому, как говорят, была неравнодушна. Он же пугался ее страсти и не отвечал взаимностью, потому что в любви предпочитал совершенно другое.
Потом – поездки по разным странам, с разными, порой наспех собранными труппами. Ее жизнь на Западе представляется сплошным мучением. Ей не доверяли, к ней относились настороженно – а как еще можно было относиться к «Красной Жизели»? – и считали чуть ли ни советской шпионкой.
Спесивцева оказалась не просто в эмиграции, но и в своего рода эмиграции внутренней, глухой и беспросветной. Она оставалась великой классической балериной, а танцевать-то было нечего. Ни достойных ее ролей, ни – иногда – даже достойных ее подмостков. Частая смена климата, тяжелые переезды, нервные нагрузки отнимали последние силы.
«Не от танцев помрешь, а оставишь их – и ничего не будет, и ты ничья», – читаем мы дневниковую запись Ольги Александровны, относящуюся к 1923 году. Ничья. Трагическое осознание собственной невостребованности, – и это в расцвете таланта и мастерства! – роковой неприкаянности гения, волею судеб оказавшегося на излете мировых художественных течений – вот что мучило и жалило, вот что сводило с ума.
И, наконец, переполнившей чашу каплей стало известие о скоропостижной смерти героя ее последнего романа, богатого американца Джорджа Брауна, ради которого она переехала за океан.
У Спесивцевой обострилась психическая болезнь, черты которой проступали и раньше. Думала ли она, посещая в период работы над образом Жизели клиники для душевнобольных, что сама станет их пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся в действительности? Она сошла со сцены в безумие. Не парадокс ли – лишиться рассудка, чтобы сохранить себя! Но разве у нее был иной выход?
До конца своих дней Ольга Александровна оставалась замкнутой, молчаливой и одинокой. Беспомощная, лишенная опоры, всю жизнь в ней нуждавшаяся и ее не имевшая, она продолжала жить, терзаемая вечными страхами, кровавыми видениями революционных лет и мучительными личными переживаниями…
На толстовскую ферму – пансион для престарелых русских беженцев, основанный под Нью-Йорком дочерью Льва Николаевича Толстого Александрой, – Ольгу перевез из психиатрической клиники ее бывший партнер, верный, заботливый Антон Долин. Невероятно, но Спесивцевой каким-то чудом все же удалось преодолеть душевное расстройство.
Но снять с себя печать обреченности она была не в состоянии. Надвигалась нужда. Ее стали забывать. В ее скромной комнате царила спартанская обстановка – узкая кровать, стол, несколько стульев, шкаф, умывальник. Она радовалась каждому гостю, навещавшему ее в пансионе, так бурно, что могла разрыдаться от избытка чувств…
… Заканчивался Великий пост, приближалась Пасха. Ольга Александровна медленно встала с постели, аккуратно поправила смятое покрывало. На столе в маленькой корзинке лежали бурые, покрашенные луковой шелухой яйца. Розы, привезенные накануне ленинградской балериной Наташей Макаровой, бежавшей из СССР, источали нежный аромат, вдруг вызвавший в памяти давние премьеры, овации и букеты, которыми ее забрасывали поклонники. Сколько лет назад это было? И было ли вообще?
… Я – Жизель? Нет, что вы. Я – Оля Спесивцева. Мне почти сто лет. Я помню все свои партии. Хотите, станцую прямо сейчас? Не в буквальном смысле, конечно, а руками покажу рисунок. И Эсмеральду, и Медору, и Никию, и Одетту-Одиллию. И эту Кошку.
Боже, как я не любила этот балет! Сплошной модерн. Одни целлулоидные декорации чего стоили! Знаете, что я сделала, чтобы не танцевать премьеру? Схитрила! Притворилась, что на репетиции подвернула ногу, и весь день просидела дома, изображая ужасные страдания. Но танцевать все же пришлось. А что я могла сделать? Разорвать контракт, остаться совсем без работы?
В Петрограде – никак не привыкну называть его Ленинградом – умерли моя старшая сестра Зина, тоже балерина, числившаяся в списках труппы, как Спесивцева 1-я, и брат Толя. Я хотела вернуться, хоть издали взглянуть на Мариинку. Не получилось.
Старая одинокая женщина глубоко вздохнула. Ее внутренний монолог прервался. Постившаяся с первого до последнего дня, Ольга Александровна чувствовала себя совершенно ослабевшей. Но все равно она соберет остаток сил, наденет нарядную шляпку и отправится к пасхальной заутрене в русскую церковь встречать Светлое Христово Воскресение. С этой радостью вряд ли сравнится что-то иное.
В глубокой старости Спесивцева часто посещала церковные службы – только в храме ее отпускала тоска. И еще очень любила вышивать крестиком, словно «закрещивая» все темное в своей судьбе и различая в переплетении разноцветных узоров знаки, понятные лишь ей одной.
Когда она умерла – а это случилось 16 сентября 1991 года, – оказалось, что за ее могилой некому ухаживать…
Зарубежный архив Спесивцевой утерян. В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Что открывалось ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, «спящая балерина» (так назвал свою книгу о ней ее многолетний партнер Антон Долин), «заколдованная волшебница»? Была ли счастлива, как женщина? Этого мы не узнаем никогда.