9. О величии слога Хайяма
Персия, дом Омара Хайяма мудрецу
Седовласый Омар, подлей мне вина,
Прикажи музыкантам играть –
Пусть звуки флейты неми затронут наши сердца.
Я буду танцевать, услаждая твой взор,
Ты будешь читать рубаи,
Твои меткие слова уколют меня сильнее острия копья.
Что за мысль не может выразить фарси?
Подлей еще вина,
Мы будем славить Создателя, величие мира,
Нежное очарование юных дев,
Вкус меда и любви.
Любовь, вино и ароматы Востока воспел мне Омар Хайям.
10. Последнее письмо Че
Ла- Пас, ул. Авенида коммунистам
Лучи солнца пролезли сквозь сплетенные ветки деревьев. От случайного прикосновения к ним, роса струйками начала стекать с широких листьев. Словно слезы по незаконченному мной Делу, по еще не обретенной Свободе.
О, если бы эти лучи могли перерезать веревки, что приросли к моим запястьям…
Нет! Я сам выбрал этот путь, и мне не стыдно, как я его прошел, я никого не звал, ибо не знал, что будет впереди, но вы пошли за мной…
Не уверен, есть ли Бог, но если есть, то я перед смертью еще увижу нескончаемую ленту дорожных разметок на асфальтовой реке, пронзившей карту Латинской Америки. Вспоминаю горы и леса, выросшие на ее берегах. А река несет тебя, несет вдаль, и ты лишь щепка… И небо, бездонное и нежное, как глаза любимой, вот-вот упадет тебе на голову.
И это навсегда останется в моей душе. Я сделал все, чтобы хоть чуть-чуть приблизить мир к Свободе… Теперь дело за вами.
Сейчас мне ничего не жаль, все сделано. Конец. Я связан, мое тело принадлежит уже не мне, но есть время, и, пока свинец не разорвет сердце, а смерть не поглотит разум, я вспоминаю о ночном небе Аргентины, о небе, где сияла моя Путеводная Звезда. Она гипнотизировала своим багряным светом, зовя на борьбу за Свободу. И я последовал по пути, что она указала. Пусть же теперь она укажет дорогу и вам. Обнимаю, с революционным пылом, Че.
11. О любви к Музе
Париж, Пер- Лашез проклятому поэту Джиму
Моя несчастная и сумасшедшая Муза никогда не находила покоя,
И когда ей было невмоготу сидеть одной, она шла вперед,
не разбирая дороги и не думая о времени, она брела в темноту.
Она искала что-то, но что она нашла, никто не знает.
В прошлый раз она забрела к дьяволу, сказала ему:
«Хочешь мою душу? Продам тебе ее за легкость бытия».
Но дьявол не был простаком, он засмеялся и покачал головой.
Потом припомнил все ее мелкие грешки, отправив опять на землю.
Моей несчастной и сумасшедшей Музе не хватило приключений.
Она пошла вперед, не разбирая дороги и не читая указателей,
И уткнулась носом в берег моря.
Оставляя следы на песке, она собирала ракушки,
чтобы вплести их в свои волосы.
Моя несчастная и сумасшедшая Муза играла на гитаре,
небрежно зажимая струны,
она пела и плакала, и голос ее уносил соленый бриз.
Она никак не унималась и продолжила свою дорогу в далекое никуда.
Моя несчастная и сумасшедшая Муза добралась,
Наконец, до Индокитая.
Ее накормили похлебкой из риса, и она вновь отправилась в путь,
и встречный ветер целовал ее волосы.
Она пропала на несколько лет, не писала, не звонила,
Я думал, она давно погибла или канула навек в бразильскую Лету.
Но она прислала открытку из Гранады на Рождество,
открытку с подписью: «Всегда твоя. Жди, скоро буду».
Вернулась ко мне эта моя несчастная и сумасшедшая Муза
лишь на следующее Рождество.
Она была серьезно больна.
Ее мучили бессонница и кашель,
и за стаканом сидра она рассказала мне все:
Как она шаталась по миру, не зная усталости,
как спала, где приходилось,
как днями голодала,
а долгие скандинавские зимы
куталась в старый клетчатый плед.
Ей было плохо и одиноко,
она сотни раз теряла ориентиры,
она порой шла в Маракеш, а приходила в Киото.
Моя несчастная и сумасшедшая Муза умирала от жажды в Сахаре,
Ее тело умащали маслами в Дубае,
Ей пели серенады в Гаване.
Она была в плену у Пхеньяна:
там некогда светила ее пятиконечная звезда.
Багдад погреб ее под руинами тысячелетних святынь.
Ее хотели убить на границе Индии и Пакистана
и вроде бы уже давно пристрелили в районе сектора Газы
в Мавритании она устроила военный переворот,
ей возвели монументы где-то в Либерии,
а в морозной Финляндии ее именем назван город.
Вроде бы она спасала планету с Пета,
Гринпис ей вечно благодарен.
Моя несчастная и сумасшедшая Муза искала свой дзен,
нашла ли она его – вопрос,
но Тибет сохранит запах ее волос,
ветер у Тибета его не украдет,
она безуспешно пыталась разорвать цепи сансары,
она проповедовала принцип ненасилия,
а потом в какой-то американской тюрьме ее избивали, пытая,
но она им ничего не сказала, она молчала.
Она обрабатывала маисовые поля в Гватемале,
лежала с неизлечимой болезнью в каком-то госпитале на далеких неизвестных мне островах;
она была любовью известного художника,
который писал ее на всех своих полотнах,
видя ее в лугах, полях и морях.
Она говорила, что сражалась с курдами в горах,
Моя несчастная и сумасшедшая Муза была в плену:
Она побывала в плену у басков и иранцев,
последние умоляли не покидать их,
они обещали ей все,
а она сбежала в Гренландию,
заснув на целую полярную ночь среди льдов.
Моя несчастная и сумасшедшая Муза
спасала мир от несправедливости,
она веселилась с хиппи -
и плакала с готами,
она подружилась со всеми -
у нее много врагов.
Она писала стихи среди руин Парфенона,
И сочиняла романы в сибирской глуши.
Где она еще бывала?
Она и сама толком не помнит:
она весь мир прошла пешком,
кто ее видел, кто говорил с ней - не забудет
ее печальные бездонные глаза,
в которых отражалась безысходная радость всего мира.
Она видела все, но многого не поняла,
ей приходилось убивать и воскрешать,
но она ни на минуту не забывала меня.
Моей несчастной и сумасшедшей Музе поклонялись,
ей приносили дары,
Но назавтра ее унижали и не замечали,
ей было больно, она молила о пощаде,
но никто не слышал ее измученный голос.
Она вернулась ко мне худой и грустной,
она медленно угасала,
Она уже ничего не хотела, она устала,
А когда слегла и больше не вставала,
она как-то странно смотрела на часы,
просила убрать их подальше
и меня от себя ни на шаг не отпускала.
Я страшился заглядывать в ее сухие глаза:
там я давно прочитал приговор,
И это был приговор мне,
а ей было все равно,
она спокойно улыбалась,
вытирала мои слезы и прощалась.
Прощалась с миром, в котором она никому не нужна.
Перед рассветом как-то она хриплым шепотом
просила прощения у меня,
Я солгал: «Ты прощена, за то, что оставила меня,
за то, что скиталась по миру одна».
Моя несчастная и сумасшедшая Муза улыбнулась и закрыла глаза.
Она прижалась к моей щеке,
Она не могла уже говорить, с трудом дышала и хватала воздух
Своими губами, которые когда-то причиняли непередаваемую боль.
Еще три часа - и она умерла.
Смерть унесла мою несчастную и сумасшедшую Музу в ад.
Теперь я знаю, где она, где спокойствие она нашла.
Она там мучает чертей, жаря их на сковороде,
и дьявол бы рад избавится от нее;
моя сумасшедшая Муза веселится в аду,
она там встретила старых друзей,
может, с ними она давно устроила бунт?!
Бунт в аду.
Но, когда она скучает по мне, когда я ей нужен,
я слышу ее стоны в ночной тишине,
но засыпаю спокойно, ибо знаю, что нет места ей на земле...
И все же мне жаль ее,
поэтому, Джим, я прошу тебя, успокой ее,
буду твоим должником.
12. Письмо, написанное в воскресение
Вильнюс, ул. Чаплинскаса к Н.
Хмурое солнце залезает в окно,
Его нещадно съедает хмурая туча.
Еще одно скучное воскресение возвестило о своем приходе.
Печальные мысли лезут в голову,
Которая и так трещит от боли в висках.
Хочется курить, но не хочется вставать с постели.
Хочется спать, но ночной сон еще не стерся из памяти.
Призраки прошедших времен никак
не хотят покидать сознание и мысли.
Воскресение душит меня телефонным проводом,
Оно навевает печаль и приглашает тоску
Разделить мое одиночество.
Впереди стена, а что за ней не важно.
Узнаем потом, когда наступит понедельник,
Когда я не буду предоставлена горьким мыслям.
13. Письмо о встрече с Оскаром
Одесса, Лазурный пер. к Т.
Summer's almost gone
We had some good times
But they're gone
The winter's comin' on
Summer's almost gone
J.D. Morrison
Я не собираюсь писать о несчастной любви, о препятствиях, которые Судьба подстраивает влюбленным. Я вообще не хочу писать. Ничего. И никогда. Но меня заставили.
Боб Дилан уже четыре минуты как закончил петь “Knocking on the heaven’s door”, и мое сердце собиралось остановиться от нестерпимой тоски. Было начало сентября, и не было надежды на счастливый конец. Шел дождь. И дул ветер. Он с небывалым остервенением пытался сломать верхушки деревьев под моим окном. Наверное, знал, как мне погано. А было действительно погано. Нет, не от того, что я одна. Вообще-то быть одним – небывалая роскошь в нашем мире. Когда тебе плохо, и это написано у тебя на лице, каждый второй мнит себя матерью Терезой, ни на минуту не оставляя тебя наедине с собой. И все, словно сговорившись, твердят: “Займи себя делом!”.
Но мне было погано и совсем не хотелось занимать себя делом. В конце концов, хоть изредка, но можно же получить настоящий кайф от страданий. Окружающая обстановка создавала идеальный антураж для душевных переживаний: сумерки, серые тучи, где-то пролетает стая ворон. Вполне готично. Я уже собиралась затрястись в истерических рыданиях, как зажжужжала муха. Она билась в стекло, наивно полагая своим мушиным мозгом (если он, конечно, есть), что после долгих метаний по периметру окна ей удастся быть подхваченной осенним ветром.
От досады я даже икнула. Вот подлость! Целых два дня старалась, создавая подходящую атмосферу, подгадала нужную погоду, прослушала всю блюзовую коллекцию - и уже готова была вкусить наслаждение от душевных мук, как какое-то насекомое убило все желание плакать.
Я прихлопнула муху коробкой от диска Боба Дилана. Плакать уже не хотелось. Вечер был безнадежно потерян.
Включив записи с джазовыми импровизациями, чересчур веселыми для моего кровоточащего сердечка, я выкинула трупик мушки за форточку и налила себе “Джека Дэниэлса”. Я чокнулась с колонкой и опрокинула в себя холодную светло-коричневую жидкость. Поперхнулась и долго откашливалась.
- Какие времена, какие нравы! – услышала я. На краю моего письменного стола сидел Оскар Уайльд. Словно в былые времена он был одет, как лондонский денди. Хотя последние сто лет в компании с французами дали о себе знать. Он слегка похудел, щеки впали, под глазами были мешки, но они не портили Оскара, а даже наоборот, неплохо сочетались с его фиолетовым плащом. Наверное, это был тонкий дизайнернский расчет, не то он бы точно воспользовался пудрой. Из под плаща выглядывал левый лацкан бархатного пиджака. Весьма броско смотрелась большая брошь ввиде паука. Обязательные цилиндр в правой руке и трость в - левой.
Оскар – мой давний знакомец, мы впервые встретились года два назад, когда одна белорусская театральная труппа решила дать новую интерпретацию “Саломеи”. Я тогда училась в выпускном классе и с одноклассниками и двумя учителями оказалась на этой постановке. Учителя погрузились в просмотр некогда скандальной пьесы, а я с одноклассниками решила выпить алкогольные коктейли, заботливо налитые в пластиковые бутылки из-под колы и пепси. Я так и не поняла, как завязался конфликт пьесы и на кой черт сдалась иудейской царевне отрубленная голова, поэтому во время антракта я лениво поплелась в туалет. И, когда я уже мыла руки, прозвучал последний предупредительный сигнал, после которого уже не впускали в партер. Я совсем не расстроилась. Когда еще выдастся время слегка захмелевшей девушке прогуляться по пустым театральным коридорам? Бесспричинно смеясь, я медленно ходила среди высоких стен с черно-белыми фотографиями театральных звезд в своих лучших ролях. Кое-где встречались даже яркие афши времен расцвета этого театра, то есть весьма раритетные афиши 20-х годов.
Тут ко мне и подошел Оскар. Он сардонически скривил свои толстые губы и спросил, не заблудилась ли я.
Можете представить, как я, мягко говоря, испугалась. К вам подходит дух мертвого автора пьесы, просмотром коей вы только что пренебрегли. Конечно, я вскрикнула и решила упасть в обморок. Но Оскар грустно вздохнул и предложил мне свою дружбу.
С тех пор он частенько приходил ко мне, когда я страдала в своем одиночестве. Он хоть и всего лишь внешняя оболочка давно мертвого человека, но все равно нуждался в общении. Соседи по Пер-Лашез ему давно надоели, ему обрыдли дружба самолюбивого Оноре де Бальзака, навязчивое кокетство Айседоры Дункан и пьяные завывания Джима Моррисона. Он искал друзей, от которых веет теплом, несчастной любовью, скукой, зачарованностью искусством, восхищением всем красивым и разочарованием жизнью. И привидение Оскара Уайльда нашло меня чуть-чуть пьяной, разгуливающей по затихшему лабиринту театральных коридоров как раз в тот момент, когда Саломея целовала отрезанную голову Иоанна Крестителя.
Сейчас Оскар печально смотрел на опустевший стакан и качал головой.
- В мои времена немыслимо было, чтобы девушки пили в одиночестве.
- Мне плохо. Знаешь… меня лишили последней надежды на то, что меня полюбят. Мне так хотелось, чтобы меня полюбили… просто за то, что я интересный человек.
Оскар дал мне подзатыльник и уверенно произнес:
- Не будь дурочкой, мужчины не любят женщин только за то, что с ними интересно трепаться.
Я с сомнением покосилась на привидение:
- А ты-то откуда знаешь, за что любят женщин, ты вообще не той ориентации.
- Любовь не ждут. Она просто приходит. И твоя теория о том, что появляется сначала симпатия, влюбленность, душевная близость, а только потом Любовь, - настоящий бред. Это же идиотизм.
На улице снова бушевал ветер, он срывал желтые и красные листья, неся их по еще не жухлой мокрой траве. Стало окончательно темно, и включился фонарь под моим окном. Он подбрасывал свой свет до далекого шестого этажа. Я поежилась при очередном порыве ветра и надела недавно купленные желтые шерстяные носки. Оскар скривился и процедил себе под нос: «Фу-у, ужасная безвкусица!».
- Оскар, я не собираюсь с тобой спорить! – сказала я. - У тебя свое мнение, а у меня - свое! И вообще, в XXI веке говорить с привидением писателя о любви - слишком уж пошло, тебе не кажется?