28 октября 1935 года
если я думаю на каком-то языке и пишу «в лесу собака идет по следу зайца» и хочу перевести все это на другой я должен сказать «стол из белого дерева погружает лапы в песок и почти умирает от боязни понять насколько он глуп»
4 ноября 1935
нынче вечером
я видел
как последний зритель
выходил из зала Гаво
после концерта
а потом я прошел чуть дальше по той же улице до
табачной лавки чтобы купить спичек
зеркало в пробковой раме — брошенное в волны посреди моря — ты видишь лишь вспышку — небо — и облака — твой открытый рот готов — поглотить солнце — но пусть пролетит птица — чтобы только мгновенье прожить в твоем взгляде — вот она уже потеряла глаза — упавшие в воду — слепа — и сколько тут смеха — в этот самый момент — не от него ли эти волны
5 ноября 1935 года
однако дух соли не считает раны на спине миндаля который издевается над гневными взглядами толпы и сдерживает свой разум лишь для того чтобы вдоволь посмеяться перед серебряным карманным зеркальцем отдающим в его руке сдачу врагу и совершающим долгое путешествие вокруг сцены где карп подпрыгивает под аплодисменты масла на сковороде оно-то знает короткую и увешанную афишами объездную дорогу ни в коем случае никаких криков и слез но по-прежнему безмерная нежность и сладость на губах произносящих слово только затем чтобы обласкать его и прижать к своему сердцу и чтобы глядеть на небо лежа в постели и повторяя руками движение мелодии разбивающей каплю дождя и чтобы следить за бегством мухи которая одна во всем мире не ведает ни своего имени ни своих грехов обнимается громко вскрикивает и поднимает занавес и пережевывает время отчего следуя законам математики прервется лестница сломает себе хребет так что ее чрезвычайно опасное положение не сможет изменить места которое ее рука запечатлевает на краешке окна аромат лесов такой израненный и умирающий что нынче вечером он уже не сможет изменить нежность и она в этот час стучится в ставни и входит и садится подле и читает через плечо подлинную и ощутимую историю беспримерной любви свежую как розовый куст с улыбкой обращенный к солнцу
8 ноября 1935 года
никакой лжи и поднятых рук и что еще говорить в этот ясный торжественный миг и немного комичный когда стол встает на дыбы и демонстрирует поверженному врагу свою исколотую грудь и так смешно изумлять какое-нибудь пойло своей чистокровной кровью хлебцев и холодной моркови и оставаться спокойным перед любой опасностью перед ножами которые разбегаются и бросают его даже не подумав обернуться в сладостных луковых слезах и не отдают себе отчета ни в мольбах ни в просьбах целой толпы доводов хоть разбейте носы если капелька солнца слепит но оно уже так устало и принимается греть похлебку когда сияющая скатерть распространяет свой желток ступая шагом отмеряющим голубизну тарелок и углубляется в зелень ветвей только затем чтобы сыграть шутку с часовщиком и собакой которая лижет резцом ощерившуюся рану и она в этот миг занимаясь огнем как картина являет нечто вроде крыльев голубки цвета сирени поднимающих в воздух кастрюлю и обретающих слово что приникает к ладони напиться свежей воды текущей спускающейся и растекающейся чтобы вписать свою историю в гребень волны
9 декабря 1935 года
круглое крыло крошки подаяния цвет довольствуется собой
мучающая рука тогда мы не будем играть
кричащий цветок я не хочу я не хочу
запах отчаяния если не хотите и вы
повод вычесать вшей но недолго плывет
ослепительность прячась от солнца на два метра с лишним и еще
голова выступает над краем окна это глупо архиглупо но
если ему не хватает отваги цвет владеет собой
это глупо архиглупо тогда голова
выступает на два метра с лишним если и вы ослепительность и она
плывет но недолго плывет повод вычесать вшей
если и вы не хотите еще и запах отчаяния
я не хочу он кричащий цветок
тогда мы не будем играть но если отвага если мучающая рука
если цвет довольствуется собой как крошкой подаяния
круглое крыло выступает над головой
14 декабря 1935 года
на спине гигантского куска
огненной дыни
дерево обрывок реки
гомерический стол
под угрозой крыла которое спешит сложиться
ради удовольствия видеть
как у него на зубах умирает
рассеивая его скуку
травинка
два крошечных бутона терна
склонившиеся к самой земле
целуются вот уже два или три дня
раздраженные плачем
маленькой девочки
8 марта 1936 года
с ударом колокола скука накрывает свою похлебку из прожорливых угрей и натирает стручковым перцем бахрому слез на линзы бинокля в котором снаряд внезапно останавливает свой полет вовсю прислушиваясь к мышам шуршащим в палатке бьют барабаны бьются стаканы до краев наполненные прозрачной водой того почти непременно необходимого что освещает ночь своей весны булавочными головками рука опускается и рассеянно поглаживает тонкую полоску на челе отточенного лезвия вставшего на задние лапы среди пустыни этой зари восьмого дня месяца марта а в ставни задувает мелодию песни перьев и тогда приоткрывается лицо тайны свернувшейся в смрадный шарик в самой глубине забвения и цветок наигрывает на флейте аромат финала
Жуан-ле-Пэн, 29 марта 1936 года
оплаченные персонажи драмы что разыгрывает сама себе эту комедию одни поверх других наводняющие сцену своими репликами навязанными смрадной рабской логикой последовательного липкого распада сковывающего язык если хоть один истинный крик его расцветит и пусть отвяжут дороги что грызут крылья его рук слово не сразу произнесенное сохнет на текучей коралловой ветке и источает молоко из сосцов северной зари высиживающей в гнездах крошечные радуги и зачитывает список актеров на лестнице сплетенной из клубка черных волос любви просящий подаяния рассудок рука потрясающая горящей по обоим концам рекой взяв ее за середину — пучок овощей разбитых усталостью потому что гнались за двумя зайцами сразу по озеру трескающемуся на ветру привязанному к своим корням — король — королева — валеты — номера проигрывающие во всех национальных лотереях — мужики трудяги и девицы легкого поведения — крупные раки водящиеся в самых дурных местах Офелия хохочущая как безумная — шесть пар гипюровых занавесей сшитых на мраморе прозекторского стола с которым схож полет первой ласточки увиденной нынешней весной и слезы маленькой девчушки ракушки — ставни что закрываются перед носом вечера идущего есть свою похлебку — тоска тоска тоска жуткая тоска и букет цветов прикрепленный смычком к шее голубя падающего с потолка камнем в сердцевину колеса тележки — все вдрызг вдребезги все растерто в пыль в этой утомленной зелени приставшей к кончику ножа в которую превратилась пальма уколотая золотисто-розовым облаком размазанным ее пальцем по голубому глазу — колокол сирота часов протягивает руку капризу рассеянной милостыни
12 апреля 1936 года
разве что дерьмо есть в этой столовой буфет сел орлом расправляет крылья и ломает их с треском сваренной всмятку синевы глициний предавшихся самым восторженным воспоминаниям потом он крадется вдоль резьбы стульев свернувшихся калачиком и спящих вполглаза настороже в ожидании прыжка которым закончится зеленый миндаль витка перелета ласточка улетает остается пожар возбужденный ее гневом на тонких ножках газели искусно выписывающей в тарелке свои мысли шар туго надутый кислородом любитель портить воздух прорицательница пришпиленная к занавесу грузовиком который ранит ее и выжимает на блюдо чечевицы повозка на колесах женских грудей обегающая кругом по краю скатерти расстеленной для завтрака покуда стол держит равновесие на крохотной точке острого угла кулинарного аромата это трагик во все горло изливает свою менструацию в чашу где пенится шампанское и выхватывает из огня каштаны печального цвета а красновато-коричневая с золотым отливом резинка стирает их в четырех углах картины то есть комнаты вышедшей из осторожной тени коллекционер криков и усмиренных пиршеств подчиненных игре света и капризам рисунка ослепленный этими крохами солнца на ощупь усложняет догадки фруктовой вазы полной ласк и оскорбляет обходительность белого пространства раздвинутые ноги в центре тайного шифра мышиная нора ультрафиолетовый луч людских толков призмы
Мастерская Фурна Валлорис 18 октября 1954 года
К чему все оплакивать и оплакивать миндальные деревья в цвету? и суету вокруг сводчатой арки меда подвешенной к кровле где сверкает конек свежерожденный как этот денек и столь очевидный при взгляде в окно. Ладони полные соли окружают извив музыки бьющей в набат на приспущенных знаменах. Час раннего пробужденья вгрызается в черствый хлеб — и волочит свои внутренности под умывальней. Ярость сопровождает парад и фанфары. Дети сваренные до готовности брызжут снопом криков и смеха. Прозорливый совет выжимает свои простыни прямо на траву. Охота округляющая углы освежевывает белье на вершине всего своего величия. А застывший сахар и тысяча сто цветов лазури источают дыхание на гипюровые помпоны подвешенные на ветвях. Необходимость выраженная в ромбах и треугольниках бродит примериваясь к размерам балок. Любовь без утайки рассказывает байки ласточкиным гнездам разбившимся о плиты террасы. Абсолютная позиция крайне сложная чтобы быть в лежачем положении если стоишь на борту изумрудной лодки. Необходимость завершить подсчеты и стирку до наступления вечера. Заполнить многодневными очистками мраморные вазы содержащие всю кровь пролитую капля по капле и все зазря. Полный упадок воцарившийся на фризе всех свершившихся событий. Северная заря комически переодетая в кузнечика-богомола.
Точка
