Будет кощунством, если я начну свой рассказ буднично и монотонно: так, мол, и так, побывал в "Театре Наций". После чего, по обыкновению, пространно и путано начну описывать свои ощущения. Этот театр достоин неспешной прелюдии, вступления, пролога, потому что расположился он в одном из самых интересных уголков Москвы.
Итак, гаснет свет, стихает монотонный гул зрительского зала, и я начинаю.


…Немного прошагав по Страстному бульвару, я повернул на Большую Дмитровку. Дул сухой и казалось даже морозный ветер, какой бывает обыкновенно в январе, а между тем летел третий месяц весны. Я успевал замечать, что некоторые мелькающие по бокам прохожие, были в тонких вязаных шапочках. Хотя, те же прохожие зимой по столичной своей манере головных уборов не носили вовсе. Большая Дмитровка в этом месте представляла из себя сплошной камень, за который ни кустику, ни травинке зацепится было нельзя. И создавалось ощущение, что я чудом вернулся в зиму.
Но стоило мне свернуть в Петровский переулок, как это ощущение пропало и вернулось явственное осязание того, что на календаре всё ещё 6 мая.


В Петровском переулке пряталась от холода и ветра московская весна. Скукожившись, дышала на свои озябшие пальцы.
Во дворе Совета Федерации зеленела стена каштанов. Среди их мясистых листьев надменно колыхались крупные вспененные пирамиды соцветий. Чуть дальше – в сквере на месте бывшей церкви Святителя Григория Богослова благоухала сирень. Нежные цветы на массивных гроздьях набухли, но были ещё боязливо сомкнуты. Не хватало нескольких тёплых часов, а может даже мгновений, чтобы тысячи звёздочек лопнули, взорвались и понесли в Москву одуряющий медовый дух, перебивающий собой все другие её благовония.
В конце переулка, в том месте, где он обречённо упирается в Петровку, блистали облитые закатом купола церкви Сергия Радонежского.
Ну что, почувствовали, что значит сухая фраза «Побывал в «Театре Наций»?
Если поставить вас в самый центр Петровского переулка, надеть повязку на глаза, раскрутить и принудить наугад указать на любой возвышающийся там дом, то по нему, по случайному этому дому, можно писать бесконечный цикл исторических книг. Настолько там всё пропитано историей, событиями, великими и не очень великими людьми.
На этом месте мой пролог завершается и мы, порядком замёрзнув, исчезаем в недрах театра. Я в нём сегодня впервые. Знакомство началось с малой сцены, для которой в театре отдельный вход, отдельный холл и даже отдельный маленький буфет.


Внешний вид здания бросок, красив, но обманчив. Кажется, что этот красный пряничный теремок построен в стародавние времена при царе Горохе. Он настолько выбивается из общего архитектурного ансамбля переулка, что, кажется, будто он откололся от Кремля и случайно, путём смещения земной коры, был в течение веков сдвинут сюда. Однако построено здание не так уж и давно – в 1885 году для театра Фёдора Корша, коей просуществовал в нём до 1933 года. Затем теремок переходил из рук в руки, пока в нём не обосновался «Театр Наций», который здравствует тут и поныне.
Я бы не хотел огорчить его художественного руководителя Евгения Миронова (который вдруг возьмёт да и прочтёт мою заметку как-нибудь за утренним кофе с круассанами), но внутри я не ощутил искомого уюта. Внутри немножечко затрапезно. Умиляет нарочито состаренный интерьер. Помните, в конце 1990-х модно было зашаркивать хорошие новые вещи «под старину». Покрыть белой краской, а потом наждачкой по ней поелозить, якобы вещь вдруг стала глубоко антикварной. Так по-детски умиляли меня всегда эти нарочитые, неуклюжие, но такие искренние фальсификации.
Так вот, всё какое-то грязно-белое вокруг, неживое и до того неуютное, что кажется будто попал в земскую больницу, и за дверьми сейчас предстанет не зал театра, а акушерский блок и в нём накаченный морфинами доктор Бомгард из булгаковских «Записок юного врача». Холодно в фойе, скушно.
Сам по себе малый зал неплох. Прост, но в тоже время неплох. Ряды кресел на металлическом сварном каркасе, который ничем не задрапирован. Похоже на зал для репетиций. Хочется вымолвить в сердцах: «Калягина на вас нет!» (с его безукоризненным чувством прекрасного). Но когда сядешь, поёрзаешь немножко, найдёшь себя и своё место в жизни, то этого ничего уже и не замечаешь. Видишь только сцену.


А сцена безукоризненна. Декорации, имитирующие одновременно и мягкое железнодорожное купе, и кабинет писателя, создают ощущение того самого настоящего, что ожидал ещё на входе в театр. И мне показалось, что сцена – это и есть единственная настоящая жизнь, а всё остальное зашарканное «под старину»: фойе, гардероб, буфет, лестница – это декорации.
В спектакле всего два актёра: Он в исполнении Ильи Исаева и Она в исполнении Лизы Арзамасовой. Два человека, встретившиеся в купе поезда, а, может быть, и не только поезда, если представить, что поезд – это метафора. Он – это Фёдор Достоевский, а кто Она? Анна Сниткина? Рано. Путешествие по Европе, которое Достоевский описал в одноимённом со спектаклем фельетоне (и по которому спектакль поставлен), случилось в 1862 году. В то время в его жизни была Аполлинария Суслова, но путешествовать он поехал один. Но мне показалось, что Она – это всё же временами Апполинария Суслова, а временами Анна Сниткина. И больше всё-таки последняя.
Я сейчас не буду разбирать текст «Зимних заметок». Это забавные, виртуозно написанные, но в большинстве своём пространные рассуждения человека впервые попавшего за границу и путешествующего «галопом по Европам». Сам Достоевский пишет во вступлении: «…я ничего не видал в порядке, а если что и видел, так не успел разглядеть».
Давайте лучше я расскажу, что сам я на спектакле увидал и что сам успел разглядеть. А увидал я там, во-первых, Илью Исаева, чему был очень рад. Но как бы мастерски он не старался изображать великого писателя, для меня он так и остался Витьком из «Глянца». Я словно стал свидетелем причудливых перерождений ростовского бандита сначала в московского телохранителя, а потом в популярного актёра, играющего Достоевского на сцене «Театра Наций». Не удивился бы, если бы Илья, забыв ненароком текст пьесы, в сердцах выкрикнул что-нибудь классическое из «Глянца» о полётах с балкона в закрученной Камасутре, например.
Но больше всего я разглядел Анну Сниткину, вернее, Апполинарию Суслову, то есть, о чём это я… при чём тут они… вымышленную безымянную попутчицу в исполнении Лизы Арзамасовой. Лиза сыграла во многих сериалах, которые я не смотрю, но я запомнил её по одной маленькой роли Софьи Корвин-Круковской в многосерийном фильме "Достоевский". Она показалось милой девушкой с запоминающейся внешностью и это всё, что я мог про неё сказать до того, как увидел на сцене театра.


В реальной жизни и на расстоянии вытянутой руки Лиза очень красива. Настолько красива, что я не могу вот так сходу, создавая эту статью в спешке на коленке, написать её портрет. Много я повидал в этом сезоне красивых актрис, но Лиза особенная. Лиза прекраснее. Обычно лицом красивой женщины просто любуешься (может быть, позволяешь в фантазиях некоторые фривольности). С Лизой не так. Её внешность зачаровывает какой-то магической, или даже магнитической красотой. Когда отрываешь взгляд от такого лица, появляется ощущение одиночества и пустоты. Я заметил, что у Лизы иногда сверкают глаза. В буквальном смысле сверкают как у колдуньи, как будто иногда в них вспыхивает огонь. Я ни у кого ещё не видел таких сверкающих глаз. А когда она улыбается, у неё поблёскивают зубы. Всё в ней какое-то через чур живое. Но особенно её лицо прекрасно в те мгновения, когда на него ложатся тени и полутени, когда они скользят по её лицу, подчёркивая и усиливая эту колдовскую красоту. Каюсь, я почти не мог оторвать от Лизы взгляд и плохо слушал слова пьесы. И почти не обращал внимания на динамичную часть декораций. А тем временем, в окнах поезда мелькали пейзажи, города, люди…
Полтора часа спектакля пролетели как одно мгновенье. Я счастлив, что пошёл на него. «Зимние заметки» - одна из лучших постановок, увиденных в этом сезоне.
И ещё я хочу сказать, что буду периодически отслеживать спектакли, где играет Лиза Арзамасова и ходить специально на неё.
Она меня покорила.