ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обосновывается актуальность исследуемой проблемы, определяются объект, предмет, цели и задачи исследования, формулируются гипотеза и положения, выносимые на защиту, излагаются теоретико-методологические основы и характеризуются источники исследования, определяются научная новизна, теоретическая и практическая значимость работы, приводятся сведения об апробации.
Первая глава «Морфологическая структура первичного лексического ядра с корневыми согласными [r/m]» посвящена исследованию морфологической структуры общемонгольской лексики с корневыми согласными [r/m], установлению фонетической структуры ядра первичных корневых морфем, выявлению словообразовательных типов, действовавших на ранних этапах эволюции монгольских языков.
В работе нами рассмотрены четыре типа корней:
1. V+CD (ar-a-l, er-e, or-u-ngγa, um-ai);
2. Cun+V+CD (ber-e-ge, sür-e-g, nam);
3. V+CD+Caus (örb-e-lge, ert-e-ger, amč-i-γar);
4. Cun+V+CD+Caus (sorm-u-su, sarb-a-lǰi, bamb-ai).
В рассмотренных типах фигурирует от одного до трех составляющих консонантов:
1) согласный-доминанта (CD) является носителем генерального признака. В звукоподражательных словах он передает основной характер звучания. В доминанте образных слов закодирована базовая информация о денотате: его форме, размере, цвете, свойствах поверхности, динамических состояниях, психологических и иных характеристиках и пр. Он может занимать позицию в ауслауте корня (типы 1 и 2), либо в инлауте (типы 3 и 4);
2) анлаутный согласный (Cun) в звукоподражательных словах индицирует начальную фазу развития звука. В образных словах может либо смягчать, либо усиливать степень проявления генерального признака;
3) ауслаутный согласный (Caus) в ономатопах моделирует конечную фазу звучания , согласные [s], [d] указывают на моментальность совершения действия. Вносит дополнительный оттенок в семантическую структуру образного корня. Например, фонемы [b], [l], [m], [n] вносят оттенок смягчения признака, [č], [ǰ], [s] – шуршания, шероховатости и др.
Следует отметить, что в монгольских языках представлены и другие типы корней. Например, корень, состоящий из одного только консонанта (CD) *ǰ, в лексеме п.-мо. ǰ-ö-gei [Less. 1074], мо. зөгий, бур. зүгы, калм. зөг, ойр. зөг ‘пчела, шершень’, образованной с помощью форманта -gei от корня ǰ, представляющим собой звукоподражание (ǰ-ǰ-ǰ). Кроме того, можно отметить функционирование изобразительных корней с дифтонгами, долгими гласными: (Cun)+Vdiph+CD+(Caus) (например, п.-мо. qaib-a-γar ‘мерно покачивающийся’); Cun+V+V+CD (п.-мо. γoul ‘река; долина’, qour-a ‘яд, отрава’) и долготными комплексами (Cun)+V+Сi+V+CD+(Caus), где Сi – интервокальный согласный [γ/g/y].
»]
Удлинение звукоподражательного или образного корня в ряде случаев могло быть обусловлено стремлением передать длительность звучания, интенсивность проявления признака. Например, cр. параллельное функционирование корней *ber(b) и *beger в п.-мо. berbeyi-, мо. бэрвий- ‘коченеть, деревенеть от холода’ и п.-мо. begere-, мо. бээрэ-, бур. бээрэ-, калм. беер- ‘зябнуть, мерзнуть’; корней *kör(k) и *köger в бур. хүрхэ и хөөргэ ‘кузнечные меха; горн’. Часто удлинение вокалической составляющей корня происходило уже на более поздней стадии развития языков: п.-мо. sümeg [Kow. 1430], мо. cүмгэр и cүүмгэр, бур. hүүмэгэр ‘тусклый, неясный; мерцающий (о свете)’; п.-мо. ömüger, бур. үмэгэр и үүмэгэр ‘суженный, сжатый’. Однако данный тип корней, несомненно, требует особого рассмотрения в связи с необходимостью установления номинационного потенциала согласных [γ/g] в качестве доминант. Дальнейшие исследования, очевидно, позволят выявить другие типы корней.
Известно, что в монгольских языках, как и в других языках мира, на границе морфем допускаются не все звукосочетания. В связи с этим в процессе образования производного слова соединяющиеся морфы стремятся к взаимному приспособлению. Так, в ряде случаев наблюдается появление гласного в корне (emüs- ‘одевать’, parib-a-γar ‘толстый, грубый’), однако наиболее характерна для эпентетических гласных позиция на морфемном шве. Также нами не рассматривается в составе корня конечный гласный, возникший в результате парагоги, т.е. эпентезы, имеющей место на конце слова в целях облегчения произношения на стыке слов. Например, в em-e ‘женщина’ выделен корень *em типа V+CD.
Как отмечалось выше, в качестве доминант в данной работе выступают согласные [r] и [m], выбор которых обусловлен тем, что именно с их помощью в монгольских языках реализуется диада «мужской (эр) – женский (эм)», представляющая собой фундаментальную оппозиционную пару, которая занимает важное место в ряду представлений, отображающих модель мира. Кроме того, они формируют такие базовые оппозиции, как «громкий ↔ тихий», «острый ↔ круглый», ««твердый ↔ мягкий», «грубый ↔ нежный», «шершавый ↔ пушистый», «кислый ↔ сладкий» и др. Предварительные результаты исследования фоносемантических характеристик других согласных в позиции доминанты свидетельствуют о том, что их в целом можно разделить на два класса: твердые/сильные и мягкие/слабые. К твердым кроме [r] относятся аффрикаты [ǰ] и [č], к мягким – сонорные и смычные [l], [n], [b], что решающим образом зависит от кинетических особенностей фонем.
Доминанты [r/m] обладают следующими акустико-артикуляционными характеристиками. Ртовый, переднеязычный, дрожащий сонант [r] артикулируется кончиком языка, немного приподнятым над остальной его частью. Кончик языка пассивно колеблется в струе проходящего воздуха, образуя одну или несколько кратковременных смычек или щелей с задним скатом альвеол. Известно, что в алтайских языках согласный [r] является одним из звуков, не встречающихся в позиции корневой инициали. Кроме того, для него неприемлема недоминантная позиция в ауслауте корня.
Носовой, билабиальный сонант [m] образуется смыканием губ при одновременном опускании небной занавески, что обусловливает одноканальный выход воздушной струи через полость рта, губы при этом напрягаются очень слабо. Данный согласный, напротив, обладает способностью выступать во всех трех позициях корня.
Доминанта, по сути, представляет собой инвариант, допускающий вариативность других консонантных элементов корня и практически свободную вокалическую вариативность. Исследование вокалических чередований в образных корнях показывает то, что они не обладают способностью кардинально менять семантику, заданную консонантным составом корней.
Корневая звукоподражательная морфема представляет собой последовательность дифференциальных признаков того или иного звучания, отражающих стадии его произнесения. Комбинирование звуков в конечном итоге приводит к дифференциации смыслов, что подтверждает возможность ментального разложения звука в своеобразный артикуляционный спектр.
Ядерные изобразительные значения складываются из семантического потенциала трех консонантных компонентов корня. Очевидно, что позиции анлаутного и ауслаутного консонантов менее значимы, нежели позиция доминанты. Наблюдаются случаи, когда один и тот же тип согласных как в анлауте, так и в ауслауте служит для передачи одного значения. Так, от корней *irǰ/irš ↔ *sir образованы п.-мо. irǰ-i-gir ‘шершавый, грубый’ и п.-мо. sirügün ‘шероховатый; жесткий’; от *örs/örǰ ↔ *ǰör – п.-мо. örisüldü- ‘соперничать, оспаривать’ и ǰörildü- ‘противоречить, пререкаться’.
Более 36 % корней способны самостоятельно передавать конкретное предметное значение, около 6 % из них могут оформляться конечной согласной [n]. Фонетическая структура этих существительных может либо полностью совпадать с таковой корня, либо дополняться конечным гласным, возникшим в результате эпентезы согласно законам морфонологии. Например, ǰer ‘оружие’ [Kow. 2324], ir [Kow. 318] ‘лезвие, острие’; čar ‘верхний слой снегa’ [Kow. 2026]; п.-мо. šoru ‘вертел’ [Kow. 1542]; п.-мо. čembe [Kow. 2120] и др. Очевидно, эти существительные появились в языке как наиболее характерные «воплотители» передаваемого ими образа.
Основная часть субстантивных форм (64 %) с доминантами [r/m] оформляется первичными словообразовательными формантами, которые разделены нами на три условные группы: 1) «группа -daγ», состоящая из аффиксов, оканчивающихся на согласный [γ] и формирующая 21 % субстантивов; 2) «группа -dai», включающая форманты, оканчивающиеся на дифтонг. На их долю приходится 11 %; 3) прочие аффиксы, включая сложные форманты, делящие между собой оставшиеся 30 %.
«Группа -daγ»: -γ(а): čerig ‘войско’, čimeg ‘украшение’, örmüge ‘рогожа’, tarbaγ-a ‘тарбаган’; -daγ : samaldaγ ‘ноздри’, sаridaγ ‘голец’, temdeg ‘метка’; -naγ, ngγ-a: arangγ-a ‘помост’; kemneg ‘утроба’; qorkinaγ ‘горошек’; -laγ, -lγ-а: *berteleg ‘волчонок’; bömbülig ‘шар’; ǰarliγ ‘приказ’; -čаγ: borγučuγ ‘шишка’, darčuγ ‘флажок’, kirumčaγ ‘ливер’; -maγ: arγamaγ ‘скакун’, barimaγ ‘воловик’, marǰimaγ ‘чечевица’; -sаγ, -sγ-a: sarimsaγ ‘чеснок’, qurisaγ-a ‘ягнячья шкурка’; -raγ, -rγ-a: namurγ-a ‘роса’, qomurγ-a ‘круг, сомкнутый охотниками’;
«Группа -dai»: -ai: arbai ‘ячмень’, čirai ‘лицо’, umai ‘утроба’; -qai: čarčaqai ‘саранча’, erbekei ‘бабочка’, ǰiraγaqai ‘мальки’; -γai: burčaγai ‘стручок’, ǰirmaγai ‘рыбья икра’, qarčaγai ‘ястреб’; -dai: barbadai ‘большой палец’, čorbudai ‘славка рыжая’, orγudai ‘женьшень’; -čаi: kiruγučai ‘маленький ястреб’, qariyačai ‘ласточка’; -mai: qormui ‘подол’, Marqamai ‘с большим носом’ (антр.); -rai: ambarai ‘бот. ягнячьи почки’, qomburаi ‘род игры в бабки, косточки’; -nai: Tarqanai ‘приземистый’ (антр.); -bai : duranbai ‘подзорная труба’.
Прочие аффиксы: -γ-а/-y-a/-γu: araγa ‘клык’, beriy-e ‘посох’, gürege ‘шейная артерия’, ǰaraγa ‘ёж’, ǰiruγa ‘иноходь’; -sun: burγasu ‘ива’, örgesün ‘шип’, sormusu(n) ‘ресницы’; -r: amar ‘спокойствие’, amsar ‘отверстие’, tamir ‘сила’; -l: arγal ‘кизяк’, dergel ‘высокогорный тур’, gürbel ‘ящерица’; -lǰi(n): sirγulǰi(п) ‘муравей’, terelǰi ‘багульник’, tümelǰi ‘спаржа клубеньковая’; -γana: arǰaγan-a ‘кузиния’, deresügen-e ‘соломинка’, ǰergene ‘хвойник’; -lǰiγan-a: bürilǰegene ‘калина’, gürelǰegen-e ‘сверчок’, kerelǰegene ‘полевая мышь’; -γči(n): eregčin ‘самец’, saraγčin ‘столбик’, sarbaγčin ‘обезьяна’, bertegčin ‘щенок (медведя, волка)’.
Каждый из оставшихся формантов образуют менее 1 % субстантивных лексем: -mǰi (arγamǰi ‘веревка’, neremǰi ‘имя’, orumǰi ‘хижина’); -m (qurim ‘пир’, serǰim ‘подношение’); -lang (arkilang ‘муравьиный лев’, čömüleng ‘яблоко с пятью косточками’, ersleng ‘львица’); -bči (darabči, derebči ‘шпора’, ǰürükebči ‘бурундук’, sarabči ‘сетка для глаз’); -či (sarbači ‘женский головной убор’, urtuči ‘сосуд с узкой шейкой’); -uu (ǰiruu ‘бороздоплодник’, ǰümbüü ‘вострец лесистый’); -rγan-a (marčirγan-a ‘постенница’); -tγan-a (sarkitγan-a ‘полевка’); -rsi (bambиrsi ‘медвежонок’; bombursi ‘шерстяная ткань’); -ruu (omuruu ‘ключица’; qomquruu ‘перхоть’); -nabči (sirqunabči ‘чулки’).
Большинство из них относится к мертвым, ныне непродуктивным аффиксам, представляющим собой особый интерес как наиболее архаические пережитки грамматического строя данных языков. Как правило, они свидетельствуют о том, что слова, образованные с их помощью, относятся к исконно-монгольскому лексическому фонду.
В результате анализа прилагательных с затемненной образной семантикой, имеющих корневые доминанты [r/m], было выявлено, что 30 % из них функционируют «в чистом виде»: erke ‘избалованный’, qurča ‘острый’, ori ‘одинокий’, tomu ‘большой’, qara ‘черный’, šoru ‘соленый’, ümüki ‘вонючий’. 22 % имеют показатель -n: mergen ‘мудрый; меткий’, örgen ‘широкий’, türgen ‘быстрый’, tarγan ‘жирный, тучный’, nimgen ‘тонкий’. На долю прилагательных с суффиксом -γu приходится 11 %: iraγu ‘благозвучный’, čirγaγu ‘тугой’, čerbegüü ‘далекий, удаленный’, serigün ‘прохладный’, qaraγu ‘жадный’. В некоторой степени продуктивны суффиксы: -γ (14 %): soruγ ‘короткий’, oruγ ‘серый’, tarčiγ ‘неурожайный’, qoriγ ‘чувствительный’ и -ai (10 %): narmai ‘просторный’, qomqai ‘жадный’, šambai ‘крепкий, плотный’. И, наконец, ряд формантов имеет от 1 до 3 производных: -l (saraγul ‘светлый’); -m (bardam ‘чванливый’); -ngkei (yerüngkei ‘общий’, qarangγui ‘темный’); -deg (eremdeg ‘одноглазый’). Как видно, среди перечисленных аффиксов встречаются те же представители, что и в среде субстантивных формантов, что, несомненно, свидетельствует об известном синкретизме семантики словообразовательных суффиксов в монгольском языке.
Среди выявленных в работе глаголов большая часть (70 %) непроизводна: ere- ‘воспаляться’, örü- ‘ставить в ряд’, ǰirи- ‘рисовать’, soru- ‘сосать’, tama- ‘вить веревку’ и др. 9 % рассмотренных в работе корневых морфем функционирует в оформлении суффиксов -rа/-lа (čimala- ‘хотеть большего’, ǰemle- ‘обвинять; журить’, imere- ‘сучить нитки’, čomčura- ‘пригибаться’, ümürü- ‘стягивать’); 5 % – суффикса -γа/-ya (qariya- ‘ругать’, irüge- ‘благословлять’, tamsiya- ‘чавкать’).
В составе 16 % глаголов представлены согласные [k/γ/g]: čimki- ‘щипать’, ümkü- ‘откусывать’, ǰirke- ‘брезговать’, marγu- ‘спорить’, kirγa- ‘резать’, šörge- ‘тереться’, berge- ‘стесняться’, ǰirγa- ‘благоденствовать; гаснуть’, ergi- ‘кружиться’, которые могут либо представлять собой служебные глаголы ki- ‘делать’, ge- ‘говорить’, либо входить в состав корневой морфемы, моделируя конечную фазу, отголосок звучания. Сопоставление данных примеров с корнями схожей фонетической структуры в русском языке: мельк-ать, щёлк-ать, морг-ать, порх-ать позволяет склониться ко второму варианту решения. Возможно, указанные вспомогательные глаголы развились именно из этих ауслаутных согласных-«отголосков», постепенно приобретя способность функционировать самостоятельно.
Таким образом, определение структуры монгольского корня, несомненно, продиктовано исследованием словообразовательных формантов, в результате «отсечения» которых извлекается информация о том, каким должен быть корень слова. При этом зачастую возникает трудность разграничения морфов в словах с аффиксами первой и второй групп. Так, согласный [m] в п.-мо. sarmai ‘летний сухой помет’ можно расценить и как ауслаутный согласный корня, и как консонантную составляющую суффикса. В таких случаях значимым представляется наличие однокоренных слов: такие формы, как sarmidaγ – id., sarmaγčin ‘обезьяна, мартышка’, sarmii- ‘становиться хрупким; разметаться руками, ногами’ позволяют говорить о функционировании корня *sarm, соответственно -аi – аффикс.
Следует отметить, что символическое значение согласных в аффиксах не затрагивалось в данной работе, целью которой было изучение корневых доминант [r/m]. Однако не вызывает сомнения тот факт, что звуковой состав аффиксальных морфем также содержат звукосимволический потенциал. В качестве наиболее яркого примера можно привести формант -lǰ, в котором плавный [l] передает плавный, спокойный характер протекания действия, аффриката [ǰ] – напряженный, в совокупности же они передают идею прерывисто-кратного действия.
Во второй главе «Вербализация слухового восприятия» характеризуется система ономатопеических слов с корневыми согласными [r/m] в монгольских языках. В данной работе материал распределен по четырем лексико-семантическим группам, выделенным по источникам звуков: 1) звуки живой природы (крики, голоса, звуки млекопитающих, птиц, насекомых); 2) звуки человека (звуки человека как биологического существа и человека как говорящего существа); 3) звуки неживой природы (звуки природных стихий – воды, воздуха, огня, земли, – издаваемые без антропогенного воздействия, в том числе звуки осадков, состояния атмосферы и др.); 4) смешанный тип (в качестве источника звука могут выступать как животные, человек, природа, так и различные работающие механизмы). Следует отметить, что подобное выделение носит достаточно условный характер, поскольку данные группы представляют собой диффузные структуры.
В параграфе 2.1. «Звукоподражательные возможности согласного [r]» представлены ономатопы с дрожащим сонантом [r], обладающим чрезвычайно широкими звукоподражательными возможностями в изображении как длительных, так и кратковременных дрожащих шумов, благодаря колебательным движениям языка в момент артикуляции звука.
В ЛСП «Животный мир» рассматриваются подражания звукам диких и домашних животных, птиц и насекомых, а также названия некоторых представителей фауны. Ономатопы, передающие рычание, рев животных, восходят к корням *ar/ir/or/ur/kir/kür/yar/bar/bor. Корни *qar/qor/kür/bor/bür могут характеризовать звуки, издаваемые домашними животными. Значения ‘грызть; громко жевать (о жвачных животных)’ в монгольских языках реализуются с помощью корней *mer/ker: п.-мо. mere- [Less. 536], мо. мэр-, бур. мэрэ-, калм. мер-, ойр. мере- ‘грызть, раскусывать зубами что-л.’; баргуз. хэрэ- ‘грызть’. По всей вероятности, звукоподражание ‘грызть’ стало основой для номинации некоторых представителей рода грызунов: п.-мо. keremü [Kow. 2508], мо. хэрэм, бур. хэрмэн, калм. кермн, ойр. кермен ‘белка’; п.-мо. kerelǰegene ‘полевая мышь; землеройка’ [Kow. 2508], мо. хэрэлзгэнэ ‘полевая мышь; полевка’; бао. харта ‘крот’, п.-мо. qarqa, мо. харх ‘крыса’, бур. харха ‘крот; крыса’; п.-мо. sarkitγan-a, мо. сархитгана [оготно] ‘полевка обыкновенная’.
Звуки, издаваемые птицами, передаются посредством корней: *qar/qur/γur/šür/ǰir/čor/dor, которые дали ряд названий птиц: п.-мо. qarkira ‘журавль пепельного цвета’ [Kow. 850], мо. хархираа ‘серая цапля’; ср.-мо. keri’ē [MA 220], kere’e [SH], пкл.-мо. kerege:, keriy-e [Tum. 445], п.-мо. keriy-e [Kow. 2513], мо. хэрээ, бур. хирээ, калм. керә, ойр. керәә, орд. kerē, даг. xerē, ж.-уйг. kərī, мнгр. kərē [EDAL 691] ‘ворона’; п.-мо. qur [Kow. 950], мо. хур [гургуул], бур. хура, калм. хур ‘тетерев’; ср.-мо. xurqa’ul [HY 14], п.-мо. kirγuul, γurγuul [Kow. 2552, 1039], мо. гургуул, калм. hурhул, ойр. hурhуул, орд. GurGūl, даг. xorgōl, бао. golGor, мнгр. ćirGū, GurGul [EDAL 542] ‘фазан’; п.-мо. γurγaldai, мо. гургалдай, бур. гургалдай, ойр. hурhуулдаа ‘соловей’; п.-мо. čorkirии, мо. цорхируу(н) ‘рябчик’; п.-мо. šürkei, мо. шүрхий, бур. шүрхы ‘чирок (утка)’. В Алтайском словаре Пмонг. *kerije сопоставляются с Птюрк. *KArga, Птунг. *kori ‘мифическая птица (медиатор)’, Пяп. kara-su ‘ворона’, Пкор. *kằr- ‘ворона, галка’ [EDAL 691]; Пмонг. *kur – с Птунг. *Kürekte ‘дятел’ и Птюрк. *Körtük ‘вальдшнеп; индюк; тетерев’ [EDAL 707].
Корни *čаr/čеr/čir/čor/ǰir/tar/dar служат для подражания стрекоту ряда насекомых (кузнечиков, цикад, саранчи и др.) и дали следующие их названия: п.-мо. čarča ‘саранча’ [Kow. 1681, 2115], мо. царцаа(н), кяхт. сарсаа, ойр. царцаа, орд. ǯarčā, даг. čārčān, бао. ǯaGǯaG, ж.-уйг. čarčaGī, мнгр. čārǯaG [EDAL 1214] ‘хлебная кобылка, род саранчи’; п.-мо. čarčaqai [Kow. 2113], мо. царцаахай, калм. царцаха, ойр. царцаахаа ‘саранча’; п.-мо. ǰirkirege, мо. жирхрээ ‘цикада’, ойр. җиргерәә ‘саранча’; п.-мо. tarča ‘саранча’ [Less. 715], бур. таршаа, баргуз. таршааг ‘кузнечик, кобылка’, бур. зап. даржагануур ‘саранча’. Пмонг. *čarča имеет надежные алтайские параллели имитативного происхождения: Птюрк. *sarinčga ‘саранча’, Пкор. *čằnčárá ‘стрекоза’ и Пяп. *sunsu-musi ‘вид сверчка’ [EDAL 1213–1214].
В ЛСП «Человек» рассмотрены два типа антропофонов: звуки человека как биологического существа и человека как говорящего существа. К первым, представляющим собой обозначения звуковых физиологических процессов в полостях рта и носа, относятся фырканье (turgi-), храп (qurkira-), хрип (kerǰigine-), кашель (ker ker ge-), дыхание с присвистом (sürkire-), всасывание ртом жидкости (soru-), плач, вой (orilа-), громкий крик (čirla-, barkira-), ворчание (γar γar ki-), рвота (ord ki-).
Звукоподражательная семантика глагола говорения, обозначающего однонаправленное действие, п.-мо. yari- [Less. 429], мо. яри-, бур. яри-, ойр. йара- ‘говорить, разговаривать, беседовать’ становится очевидной благодаря сопоставлению с калм. яр-яр ги- ‘переговариваться’, бур. яр-яр дуугар- ‘говорить неприятным голосом’ и др. Очевидно, первоначально корень *yar соотносился с резкими, неприятными звуками, издаваемыми людьми, затем стал обозначать речевую деятельность людей в целом.
Такой дифференциальный признак, как громкость речи, прослеживается в ряде лексем с исходным значением ‘кричать’: пкл.-мо. ǰar [Tum. 424], п.-мо. ǰar ‘приказ, объявление, обнародование’ [Kow. 2300], мо. зар, бур. зар, калм. зар, ойр. зар ‘объявление, извещение’; ср.-мо. ǯaru- [SH, HYt], ǰaru- [MA 203], пкл.-мо. ǰaru- [Tum. 425], п.-мо. ǰaru- [Kow. 2303], мо. зар-, бур. зара-, калм. зар-, ойр. зар-, орд. ǯaru-, мог. ǯɔru-, даг. ǯara-, ǯarə-, дунс. ǯaru-, бao. ǯare-, ж.-уйг. ǯar-, мнгр. ǯari- [EDAL 1544] ‘использовать для услуг; продавать’; п.-мо. süre-, мо. сүр- ‘торговать, громко выкрикивая (о разносчиках)’; ср.-мо. uri- [HY 34], urị- [MA 366], пкл.-мо. uri- [Tum. 606], п.-мо. uri- [Kow. 440]; мо. ури-, бур. ури-, калм. үр-, орд. uri-, даг. ori-, бao. ure-, мнгр. uri- [EDAL 1062] ‘приглашать; громко читать, объявлять во всеуслышание’; п.-мо. qariya- [Kow. 842], мо. хараа-, бур. хараа-, калм. хара-, ойр. хараа-, орд. xarā-, даг. xarā-, karā-, harā-, дунс. qara-, бао. χəra-, мнгр. xarā- [EDAL 781] ‘бранить’.
Способность согласного [r] передавать громкость речи обусловила тяготение эмоционально-оценочного компонента в глаголах в сторону отрицательной оценки: ‘ругать; ссориться; спорить; конкурировать’. Ряд рассмотренных глаголов демонстрирует эксплицитную связь с субъектами метафоры – животными как производителями звука (ср.-мо. kerelde- [LH], kereldü- [MA 216], п.-мо. kerelde- [Kow. 2508], мо. хэрэлд-, бур. хэрэлдэ-, калм. керлд- ‘ссориться’; п.-мо. arsaldu- ‘спорить’ [Kow. 160], мо. арцалд- ‘конфликтовать’; п.-мо. örisüldü-, мо. өрсөлд- ‘оспаривать’).
Ономатопы, характеризующие коммуникативную сторону речи, служат для образования глаголов обращения к собеседнику, называния, речевого воздействия. Сема говорения заложена в лексемах со значениями ‘завещать’, ‘клеветать, наговаривать’, ‘гадать, ворожить’ и др.: ср.-мо. gerēs [MA 216], п.-мо. geriyes [Kow. 2513], мо. гэрээс, бур. гэрээд үгэ, калм. герәсн, ойр. герәәсе ‘завещание’; пкл.-мо. gere: [Tum. 405], п.-мо. ger-e [Kow. 2505], мо. гэрээ(н) ‘договор’; п.-мо. gür, мо. гөр ‘несправедливое обвинение’, п.-мо. gürde- [Kow. 2650], мо. гөрд-, бур. гүрдэ- ‘оклеветать’; также п.-мо. kürge- ‘говорить вздор, болтать бестолково’ [Kow. 2653].
В cр.-мо. xiru’e- [SH], hirē- [MA 185], пкл.-мо. irüge:- [Tum. 419], п.-мо. irüge- [Kow. 323], мо. ерөө-, бур. юрөө-, калм. йөрә-, ойр. йөрәә-, орд. orȫ-, даг. hirbe-, мнгр. śurō- [EDAL 1144] ‘желать блага, произносить благопожелание’, несомненно, процессуальное значение ‘говорить, произносить’, заложенное в корне *ir, является первичным по отношению к ‘желать’. Благопожелания, как правило, воспроизводимые перед большим количеством людей, произносятся громко, нараспев и с эмоциональным подъемом.
Согласный [m] в анлауте может характеризовать процесс устной речи, в частности, указывая на нечеткость артикуляции (п.-мо. mar-mar ki- ‘мямлить’), а также на эмоции говорящих в речевом акте: п.-мо. mar-mur ki- ‘повздорить’; п.-мо. marγu- [Less. 529], мо. марга-, калм. марh-, ойр. марhа- ‘состязаться; спорить’. Корень *mer прослеживается в лексемах: п.-мо. merge, мо. мэргэ ‘гадание, предсказание, ворожба’; п.-мо. mergeči [Less. 536], мо. мэргэч ‘гадатель, гадалка, ворожей; мудрец’; ср.-мо. mergan [HY 37, SH], пкл.-мо. mergen [Tum. 460], п.-мо. mergen ‘мудрый, опытный, умный’ [Kow. 2019], мо. мэргэн, бур. мэргэн, калм. мергн, ойр. мерген, орд. mergen, даг. mergen, meregen, дунс. merγen, мнгр. mergen, murgen [EDAL 918] ‘мудрый, прозорливый’. Та же сема реализуется в корне *yer: ср.-мо. yerge kibe siba’ūnlā ‘гадал на птицах (т.е. гадал по полету птиц)’ [MA 391]. На исходный момент развития значения может пролить свет более «прозрачный» синоним: п.-мо. irügeči, мо. ерөөч ‘гадатель, предсказатель’. В корнях *ir/mer лексем irügeči ‘прорицатель’ и mergen ‘мудрый; мудрец’ в первую очередь заложена сема говорения, затем вещания, предсказания .
Известно, что процесс называния окружающих предметов или призыва окружающих людей неизбежно связан с голосом: ‘звать кого-л.’ значит ‘голосом просить откликнуться или приблизиться’, ‘называть что-л.’ значит ‘произносить название’. В связи с тем, что вокативная функция является одной из основных функций имени в любой культуре, на наш взгляд, допустимо, что cр.-мо. nere [SH, HYt], neren [IM], nere [MA 248], пкл.-мо. ner-e, nere [Tum. 480], п.-мо. ner-e [Kow. 641], мо. нэр, бур. нэрэ, калм. нерн, ойр. нер, орд. nere, мог. nera, nira, даг. ner, nere, дунс. niere, бao. nere, nare, ж.-уйг. nere, мнгр. nere [EDAL 973] ‘имя, название, наименование’ также представляет собой древний ономатоп, характеризующий коммуникативную сторону речи. Ср. эвенк. гэрбb-, эвен. гэрбэт- ‘назвать, прозвать; окликать’ [ССТМЯ, 1975, с. 180]; Пяп. *nәr- ‘возвещать, приказывать’, Пкор. *(n)ìr(h)- ‘имя; сказать’ [EDAL 973].
Звуковая оболочка категории звукоподражаний, рассматриваемых в ЛСП «Неживая природа», диктуется акустическими свойствами звуков, издаваемых водой, дождем, ветром и огнем. Бурление, журчание, плеск, кипение реализуются посредством корня *or, а также корней c инициальными согласными [s/š/ǰ/č], [q/k/γ], [d/t], [b/p], от которых также образован ряд гидрографических терминов, обозначающих характер течения: п.-мо. kürkir-e [Kow. 2653], мо. хүрхрээ ‘водопад’; п.-мо. γoriqun, γoruqa [Kow. 1038], мо. горхи(н), бур. горхо(н), калм. hорьк, ойр. hорха ‘ручей’ ; п.-мо. qaraǰi, qarаǰa [Kow. 836], мо. харз ‘полынья’; п.-мо. qargi, qariγ, мо. харги, хариг, бур. харья ‘перекат’; п.-мо. dargil ‘поток’ [Kow. 1682], мо. даргиа ‘стремнина’; п.-мо. borgiy-a [Less. 121], мо. боргио, калм. борҗң ‘порог (на реке)’ и др.
Для передачи звуков дождя в монгольских языках используются корни *ǰir/sir/nur/bar. Легкий шелест, шорох дождя слышен в ср.-мо. qura [HY 2, SH], qura [IM], qura [МА 310], qora [LH], пкл.-мо. qur-a [Tum. 536], п.-мо. qura [Kow. 951], мо. хур, бур. хура, калм. хур, ойр. хур, орд. xura, даг. xuar, дунс. Gura, бao. Gura, Gora, ж.-уйг. xura, мнгр. xurā [EDAL 747] ‘атмосферные осадки, дождь’. Ср. як. курулаа- ‘глухо шуметь (о дожде)’; нан. хур-хур ‘шум (о падающем дожде)’ [ССТМЯ, 1975, с. 437].
Звуки дующего ветра передаются с помощью корней *kür/sür/ser/šur/ǰer/ǰir; для озвучивания огня используются корни čir/sir/kür/par. Наконец, среди звуков неживой природы лишь один корень *nur связан с землей: п.-мо. nura- [Kow. 695], мо. нур-, бур. нура-, калм. нур-, дунс. нура- ‘обваливаться, обрушиваться; оползать’; п.-мо. nur-a ‘берег, подмытый водой, обрушившийся берег’ [Kow. 695].
В категории звукоподражаний, формирующих смешанный тип, представлены лексемы, воспроизводящие звуки, издаваемые в определенных обстоятельствах объектами или непосредственно возникающие в результате воздействия человека на какие-нибудь предметы. Основным признаком, реализуемым с помощью согласного [r], является дрожание, чистый диссонанс. Корни *kör/kir, *čar/čir/sir/šor/sar в целом передают шарканье, шорох, скрип, треск, шелест, шипение. Корни čar/čir/ǰir передают звук чирканья, росчерка: ср.-мо. ǰirи- [MA 207], пкл.-мо. ǰiru- [Tum. 431], п.-мо. ǰiru- [Kow. 2359], мо. зур-, бур. зура-, калм. зур-, ойр. зура-, орд. ǯuru-, даг. ǯurī-, ǯori-, мнгр. ǯūri- [EDAL 1013] ‘рисовать, чертить’.
Звук, издаваемый при рассекании, разрыве, разрезании, заложен в глаголах п.-мо. ira- [Kow. 318], мо. яр- ‘разрезать, резать ножом; раздвигать’; ср.-мо. ür- ‘сдирать’ [MA 104], п.-мо. uru-, ürü- ‘разламывать’ [Kow. 451], мо. ур-, бур. ури- ‘разорвать; царапать’; п.-мо. üre- [Kow. 586], мо. үрэ-, бур. үрэ-, калм. үр-, ойр. үре- ‘тереть; чесать’; ср.-мо. ǰur- [МА 211], п.-мо. ǰoru-, мо. зор-, бур. зоро-, калм. зор-, ойр. зор- ‘строгать; царапать’; п.-мо. kerči- [Kow. 2518], мо. хэрчи-, бур. хэршэ-, калм. керч-, ойр. керчи-, даг. kereci- [MD 182] ‘резать’; п.-мо. kira-, мо. хяр- ‘крошить, мелко резать’, бур. хирма- ‘чистить скребком; резать’; ср.-мо. qirγa- [MA 298], п.-мо. kirγa- [Kow. 2551], мо. хярга-, бур. хирга-, калм. кирв-, ойр. кирве-, кирhе- ‘стричь (ножницами)’. Наиболее тесная связь со звукоподражательным глаголом наблюдается в п.-мо. kirümčaγ, мо. хярамцаг ‘замороженные внутренности, завернутые в рубец, ливер (кушанье)’, бур. хирмаса ‘ливер’; п.-мо. ǰürm-e, мо. зүрэм; п.-мо. ǰürmedeg, мо. зүрэмдэг ‘тонкие обрезки чего-н.’, бур. зүрмэ ‘фарш’.
Глаголы со значением ‘колыхаться’, соотносимым с легкими, плоскими предметами (флаги, паруса, элементы одежды и пр.), образуются с помощью корней *dur/der/qor/sar/nar/ner: бур. hарбагар, нарбагар, нэрбэгэр, баргуз. hархигар ‘обвислый; лохматый’. Признак ‘растрепанный, лохматый’, на наш взгляд, наблюдается п.-мо. sarkinaγ [Kow. 1338], мо. сархинаг, бур. hархинсаг ‘книжка (часть желудка жвачных животных)’. Значение ‘книжка’ манифестируется тур. диал. сарқанақ, тув. саргыйак, хак. сарҳынҗах. Як. таңқычах, эвенк. саргина рассматриваются как заимствования из монгольских языков. Относительно этимологии термина авторы ЭСТЯ допускают, что *sarkin – рефлексивная форма sark- ‘капать’, так как из книжки жидкая пища стекает в сычуг [ЭСТЯ, 2003, c. 220]. Более близкой нам кажется версия Дж. Клосона, который производит sarknyuk от sark- ‘висеть, свисать’ [Cl. 849].
В целом следует отметить, что ономатопеические слова данной группы имеют стертый характер денотата, что в определенной мере обусловлено слабой степенью дифференциации шумов одного класса, имеющих различные акустические характеристики. В сфере звукоподражания в монгольских языках представлены почти все возможные слоги с дрожащим сонантом [r] в позиции доминанты. При этом инициальные [b/p] формируют большое количество натурофонов; согласные [d/t], [n] характерны в основном для ономатопов смешанного типа, согласные [y], [m] встречаются преимущественно в анлауте антропофонов.
В параграфе 2.2. «Участие доминанты [m] в формировании звуковой сферы» освещаются как собственно звукоподражательные, так и звукосимволические корни с доминантой [m], формирующие звукосферу монгольских языков. Активное участие губ в артикуляции согласного [m] обусловило появление в монгольских языках ряда антропофонов, в том числе кинем, обозначающих звуковые физиологические процессы, производимые человеческим ртом во время приема пищи: п.-мо. šam šam ‘чавканье’ [Kow. 1450]; п.-мо. čimala- ‘хотеть большего’ [Kow. 184]; п.-мо. tamsiya- [Kow. 1646], мо. тамшаа-, бур. тамшаа-, калм. тамша-, ойр. тамшаа- ‘чавкать; производить губами и языком громкие, причмокивающие звуки’; cр.-мо. simi- [SH], simе- [MA 333], п.-мо. sime- [Kow. 1505], мо. шим-, бур. шэмэ-, калм. шим-, ойр. шиме-, орд. sime-, мог. simi-, даг. sime-, simi-, ж.-уйг. šəme-, мнгр. šəme-, šəmu-, śimu- [EDAL 1328] ‘высасывать сок; смаковать какой-л. напиток’. Аналоги достаточно четко восстанавливаются в языках алтайской общности: Птунг. *sime- ‘просачиваться, сосать’, Птюрк. *simü-, sümü- ‘сосать’, Пяп. sím- ‘впитываться, просачиваться’ [EDAL 1328].
Ср.-мо. čimegan [HY 48], čimigan [MA], п.-мо. čimüge(п) [Kow. 2170], мо. чөмөг, бур. сэмгэ(н), калм. чимгн, орд. čomogo, даг. simug, simehe, siməg, дунс. čumeGe, ж.-уйг. čeŋgən, мнгр. ćimuge [EDAL 430] ‘костный мозг’; п.-мо. kemi ‘кровяной мозг в костях; отверстие в кости с кровяным мозгом’ [Kow. 2483], мо. хим, хэм ‘губчатое вещество костей’, калм. кем ‘губчатая кость’, ойр. кем ‘костный мозг’ обусловлено движением губ при высасывании костномозговой массы из трубчатой кости.
К глаголам звукоподражательного происхождения можно отнести п.-мо. gemere- [Kow. 2483], бур. гэмэр- ‘ворчать’; п.-мо. tam tum ögüle- ‘говорить вздор’ [Kow. 1643], мо. там тум яри- ‘плохо говорить’.
Лексический материал с доминантой [m] свидетельствует о том, что этот согласный также служит для образования поля нулевой фонации как репрезентации молчания и тишины. По всей видимости, это связано с тем, что сомкнутые губы по-своему символизируют отсутствие каких-либо звуков. Данный звук широко представлен в лексемах, номинирующих тишину, безмолвие, молчание, различной огласовки: п.-мо. em ǰim [Kow. 218], мо. эм жим ‘безмолвие, ничем не нарушаемая тишина’; п.-мо. im čim, im ǰim [Kow. 312], мо. им жим ‘тихо, бесшумно’; п.-мо. ǰimir, мо. жимэр ‘покой, умиротворение’; п.-мо. dömüger, мо. дөмгөр ‘спокойный, уравновешенный’; п.-мо. nam güm [Kow. 594], мо. нам гүм, бур. нам, нэм, калм. нам, ойр. нам ‘тихий, спокойный’; пкл.-мо. nomuqan [Tum. 486], п.-мо. nomuqan [Kow. 690], мо. номгон, бур. номгон, калм. номhн, калм. номхон ‘спокойный, тихий’ и пр.
Однако в значении некоторых слов все же проявляется сема ‘звук, шум’: ср.-мо. čime’en [HY], п.-мо. imege čimege ‘шум, гул, крик’, čim-e ‘крик; звук; молва’ [Kow. 310, 2167], мо. имээ ‘шум, гул, крик; слухи’; мо. чимээ, бур. шэмээ, калм. чимəн, орд. čimē, мнгр. čimē [EDAL 1426] ‘шум, звук’. Ср. эвенк. чумри- ‘звучать, раздаваться (об эхо в воде)’ [ССТМЯ, 1977, с. 414].
Функционирование в языке корней *ǰim ‘тишина’ и *čim ‘шум’ подтверждает то, что сфера тишины как репрезентация отсутствия звуков связана как с отсутствием движения (покоем), так и с наличием слабо выраженных звуковых сигналов. Это, в свою очередь, свидетельствует о диффузном характере сферы тишины в пределах общей звуковой сферы и об отсутствии четких границ между звуком и его отсутствием в слуховом восприятии. Возможно, поэтому в эвенкийском языке ‘тишина’ репрезентируется с помощью корня *čer: чэрeлb ‘тишина, спокойствие, покой’, чэрeлэǯэ ‘тихий, спокойный; тихо, бесшумно (о природе)’ [ССТМЯ, 1977, с. 422]. Ср. рус. звенящая тишина.
К форме čimege авторы EDAL приводят следующие алтайские параллели: Птунг. *tim- ‘затишье (о погоде); притихнув, примолкнув; шевелить губами, ворчать; тишина (ночью в лесу)’; Птюрк. *Tiŋ(mi) ‘звук; говорить; ворчать’; Пяп. *tàmár- ‘молчать’; Пкор. *tamir- ‘закрывать рот, молчать’ [EDAL 1426–1427].
В данной главе мы также сочли возможным рассмотреть корни с согласным [m], передающие значение ‘трястись, колебаться’, поскольку вибрационная чувствительность, по мнению ряда психологов, является переходной формой от осязательных ощущений к слуховым. Физические свойства объекта ‘трясущийся, колышущийся’ реализуются в корнях *bamb/nam/namb: п.-мо. bambalǰa-, namalǰa-, мо. бамбалз-, намалз-, бур. бамбалза- ‘колыхаться; пружинить’; п.-мо. namira-, мо. намир-, бур. намир-, ойр. намар- ‘развеваться, колыхаться, реять’. Сопоставление данных глаголов с рассмотренными выше п.-мо. durba-, darbalǰa-, derbe-, qorulǰu- ‘развеваться по ветру’ позволяет выявить разницу в использовании данных глаголов: если в производных от корней с доминантой [r] отчетливо «слышится» звук развевающегося на ветру полотна (ср. рус. ветер рвал паруса), то в глаголах с корневым [m] описываемый процесс, очевидно, происходит более плавно и почти бесшумно (рус. флаги гордо реяли над площадью).
Значения ‘колеблющийся; топкий’ эксплицитны в п.-мо. namuγ [Kow. 616], мо. намаг, бур. намаг, калм. намаг, ойр. намаг ‘болото, трясина, топь’; п.-мо. ǰamaγ, ǰamиγ ‘болотистое растение’ [Kow. 2292], мо. замаг, бур. замаг, калм. замг, ойр. замаг, орд. ǯamaG; мнгр. ǯamburaG [EDAL 1534] ‘тина, водоросли’; ср.-мо. laba [IM], п.-мо. namaγa [Less. 562], мо. намаа, бур. намаа, калм. намч, ойр. намчи, орд. namā, мог. nōm, даг. lavā [EDAL 871] ‘листва’; п.-мо. namurγ-a, мо. намарга, калм. намрh, ойр. намарhа ‘роса’ и др.
К собственно звукоподражаниям, на наш взгляд, восходит лексема ср.-мо. sumu [IM], sumun [LH, MA 327], пкл.-мо. sumun [Tum. 555], п.-мо. sumun [Kow. 1403], мо. сум, бур. hомон, калм. сумн, ойр. суман, дунс. суму, мог. some [MD 211] ‘пуля; патрон; гильза; стрела’. Корневая звукоподражательная морфема *sum наглядно отображает последовательность дифференциальных признаков звучания отпущенной стрелы и делает возможным ментальное разложение данного звучания в своеобразный артикуляционный спектр. Известно, что пущенная стрела свистит, т.е. начинается звучание с фонемы [s], далее переходя в гласный [u], раздающийся в момент рассекания воздуха оперением стрелы. И, наконец, согласный [m] моделирует распространение звуковой волны и символизирует стихание, а в дальнейшем полное исчезновение звука полета стрелы: мо. сүн хий- ‘свистеть, выть (о стреле, пуле, ветре)’ .
Ономатопами являются п.-мо. čöm, мо. цөм, бур. сүм, ойр. цөм сопровождает процесс пробивания (насквозь); п.-мо. sümbü, мо. сүмбэ, калм. сүм ‘шомпол’, а также пкл.-мо. tömüge [Tum. 589], п.-мо. tömüge ‘алебарда, бердыш’ [Kow. 1924], мо. төмөө ‘уст. алебарда’, где [t] передает глухой звук удара. Тюрк. сүмме~сүме ‘шомпол; штык’, по предположению М. Рясянена, имеет монгольское происхождение. Л. С. Левитская вслед за Г. Яррингом и К. Юдахиным относит тюрк. сүмбэ, сүмбө к иранским заимствованиям [ЭСТЯ, 2003, с. 380–381].
Из зоофонов зафиксирован лишь один ономатоп *sim, который наблюдается в ср.-мо. simūl ‘муха’ [MA 333], пкл.-мо. simuγu:l [Tum. 562], п.-мо. simuγul [Kow. 1503], мо. шумуул ‘комар, москит’, бур. шумуул ‘насекомое’. В качестве внешних параллелей А. В. Дыбо рассматривает тюрк. *siŋek ‘какое-то надоедливое насекомое; муха’, т.-ма. *süŋke ‘жук’, допуская звукоподражательное происхождение: siŋ ‘звукоподр. о жужжании’ [СИГТЯ, 2001, с. 185–186].
Таким образом, в монгольских языках представлены как «прозрачные» звукоподражания, которые ассоциируются с неким реальным звучанием, так и подражания, утратившие связи с изобразительной лексикой и допускающие лишь этимологическую реконструкцию. К последним относится ряд глаголов говорения с доминантой [r] и именных частей речи, в которых значение ‘тишина’ реализуется посредством доминанты [m]. Следует отметить, что лексемы с доминантой [m], передающей значения ‘тишина; молчание’, ‘колыхаться’, уже представляют собой звукосимволические образования, поэтому их отнесение к звуковой сфере достаточно условно и объясняется их пограничным характером.
Дифференциальными признаками звукоподражаний с доминантой [r] следует признать ‘громкий’, ‘резкий’, ‘грубый’, вызывающие неприятные ощущения. Ономатопам с согласным [m], напротив, присущи признаки ‘тихий’, ‘спокойный’, ‘нежный’, что обусловлено акустико-артикуляционными характеристиками звуков и представляет собой одну из языковых универсалий в сфере ономатопеической лексики.
В главе III «Интерпретация зрительного восприятия формы объектов» выявляются ключевые моменты перехода от чисто акустических характеристик стимула к характеристикам зрительного восприятия формы объекта. Известно, что при повторении звука возникает образный отклик, так как звук, благодаря ассоциации по смежности, связывается с ситуацией, когда он раздавался. Повторение звука, как правило, многократное, вне натуральной, характерной для него ситуации, благодаря механизму ассоциации, закрепляет ассоциативную связь между картиной, рисующейся в представлении индивида, и самим звуком.
В §3.1. «Образные лексемы с доминантой [r]» освещаются закономерности формирования фоносемантического поля согласного [r], содержащего информацию о форме объекта. Среди звукоподражаний с доминирующим согласным [r] нами выявлено 5 ономатопов, на основе которых развилось 5 генеральных признаков (ГП), давших начало обширным семантическим корреляциям с незвуковыми номинативными единицами:
1) ономатоп *ar, передающий рычание диких зверей, со временем начал порождать в сознании референтов образ острых, оскаленных, торчащих зубов и послужил основой для признака ‘торчащий, остроконечный’;
2) ономатоп *kir, сопровождающий процесс нарезания чего-л. на ровные части (ножом, топором, ножницами, пилой), дал ряд лексем с ведущим признаком ‘ровный, прямой’;
3) ономатоп *bur, передающий бурление, журчание воды, постепенно стал служить для вербализации признака ‘круглый; курчавый’;
4) ономатоп *sar, воспроизводящий звук шумно вдыхаемого и выдыхаемого воздуха, породил признак ‘круглый, зияющий’;
5) ономатоп *ter, соотносимый со звуком отпущенной туго натянутой тетивы, пружины, стал предпосылкой для развития признака ‘надутый, пузатый’.
Количество корней, формирующих пять генеральных признаков, представлено в следующем соотношении: ГП 1 ‘торчащий’ – 67 %; ГП 2 ‘ровный’ – 5 %; ГП 3 ‘курчавый’ – 8 %; ГП 4 ‘зияющий’ – 9 %; ГП 5 ‘пузатый’ – 11 %. Среди выделенных нами генеральных признаков особо разнообразен по воплощению и продуктивен по семантическому развитию признак ‘торчащий’ (3.1.1), который мы рассмотрели в двух разных проявлениях: ‘остроконечный’ (3.1.1.1) и ‘растопыренный’ (3.1.1.2), внутри них в дальнейшем развились признаки, отображающие длину, размер и др.
ГП ‘нечто остроконечное’ наиболее ярко проявляется в прилагательных, характеризующих форму зубов: мо. арзгар, бур. арзагар, калм. арзhр, ойр. арзаhар ‘оскаленный’; п.-мо. orsuγur, dorsuγur [Kow. 1894], мо. орсгор, дорсгор ‘торчащий; кривой’ и пр., а также в термине ср.-мо. ara’a [SH], aratai [HY 10], aral [IM 432], ari’ā, nari’ā [MA 105, 246], пкл.-мо. araγ-a, araγa [Tum. 302], п.-мо. araγa [Less. 47], мо. араа, бур. араан, калм. аран, ойр. араан, орд. arā, даг. arā, бао. arə, ж.-уйг. arā, мнгр. arā, rā [EDAL 316] ‘коренной зуб, клык’, находящий параллели в других алтайских языках: Птунг. *(х)аr ‘росток, клык; название цветка (лютик, пострел)’, *Птюрк. Aŕig ‘клык’ [EDAL 315–316].
В ЛСП «Животный мир» представлен названиями хищных и травоядных животных, птиц, рыб, номинация которых основана на форме их зубов (ср.-мо. kirsa [HY 10], п.-мо. kirsa [Kow. 2553], мо. хярс, калм. кирс, орд. girsa [EDAL 651] ‘корсак; серая степная лисица’), рогов (п.-мо. arγali [Kow. 153], мо. аргали, бур. аргали, калм. арhл, ойр. арhаль, арhа, орд. argali [EDAL 1503] ‘самка архара; архар’; п.-мо. dergel, мо. дэргэл ‘высокогорный тур’; ср.-мо. gore’e, gore’esun [SH], görēsün [IM], görēsün ‘дикая коза’ [MA 172], пкл.-мо. görüge:sün [Tum. 408], п.-мо. görügesü(n) [Kow. 2644], мо. гөрөөс, орд. gorȫs, мог. gor[ä]sun, даг. gurēs, gurēse, ж.-уйг. görösən, мнгр. korosə [EDAL 574] ‘зверье; дикое животное (преимущественно травоядное); антилопа’), клюва (п.-мо. ǰaraγ, мо. зараг ‘кулик, бекас’; п.-мо. qaralǰi, мо. хараалж ‘бекас; дупель’), крыльев и хвоста (ср.-мо. xarijača [HY 14], п.-мо. qariyačai [Kow. 843], мо. хараацай, бур. хараасгай, калм. харада, ойр. хараадаа, орд. xarāčǟ, дунс. qaranča, мнгр. xara(n)ćiGә:, xarabǯaGē, xarančiGē [EDAL 652] ‘ласточка’, ср. бур. hэрбээ ‘стрелы ласточкиного хвоста’), морды (п.-мо. čordu [Kow. 2221], мо. цорд, шорд ‘небольшая щука’; cр.-мо. čuraqa [SH], п.-мо. čuruqai [Kow. 2220], мо. цурхай, бур. сурхай, калм. цурх ‘щука’). Кроме того, некоторые названия даны по наличию колючек (ср.-мо. ǰari’ā [MA 201], п.-мо. ǰaraγa [Kow. 2301], мо. зараа, бур. заряа, калм. зара, ойр. зараа ‘еж’; п.-мо. šörge, мо. шөрөг, бур. шүргэ, калм. шөрг ‘ерш’; п.-мо. mörgü [Kow. 2070], мо. мөрөг, бур. мүргэ ‘карп, сазан’).
В ЛСП «Растительный мир» рассматриваются названия растений и деревьев, обладающих шипами, колючками, иголками (п.-мо. sarnai, мо. сарнай ‘роза (шиповник)’ ; ср.-мо. arči [MA 104], пкл.-мо. arǰa [Tum. 304], п.-мо. arča [Kow. 161], мо. арц, бур. арса, ойр. арца ‘можжевельник’, калм. арц ‘можжевельник, кипарис’; п.-мо. qarаγana [Kow. 831], мо. харгана, бур. харгана, харганаан, ойр. харhана; п.-мо. qarmaγ, мо. хармаг ‘селитрянка Шобера’; п.-мо. qarγai [Kow. 844], мо. харгай, калм. харhа, ойр. харhаа ‘лиственница сибирская’; бур. зэргэнэ ‘хвойник’). Для именования шипов в монгольских языках используются корни *örg/sör/šör: ср.-мо. örgesün [IM], örgesün [MA 278], пкл.-мо. örgesün [Tum. 511], п.-мо. örgüsü, мо. өргөс, калм. өргөс, үргсн, ойр. үргесен ‘заноза; шип, колючка; зубок (у маленьких детей)’; калм. сөр ‘большой гвоздь; заноза; кости рыбы’, шөрә ‘шпоры; шипы’.
В ЛСП «Человек» рассмотрению подвергаются соматические термины с доминантой [r], в основном относящиеся к плечевому поясу: ср.-мо. čarbali [LH], п.-мо. čarbaγu [Kow. 2113], мо. царвуун, бур. сарбаа, сарбуу, калм. царв, орд. ts‘arwū [Дыбо, 1996, с. 226] ‘запястье, лучевая кость’; п.-мо. sarbaγu, мо. сарвуу ‘часть руки от кисти до локтя’ восходят к образу ‘нечто торчащее; расширяющееся, разветвляющееся (на пальцы)’ []. Термин ср.-мо. quru’un [HY 46, SH], qurūn [LH], qurγan [IM], quru’ū, qarūn, qurūn [MA 124, 145, 312], пкл.-мо. quruγu:n [Tum. 538], п.-мо. quruγu(п) [Kow. 964], мо. хуруу, бур. хурган, калм. хурhн, ойр. хурhан, хуруу, орд. xurū, мог. qurūn, qorun, даг. хорō, дунс. Gurun, бао. xur, ж.-уйг. χurūn, мнгр. xuri [EDAL 856] ‘палец’ восходит к образу ‘нечто длинное, тонкое; торчащее’ [].В Алтайском словаре приводятся ценные параллели: Птюрк. *K[a]ŕguk ‘палка, колышек’, Пкор. *kаrаk ‘палец; палка’ [EDAL 856]. Признаки ‘торчащий, оттопыренный’ применимы также к термину cр.-мо. xeregai [SH], erke, herekeyin (род. п.) [LH], п.-мо. erekei [Kow. 250], мо. эрхий, бур. эрхы, калм. эркә, ойр. эркәә, орд. ereχī, даг. xereg, xergī, herehe, ж.-уйг. hermegči [EDAL 1138] ‘большой палец’ []. Пмонг. *herekei сопоставляется с Птунг. *peru- ‘большой палец’, Птюрк. *erŋek ‘палец, большой палец’ [EDAL 1138].
С учетом того, что во многих языках мира количественные числительные первого десятка непосредственным образом связаны с обозначениями пальцев, их длиной и формой, можно предположить, что происхождение числительного ср.-мо. xurban [HY 42], qurban [SH], qorbān [IM], γurban [LH], γurban, qurban [MA 179, 310], пкл.-мо. γurban [Tum. 401], п.-мо. γurba [Kow. 1039], мо. гурав, гурван, бур. гурбан, калм. hурвн, ойр. hурван, орд. Gurwa, мог. γurbōn, даг. guarba(n), guarəb, дунс. Guron, Guran, бао. Goraŋ, Gob-araŋ, ж.-уйг. Gurwan, мнгр. Gurān [EDAL 1032–1033] ‘три’ связано с теми же признаками, что и в соматическом термине п.-мо. quruγu(п) ‘палец’ – ‘длинный, тонкий’, которые также проявляются в п.-мо. γuraγar, мо. гургар ‘длинный и тонкий’, бур. гурагар ‘стройный’; п.-мо. γurǰaγur ‘высокого роста, долговязый и тощий’ [Kow. 1042]. Вероятно, корень *γurb номинирует именно средний палец, идущий третьим по счету, по причине того, что он и является самым длинным из пяти.
Корневая доминанта [r] также представлена в числительном ср.-мо. dörben [LH, МА 143], пкл.-мо. dörben [Tum. 371], п.-мо. dörben [Kow. 1947], мо. дөрөв, бур. дүрбэ(н), калм. дөрвн, ойр. дөрвен, орд. dorwo, мог. dürbōn, даг. dirbe(n), дунс. dzieruan, бао. deraŋ, ж.-уйг. dorwən, мнгр. deran [Болд, 2004, с. 99] ‘четыре’. Значения образного корня *dörb сопоставимы с п.-мо. yorbuyi-, мо. ёрвой- ‘оттопыриваться, растопыриваться’, бур. ёрбой- ‘выдаваться острым углом’. Мотивирующий признак ‘торчащий’, на наш взгляд, не мог характеризовать безымянный палец, идущий четвертым по счету, ввиду его «непримечательности» (даже в русском языке он не имеет специального названия). По всей вероятности, признак ‘торчащий, растопыренный’ соотносился с количеством конечностей человека: двумя верхними и двумя нижними.
Релевантность признака ‘торчащий’ соматическим терминам, обозначающим конечности человека, позволяет применить его и к некоторым названиям животных. В ср.-мо. quriqa(n) [SH], qurixan [HY 11], quriγan [LH], quraγan [MA 111], п.-мо. quraγ-a, мо. хурга(н), бур. хурьган, калм. хурhн, ойр. хурhан, орд. xurGa, мог. qɔrγan, дунс. quγan, Guγan, бao. GorGaŋ, ж.-уйг. χurGan, мнгр. xorGa, xuroG [EDAL 809], бур. хүрбэ ‘ягненок’; п.-мо. sarbaγ-a, мо. сарваа ‘двухлетний жеребенок’, калм. сарва, ойр. сарваа ‘годовалый жеребенок’ можно попытаться выделить признак ‘с тонкими длинными ножками’.
Следует отметить, что чрезмерное проявление признаков ‘длинный, тонкий’ закономерно влечет за собой развитие признака ‘искривленный, кривой’: ср.-мо. muru(i) [IM], mura, murū(n) [MA 241], пкл.-мо. mürigü: [Tum. 475], п.-мо. muriγar, мо. муригар, бур. муригар ‘кривой, косой’; п.-мо. nörigüü, мо. нөрүү ‘кривой, согнутый’.
Ряд образных корней дал в монгольских языках глаголы, значение которых относится к мануальной (ручной) сфере деятельности. Они, как правило, отсылают к образу растопыренных, вытянутых на всю длину рук человека, в ряде случаев ног животных: п.-мо. čarba- [Kow. 2113], мо. царва- ‘поднимать кверху руки или ноги; отмахиваться; хватать’; бур. hарбай- ‘протягивать руку (или что-л. в руках)’; п.-мо. čerbe-, мо. цэрвэ- ‘отдергивать (руку)’; п.-мо. čerme-, мо. цэрмэ- ‘разгребать снег копытами’; п.-мо. čoruyi- [Kow. 2220], мо. цорой-, бур. сорой- ‘становиться на дыбы (о лошади); становиться на цыпочки’. Ср.-мо. qarbu- [HY 39, SH], qarbu- [MA 293], пкл.-мо. qarbu- [Tum. 522], п.-мо. qarbu- [Kow. 846], мо. харва-, бур. харба-, калм. харв-, ойр. харва-, даг. xarba-, xarma-, harebe-, бао. χurə-, ж.-уйг. χarwu-, мнгр. xarmu- [EDAL 649–650] ‘стрелять из лука’ также, очевидно, связано с образом вытянутой левой и согнутой в локте правой рук.
Дрожащий переднеязычный сонант [r] также служит для обозначения в монгольских языках понятия ‘мужчина’: cр.-мо. ere [HY 29, SH, LH], ärä [IM], ere [MA 161], пкл.-мо. ere, er-e [Tum. 390], п.-мо. er-e [Kow. 246], мо. эр, бур. эрэ, калм. эр, ойр. эре, орд. ere, мог. erra, даг. er, ergun, ere, дунс. ere, бао. ere, ж.-уйг. ere, мнгр. rē [EDAL 312] ‘мужчина, муж; самец’; п.-мо. eregčin [Kow. 252], мо. эрэгчин ‘самец’. Тюркской параллелью, как известно, является *jer ~ er, которое «первоначально означало ‘человек мужского пола’, впоследствии приобрело значение ‘супруг’» [СИГТЯ, 2001, с. 303]. В качестве т.-ма. параллели Э. В. Севортян приводит эвенк. ур ‘самец, особь мужского пола; мужчина’ [ЭСТЯ, 1974, с. 322].
Выявленный нами и рассматриваемый в данном параграфе признак ‘торчащий, прямой’ на древнем этапе становления языка, по всей видимости, соотносился с мужским половым органом. Cр. п.-мо. erteger [Kow. 258], мо. эртгэр, калм. өртхр, ойр. эртегер, өртегер ‘оттопыренный, вздернутый’. Баргуз. форма пүртэбэй, hүртэбэй ‘penis’, образованная от корня *рürt/sürt с помощью форманта -bei, сопоставима с тув. бөртек ‘половой член мальчика’. Вероятно, значение ‘penis’ является в тюркских и монгольских языках «первозначением», легшим в основу слова эр ‘мужчина’. В данном случае мы имеем дело с метонимическим переносом, когда вторичное значение опирается на ассоциативные связи, возникающие при наименовании части и целого.
В ЛСП «Неживая природа» анализируются термины для обозначения верхушки, пика горы: ср.-мо. xorai [SH], hurai [MA], пкл.-мо. orai, oroi [Tum. 497, 499], п.-мо. orui [Kow. 446], мо. орой, калм. ора, ойр. ораа, орд. orȫ; мог. orei, даг. oŕē, бао. xoro [EDAL 1173]; ср.-мо. xorgil [SH], пкл.-мо. orgil [Tum. 499], п.-мо. orgil [Kow. 464], мо. оргил, бур. орьёл, а также орографические термины п.-мо. sаridaγ, sardaγ [Less. 675], мо. сарьдаг, бур. hарьдаг ‘голец’; ср.-мо. aral [SH], aral [MA 104], п.-мо. aral [Less. 44], мо. арал, бур. арал, ойр. арал, калм. арл, орд. aral, даг. alla, aral, дунс. aran, бao. alər, arən, ж.-уйг. aral, мнгр. rāl, ral, arā(r) [EDAL 314] ‘остров’.
В ЛСП «Материальная культура» представлены названия предметов, вещей, имеющих остроконечную, вытянутую форму. Прежде всего, корни с дрожащим сонантом [r] служат как для родового понятия ‘оружие’ , так и для обозначения видов холодного и метательного оружия: ср.-мо. ǯer [SH, HYt], п.-мо. ǰer [Kow. 2324], мо. зэр, бур. зэр, калм. зер, ойр. зер, орд. ǯir [EDAL 1534] ‘оружие, вооружение’; п.-мо. šoru, мо. шор ‘шпага’, калм. шор, ойр. шор ‘штык’; п.-мо. ǰiruq-a, мо. зорх ‘метательный снаряд с острым наконечником’. Ср. также п.-мо. siruγ [Kow. 1527], мо. шураг, калм. шург ‘рожон’; п.-мо. saraγčin [Kow. 1335], мо. сарагчин ‘столбик посреди обона’; п.-мо. čerge [Kow. 2128], мо. сэргэ, бур. сэргэ ‘коновязь’; пкл.-мо. serege:, serige: [Tum. 550], п.-мо. serеge, serige, seriy-e [Kow. 1369], мо. сэрээ, бур. hэрээ, калм. серә, ойр. серәә, орд. serē, даг. serē [EDAL 1225] ‘вилка; острога, гарпун, копье с зубцами’; п.-мо. surγaγ, šurγaγ [Kow. 1542], surγaγaγ [Less. 739], мо. сургаг, шургаг, шургааг, бур. hургааг, hургы ‘жердь’; пкл.-мо. sorbi [Tum. 551], п.-мо. sorbi, мо. сорви, бур. hорьбо ‘трость, посох у шамана’ и др.
3.1.1.2. Признак ‘нечто растопыренное, лохматое’ реализуется в ср.-мо. arasun [HY 15, SH, LH], arasu [IM], arasun [MA 104], пкл.-мо. arasun [Tum. 303], п.-мо. arisu, arasu ‘кожа, шкура’ [Kow. 143], мо. арьс, бур. арhан, калм. арсн, ойр. арсан, орд. arusu, мог. arōsun, ōrōsun, даг. arsa, aras, дунс. arasun, бao. arsoŋ, ж.-уйг. arsən, мнгр. arasə [EDAL 520] ‘кожа; шкура; мех’; п.-мо. örbelge, örbülge [Kow. 587], мо. өрвөлгө, бур. үрбэлгэ, калм. өрвлh, ойр. өрвелге, орд. örvölgö [EDAL 1173] ‘вихор; перья на головном уборе’; п.-мо. tar ‘ость на меху’, taraqai ‘пуховое перышко’ [Kow. 1663], мо. тар ‘ость меха; редкошерстный’; п.-мо. sor [Kow. 1411], мо. сор ‘ость (меха); длинные отдельно торчащие из общей массы стебли травы’, бур. hорьмой ‘ость (у меха)’; ср.-мо. sormue [HY 45], sormosu [IM], sоrbisun [MA 325], sarmasūn [Lig.VMI], п.-мо. sormuusun, sormusu(n) [Kow. 1418], мо. сормос, сормуус, бур. hорьмоhо(н), калм. сурмсг, ойр. сормасан, орд. sormūs, sormūsu, дунс. somosun [EDAL 1218] ‘ресницы; ость’.
В данном параграфе представлены названия растений, восходящие к образу ‘нечто растопыренное, развесистое, лохматое’: cр.-мо. arbəi [HY 8], arbаị, ārbăi [MA 104, 253], п.-мо. arbai [Kow. 155], мо. арвай, калм. арва, ойр. арваа, орд. arwǟ, мог. arfɛi, arfā, дунс. apa, мнгр. šbә [EDAL 312] ‘овес; ячмень’; п.-мо. čarbang, мо. царван, хорин. сарбан ‘полынь’; п.-мо. sarbaγalǰi, мо. сарваалж ‘щирица трехцветная’, п.-мо. sarbalǰi [Kow. 1336], мо. сарвалж ‘дикое просо’.
В §3.1.2-3.1.5. рассмотрены ГП ‘нечто ровное’ (п.-мо. kerbigir, мо. хирвэгэр, бур. хирбэгэр ‘ровный (например, об усах)’; п.-мо. kerdeg, мо. хэрдэг ‘карниз’, калм. керсәг ‘ступенька’), ГП ‘нечто округлое; курчавое’ (п.-мо. burǰiγar [Less. 140], мо. буржгар, бур. буржагар, калм. буржhр ‘курчавый, волнистый, завитой’; ср.-мо. burγasu [MA 113], п.-мо. burγasu [Kow. 1221], мо. бургас, бургаас, калм. бурhсн ‘ива, верба’, бур. бургааhан, орд. burGasu, даг. bargās, baregase, мнгр. burGāsə [EDAL 1096] ‘прут; ива’; п.-мо. qoruγa [Kow. 963], мо. хороо, бур. хорёо, калм. хора, ойр. хораа, орд. хороо ‘ограда, изгородь и др.’; ср.-мо. gurijen [HY 4], gure’en [SH], п.-мо. küriye(п) [Kow. 2638], мо. хүрээ, бур. хүреэ, орд. kurē, даг. xorē, дунс. Goron, ж.-уйг. kurēleg, мнгр. kuraŋ [EDAL 746] – id.; п.-мо. kerem ‘стена; вал, насыпь’ [Kow. 2508], мо. хэрэм, бур. хэрэм, калм. керм, ойр. керем ‘крепость; крепостная стена; кремль’); ГП ‘нечто круглое, зияющее’ (п.-мо. sarsaγar, sartaγar [Kow. 1337], sarqaγar, мо. сарсгар, сартгар, сархгар ‘с широкими ноздрями; зияющий’; п.-мо. serǰigir, мо. cэржгэр ‘легкий, неплотный; рыхлый, пористый, редкий’; п.-мо. sarkiyaγ, мо. сархиаг ‘рыжик’; п.-мо. kerkineg, мо. хэрхнэг, бур. хэрхинсэг, hэрхинсэг ‘сетка (один из отделов желудка жвачных животных)’); ГП ‘нечто надутое, пузатое’ (бур. тэртэгэр, калм. тертхр ‘туго натянутый; упругий’; ср.-мо. tarγun [МА 341, LH], п.-мо. tarγan [Less. 780], мо. тарган, бур. тарган, калм. тарhн, ойр. тарhан, дунс. таҕун, бао. тарҕоң ‘жирный, упитанный’; п.-мо. torq-a, мо. торх, бур. торхо ‘кадка, бочка’; пкл.-мо. tarbaγan [Tum. 573], п.-мо. tarbaγ-a [Less. 780], мо. тарвага, бур. тарбага(н), ойр. тарваhан, орд. tarwaGa, даг. tarbəg, tarbag, tarbug; ж.-уйг. tarʁuan, мнгр. tōrGa, tarbuGa [EDAL 1405] ‘тарбаган’, калм. тарвлhн ‘сурок’).
В связи с тем, что данные признаки восходят к разным ономатопам, соответственно различается и набор анлаутных согласных. Так, ГП ‘ровный’ в основном передается средствами корней с инициальным [k]. Лексемы с ГП ‘круглый, курчавый’ начинаются с согласных [b/p], [k/g], реже [n]. ГП ‘круглый, зияющий’ представлен корнями с согласными [s], [k], [m], [p] в начальной позиции. Наконец, ГП ‘пузатый’ располагает наибольшим количеством корней, начинающихся с согласных [d/t], [b/p], [ǰ/č/š/s]. Что касается ауслаута, то здесь позиции согласных не отличаются от таковых в сфере ГП ‘остроконечный’.
В целом, фоносемантическое поле согласного [r], содержащее информацию о форме объекта, можно представить в виде следующей схемы.
Схема 1
§3.2. «Образные лексемы с доминантой [m]» состоит из двух подпараграфов. В 3.2.1. ГП ‘нечто круглое’ внимание уделяется образным лексемам с корневой доминантой [m], которые обязаны своим происхождением неозначенному признаку – мимическому изображению открытого рта и объединены единым дифференциальным признаком: ‘нечто округлой формы’. Неслучайно большое количество образных корней с согласным [m] в монгольских языках характеризует именно форму губ и рта: п.-мо. ömüger, мо. өмгөр, бур. үмэгэр, калм. өмгр ‘суженный, сжатый’; п.-мо. ǰimeger, мо. жимгэр, бур. жимэгэр, калм. җимhр, ойр. җимгер ‘поджатый’; п.-мо. emčeger [Kow. 218], мо. эмцгэр ‘имеющий заячью губу’ и др.
Базовый соматический термин ср.-мо. aman [HY 45, SH], aman [IM 432], aman [MA 99], пкл.-мо. aman [Tum. 296], п.-мо. ama(n) ‘рот, уста; нос птичий; рыло’ [Kow. 95], мо. ам(ан), бур. ама(н), калм. амн, ойр. аман, орд. ama, мог. aman, amun, даг. ama, дунс. amaŋ, бао. amaŋ, ж.-уйг. aman, мнгр. ama [EDAL 296] ‘рот, уста; пасть, зев’ воплощает зрительнообразное представление закрывающегося рта: [a] передает образ открытого рта в момент произнесения данного гласного, [m] – образ смыкания губ при артикуляции данного согласного.
В первую очередь со значением ‘рот’ соотносим другой анатомический термин ср.-мо. umai [LH], пкл.-мо. umai [Tum. 601–602], п.-мо. umai [Kow. 410], мо. умай, бур. умай, калм. ома, орд. umǟ [EDAL 1498] ‘утроба, чрево; матка’. К надежным алтайским параллелям относятся Птунг. *umu ‘дыра’, Птюрк. *(i)am ‘vulva’, Пкор. *ùmúk ‘образовывать впадину, быть вогнутым’ [EDAL 599]. Пмонг. форму *(h)umaj авторы EDAL вслед за А. М. Щербаком считают заимствованной из тюркских языков: от Птюрк. *umaj ‘плацента, послед; богиня рождения’ [EDAL 1498].
Первозначением лексемы, очевидно, выступает ‘vulva’, в дальнейшем трансформировавшееся по смежности в ‘утроба; матка’. Образная семантика подтверждается функционированием адъективной формы: п.-мо. umaγar, мо. умгар ‘узкий, суживающийся, маленький (об отверстии)’, а также синонимичного термина мо. умсаг ‘влагалище’. Если ам ‘рот’ отсылает к образу рта, произносящего гласный [а], то умай с узким огубленным гласным переднего ряда [u] номинирует более узкое отверстие, что свидетельствует об изобразительной валентности гласных.
Гипервариативность гласных в сфере изобразительной лексики позволяет сопоставить ср.-мо. eme [HY 29], eme [IM], eme [MA 153], пкл.-мо. em-е [Tum. 386], п.-мо. em-e [Kow. 213], мо. эм, бур. эмэ, калм. эм, ойр. эме, орд. eme, мог. emma, даг. eme, дунс. eme, бao. eme, ж.-уйг. eme, мнгр. imu [EDAL 504] ‘жена, женщина; самка’ с производными корня *um. В языках алтайской общности также восстанавливаются Птюрк. eme ‘самка; старуха’, Птунг. emV ‘теща, свекровь; самка; самка оленя, лося’, Пяп. mía, Пкор. ámh ‘женщина; самка’ [EDAL 504]. Образ ‘нечто круглое’ мог эволюционировать в архаичной лексеме eme по следующей цепочке ‘нечто круглое’ > ‘vulva’ > ‘женщина’. Ср. бур. зап. хэмнэг ‘утроба; матка’.
Признаки ‘круглый, шарообразный, комкообразный, куполообразный’ актуализируются в корнях *bomb/bömb/pömb/qomb/qumb/dumb: п.-мо. bömbüge [Kow. 1239], мо. бөмбөг, бур. бүмбэгэ, ойр. бөмбеге ‘мяч; шар’, калм. бөмбг ‘ядро’ и др. Корни с сонантом [m] активно участвуют в образовании названий растений, имеющих клубни: п.-мо. tömüsü(n), tömsü ‘полевые плоды’ [Kow. 1924], мо. төмс, ойр. төмсен ‘картофель; луковица лилии сараны; анат. яйцо’, бур. түмhэ(н) ‘луковица растений; клубень’; п.-мо. ömbü, ümbe, мо. өмбө, үмбэ ‘имбу; айва’; п.-мо. tümelǰi, мо. түмэлж [чавга] ‘спаржа клубеньковая’.
Признаки ‘мелкое, круглое’ также реализуются в следующих лексемах: ср.-мо. ǰimiš [IM], ǰimiš [MA 206], пкл.-мо. ǰimis [Tum. 430], п.-мо. ǰimis [Kow. 2350], мо. жимс, бур. жэмэс, калм. темсн, ойр. темсен ‘плоды, фрукты, ягоды’; п.-мо. ǰimisgen-e, мо. жимсгэнэ ‘ягода, ягоды’; ср.-мо. čimek [МА 133], пкл.-мо. čimeg [Tum. 353], п.-мо. čimeg [Kow. 2168], мо. чимэг, бур. шэмэг, калм. чимг ‘украшение < бусины’; п.-мо. čöm-e, čömü, čömüge [Kow. 2226], мо. цөм ‘косточка; ядро, зерно’, калм. цөм ‘кизил’, цөмсн ‘черемуха’ (о плодах) и др.
К образу ‘нечто круглое’, несомненно, следует отнести ср.-мо. tamγa [IМ], tamγa [МА 339], пкл.-мо. tamγ-a [Tum. 571], п.-мо. tamaγa [Kow. 1643], мо. тамга, бур. тамга, калм. тамh, ойр. тамh ‘печать; клеймо, тавро’; пкл.-мо. temdeg [Tum. 579], п.-мо. temdeg [Kow. 1730], мо. тэмдэг, бур. тэмдэг, калм. темдг, ойр. темдег ‘признак; метка’; п.-мо. im, мо. им, бур. эмь ‘знак, клеймо’. Известно, что тамги имели форму простейших геометрических фигур как наиболее удобные для вырезания или выжигания. Относительно этимологии тюрк. tamγa известна версия Л. С. Левитской, предполагающей возможную относительно позднюю семантическую связь tamγa c taγ ‘клеймо’ ← перс. tam- ‘загораться’ [СИГТЯ, 2001, с. 330].
В т.-ма. языках привлекают внимание формы: эвенк. сāмэлкb, эвен. hāмун ‘метка; знак; клеймо (на ухе животного)’, орок. самалки ‘